С одной стороны, актерская жизнь — слава-цветы-блеск, с другой — церковь сильно не одобряет. И вот рождаются легенды, распространяются слухи, и множатся ряды несчастных, желающих поступить в Театральную академию. Несчастных — потому что, в сущности, они ничего не знают об этой «адовой профессии», как определила ее одна из героинь следующего материала, дочь актрисы.

Кто знает изнанку актерской жизни (порой весьма неприглядную), кто больше всего страдает от «антипедагогичного» образа жизни (репетиции, гастроли, поздно заканчивающиеся спектакли)? Актерские дети. Но вот что удивительно — они чаще всего идут по родительским стопам.

Почему они выбирают профессию своих родителей и с какими трудностями сталкиваются? На эти вопросы отвечают Надежда Толубеева, Анна Арефьева и Полина Воробьева.

НАДЯ ТОЛУБЕЕВА

Студентка третьего курса СПбГАТИ (мастерская В. М. Фильштинского)
Родители: Екатерина Марусяк (БДТ) и Андрей Толубеев (БДТ), дед Юрий Толубеев (Пушкинский театр), бабушка Тамара Алешина (Пушкинский театр)

Сначала я хотела быть учителем, потом врачом, потом решила — стану продавцом, потому что считала: продавцы — самые богатые люди на земле. Потом хотела придумывать рекламу. Классе в пятом сестра сказала мне, что пора определяться с профессией. А поскольку я была закулисным ребенком и впервые вышла на сцену в два года, в спектакле «Дворянское гнездо», а потом был еще «Перед заходом солнца», я постоянно варилась в этом, то все получилось само собой, и я решила поступать в Театральную академию. У нас в семье вообще считалось, что Лиза — это девочка с мозгами*, а Надя безголовая, так что куда ей еще идти…

* Елизавета Толубеева, кандидат юридических наук, ныне студентка II актерско-режиссерского курса СПбГАТИ (класс Ю. М. Красовского).

Не могу сказать, что в отличие от обычных детей я не была избалована родительским вниманием. Да, я выросла практически одна в квартире, родители постоянно были то в театре, то на гастролях, то на съемках. Но когда мы с ними встречались, я получала все, что хотела. То есть, с одной стороны, я избалована, с другой — был постоянный недостаток в родителях. Но я никогда не чувствовала себя каким-то особенным ребенком. Мне всегда хотелось быть как все. Чувство «особости» шло от других людей, на меня давило их отношение. Я до сих пор к этому привыкаю, хотя сейчас, конечно, спокойнее ко всему отношусь. На поступлении было адски сложно. Я все время чувствовала особое к себе отношение, причем даже больше, чем было на самом деле. Я ни с кем не могла общаться, безумно боялась, мне казалось, все знают, что я Толубеева. Однажды заставила себя подойти к девочкам — надо же начинать как-то общаться! Подсела скромно и говорю: «Знаете, Фильштинский набирает в этом году только пять девочек…». Они отвечают: «Ты что, дура? Трех! Две блатные — дочка Толубеева и внучка Лаврова. Их уже взяли». Я поднялась и очень медленно пошла от них, а потом как побегу… Позвонила папе. А я жила тогда одна в городе, родители до сих пор не знают, что я читала на экзаменах, они меня нигде не видели, не были ни на одном показе, вообще никакого участия в поступлении не принимали, я все делала сама. Я звоню папе и плачу: здесь все говорят, что я Толубеева, что я блатная! Не помню, что он тогда ответил. Но помню, как мы шли по коридору БДТ, кто-то нас остановил, они разговаривали с папой, и этот кто-то его спросил, не боится ли он отпускать меня в театр. И папа очень уверенно ответил — нет, в Наде я уверен на 100%, это ее.

Н. Толубеева (Ольга Ивановна) в спектакле «Попрыгунья».
Фото Е. Головиной

Семья: Е. Марусяк, А. Толубеев и дочки Лиза и Надя.
Фото из личного архива

А. Толубеев с дочерью Надей в редакции «ПТЖ».
Фото М. Дмитревской

Н. Толубеева.
Фото из личного архива

Я всегда завидовала своим однокурсникам, которые приехали из других городов, прошли кучу испытаний, поступили кто с третьего, кто с четвертого раза. Я понимаю, что они всего добились сами, заслуженно поступили. А я до сих пор не знаю — зачислили меня или дочку Толубеева? Долго мучалась — я занимаю чье-то место или свое? Первый год была в жутком зажиме и только сейчас, на третьем курсе, понимаю, что я на своем месте. Когда играю спектакль, когда незнакомые люди подходят, говорят что-то хорошее… Но кого тогда зачислили — не знаю до сих пор.

Зато я точно знала, куда я иду. Знала, что это не просто профессия, что вся жизнь станет другой, это двадцать четыре часа в сутки. Даже если ты не в Академии, не на спектакле, если просто идешь по улице — ты наблюдаешь за людьми, что-то черпаешь каждую секунду в свою «копилку». Ловишь себя на том, что иногда играешь в жизни, проверяешь какие-то реакции. То есть я поступала в институт очень осознанно. И все оказалось абсолютно по-другому. Я имею в виду тот театральный мир, каким он был для меня до Академии, и тот, что сейчас. Все мои критерии поменялись — по отношению к жизни, к сцене, к людям. Прошлый театральный мир был такой… театральный-театральный. А здесь, в мастерской, нас учат другому, какой-то чистоте и честности. От жизни к театру. Я стала замечать, как много заштампованных артистов, которые врут сами себе. Выходят на сцену, зная, что их любят и пришли именно на них посмотреть, и начинают играть на автомате — внутри пусто, а взгляд он уже знает какой сделать. Я играю спектакль «Попрыгунья» и тоже ловлю себя иногда на том, что какие-то взгляды, жесты идут на автомате. Это безумно страшно, потому что нечестно по отношению к зрителю. И мастер все видит, все замечает. Еще одно открытие. Я поняла, что самое сложное — любить на сцене. Если ты по-настоящему влюбишься в партнера, то сможешь сыграть все. И смерть, и любовь, и разлуку. Я поняла, что хоть умри, надо за что-то влюбиться в партнера, прийти, посмотреть в глаза и хоть что-то хорошее найти, иначе ничего не выйдет. Мне кажется, в театре об этом часто забывают.

До Академии я смотрела одни спектакли, теперь смотрю другие. Но к тем, что помню, отношение не изменилось. Я очень трепетно отношусь ко всем спектаклям БДТ, вообще ко всему, что там происходит.

Персиковый цвет. Тепло. Уют. Мне всегда было в театре уютно. Помню, когда я играла в «Дворянском гнезде», совсем маленькая, я все время интересовалась тем, сколько мне платят за спектакль. Не помню, что за сумма, но на жевачку хватало. А я решила — что мне деньги? За кулисами стояли какие-то коробки с гвоздями, и я играла спектакль за эти гвозди. Отыграю сцену — беру себе гвоздь.

Помню буфет. Для меня поесть — самое святое, это, наверное, от папы передалось. Было счастьем приходить в буфет перед спектаклем и буквально нажираться — уже много, уже не могу, а ем. И я все записывала на папу. Он меня как-то спросил: ты одна ходишь в буфет или еще кого-то кормишь?

Мне часто говорили — да ты в БДТ пойдешь, тебя, конечно, возьмут! А этот театр такой родной, так глубоко во мне сидит, я так тяжело переживаю какие-то его неудачи, что когда-то дала себе слово никогда в этом театре не работать. Решила, что поеду в Москву. Потому что БДТ — это слишком близко. Но вот недавно что-то произошло, все как-то поменялось, и я задумалась. Там сейчас происходит смена поколений, много молодых ребят, которые так искренне верят в этот театр!

У нас в семье в принципе никогда не было никаких установок. Я, конечно, слышала постоянно какие-то разговоры, знала всю театральную кухню Петербурга, все, что мне было можно и нельзя. Иногда у меня рот открывался, потому что я слышала такие вещи… абсурдные. И не могла поверить, что большие сознательные люди на такое способны. Но никаких установок по отношению к театру, к творчеству не было. Родители привили какие-то человеческие качества, которые сейчас очень в актерстве помогают. Для меня самое главное — правда, искренность, чистота, доброта, открытость. Мне кажется, родители в меня это пытались заложить. Поэтому я ужасно переживаю, когда чувствую, что вру зрителям. Тогда я начинаю бороться. Потому что не хочу никому врать.

АНЯ АРЕФЬЕВА

Студентка четвертого курса СПбГАТИ (мастерская Г. М. Козлова)
Родители: Алена Ложкина (Театр на Литейном) и Алексей Арефьев (ТЮЗ), дед Геннадий Ложкин (Театр на Литейном)

Быть театральным ребенком — это значит, что из детского сада тебя все время забирают разные люди. Это значит сидеть в гримерке, делать домашнее задание, смотреть один и тот же спектакль по сотне раз. Я тогда в принципе особо не понимала, что такое театр. Это была просто работа моих родителей, такая же, как, например, в магазине. Только потом, уже на втором или третьем курсе, я поняла, почему мама так психовала за кулисами. Например, она играла Пеппи в спектакле «Пеппи Длинныйчулок». У нее был чемодан, и она говорила детям, что он полон фантиков, что там какое-то чудо. Однажды во время спектакля этот чемодан раскрылся. Реквизиторы забыли его закрыть. Он был пустой. И я, маленькая, впервые услышала, как мама матом кричит — ребята, это предательство, как вы могли такое сделать?!!! Я только потом начала понимать, что это такое, какая это адова профессия, как это тяжело…

С одной стороны, в том, что я из театральной семьи, много плюсов. Мама может что-то подсказать мне после прогона перед спектаклем. Но я все время думала: почему мои родители такие странные люди — приходят домой, выпивают и говорят только про это. Часами обсуждают что-то, рассуждают. Видимо, я тогда и заразилась театром и теперь без этого не могу, все время только об этом думаю. Наверное, и у меня семья будет такая же.

А. Арефьева и ее родители Е. Ложкина и А. Арефьев.
Фото из личного архива

А. Арефьева, ее дед Г. Ложкин и мама Е. Ложкина.
Фото из личного архива

Детские воспоминания… Я помню, когда была совсем маленькая, мама играла Красную Шапочку. А я сидела в первом ряду и жутко плакала, когда Волк ее съедал. Так было поставлено, что она в этот момент замирала как каменная. И я ходила к папе в Ленком, он играл Оловянного солдатика и тоже умирал, и я тоже очень плакала. Помню, что в спектакле «Упырь» выходил на сцену такой гигантский человек, у него вместо головы был кочан капусты, в который по ходу спектакля втыкали нож. И я помню, что после каждого спектакля я съедала этот кочан. Еще однажды на гастролях все собрались в нашем номере после спектакля и выпивали. И мама рассказывает, что под утро я, маленькая, вышла из своей комнаты в белой ночнушке и сказала: «Ну почему актеры такие злые? Почему они так друг друга обсуждают?»

Детство — это ТЮЗ и Театр на Литейном. Только сейчас я понимаю, какое это было время, какой это был театр. Я безумно горжусь своей семьей. Когда смотрю на фотографии, вижу, какие красивые люди мои родители, какие у них потрясающие актерские судьбы, сколько они всего переиграли! Я мало что понимала тогда, но все, что сейчас знаю и умею, — они вкладывали с детства. Иногда я очень сильно чувствую свое отличие от других на курсе. Ну, например, в том, что касается элементарной театральной этики. Я с детства знаю, что такое поклон, что, если мальчику подарили цветы, он должен отдать их девочке… Когда я решила поступать, мама очень переживала за меня, но никогда не трогала, не указывала, что делать. То, что я из театральной семьи, — это просто факт, как родимое пятно на ноге. Я не задумываюсь о том, что продолжаю какую-то театральную традицию. У нас в семье вообще как-то не принят был пафос.

Я решила, что буду актрисой, когда была в десятом классе. В один какой-то момент все перевернулось. Я обклеила стены в комнате стихотворениями, ходила и пела, целовала двери Академии и думала — от всего отрекусь, от друзей, от компаний, только бы поступить! И весь первый курс так и было, я была совершенная фанатичка по отношению к курсу и институту. Благодаря мастеру, я чувствую, что есть команда, своя театральная семья, но не знаю, куда потом идти и что делать. Это меня пугает. Я верю в лучшее и надеюсь, что все будет хорошо. Иначе меня не будет. Ничего другого я не представляю. Я безумно хочу работы, много и настоящей, чтобы падать в обморок, приходить в себя и продолжать.

Несмотря на то, что я росла в театре, он все равно всегда был для меня чудом. Когда мы впервые вышли на большую сцену с курсовым спектаклем, я всех буквально достала — ребята, мы на сцене! Сейчас выпускаем другой спектакль, и пространство стало совсем другим, и это чудо!

То, что я из театральной семьи дает мне энергетику, веру, силу воли, я чувствую, что могу очень много выдержать. А не хватает мне… наглости и умения пробиваться.

ПОЛИНА ВОРОБЬЕВА

Студентка четвертого курса СПбГАТИ (мастерская Г. М. Козлова)
Родители: Ольга Самошина (Театр на Литейном) и Константин Воробьев (Театр «Фарсы», Молодежный театр на Фонтанке). Дед — режиссер Владимир Воробьев (о династии Воробьевых см. «ПТЖ» № 8), дед Борис Самошин (о династии Самошиных — «ПТЖ» № 9)

Конечно, мне повезло. Родители оставили такой след в искусстве, что, когда я прихожу куда-нибудь на съемки, ко мне сразу очень хорошо относятся — это Олина (или Костина) дочка! А потом наступает следующий этап, когда надо доказать, что ты сама что-то знаешь и умеешь, когда нужно завоевать к себе отношение.

Я выросла за кулисами, с детства варюсь в этой среде. Наверное, что-то по-другому воспринимаю. Тебя окружает особая музыка, особые фильмы. Папа с мамой с детства советовали мне, например, смотреть фильмы Тарковского, Феллини. И все равно я только сейчас начинаю это по-настоящему ценить. Раньше я головой понимала, что Моцарт гений. А сейчас я чувствую это. Вивальди очень люблю, в его музыке такая гармония! И все это закладывалось с детства, по ложечке. Папа очень любит музыку, дедушка ставил мюзиклы, поэтому у нас дома куча дисков. Папа иногда плачет, слушая музыку. И я тоже. Вот так вдвоем сидим и плачем. Вообще все актеры, наверное, чересчур восприимчивы. Я вот очень пугливая, до сих пор. Помню, когда была маленькая, мы с папой смотрели старый фильм про обезьяну-убийцу. И это было ужасно страшно, я заснула с мамой, просто вжалась в нее, меня впервые прошиб холодный пот. Она хотела окно открыть, а я все боялась, что в него эта обезьяна заберется. Наверное, это минус — сверхразвитое воображение. Это раздражает иногда, но что поделаешь. Такая особая природа.

Я решила стать актрисой только к окончанию школы. Потому что сначала хотела быть продавщицей мороженого. Потом — учительницей, как все девочки, потом археологом, потому что мама так интересно рассказывала про Шлимана, потом певицей, хотя у меня нет особых вокальных данных, потом моделью. Мне очень повезло, с седьмого класса я занималась у Сергея Бызгу в театре-классе, в пятнадцать лет снялась в замечательном фильме «Итальянец». Теперь с первого курса моя жизнь — это театр, двадцать четыре часа в сутки. И я об этом не жалею. Хотя иногда доходит до абсурда. Идешь, например, по улице в депрессии и вдруг начинаешь анализировать, как она проявляется, как ты переживаешь. Это, наверное, какое-то профессиональное заболевание.

П. Воробьева с родителями К. Воробьевым и О. Самошиной.
Фото из семейного архива

П. Воробьева в фильме «Платье от кутюр»

П. Воробьева в фильме «Храни меня, дождь»

Родители не отговаривали меня поступать. Папа до сих пор вспоминает учебу в институте как лучшие годы своей жизни. Мама что-то советовала по репертуару, называла авторов, а потом я уже сама искала у них то, что мне нравилось. Папа и мама слушали меня дома. Родители очень следят за всем, что я делаю, ходят на показы, спектакли. Папины замечания всегда строгие и лаконичные, а мама любит более развернуто все обсудить. И ничего не умеет скрыть, если ей что-то не понравилось. В этом мне тоже повезло. Если я прихожу после спектакля, на котором были мама и папа, то меня ждет такой полный и подробный разбор! Это, конечно, помогает, особенно когда хорошее говорят. Я до четвертого курса училась как-то автоматически, бесконтрольно, а теперь более осознанно стала заниматься, мне интересно все разобрать до самых корней. И теперь мы уже можем говорить с родителями о профессии на равных, по крайней мере, на одном языке.

Многое изменилось. Я помню, как мама приводила меня за кулисы, а я все время пряталась, голос у меня был такой тихий-тихий. А теперь однокурсники мне иногда говорят — ты чего так громко говоришь?

Я понимаю, что, с одной стороны, легче идти по родительским следам. Но с другой стороны — больше ответственность и страшнее ошибиться.

Главное, чему научили меня мои родители, можно определить словом «вертикаль». Это система координат, которой я стараюсь придерживаться. Это ведь так важно для человека — иметь систему координат, понимать, что хорошо, а что плохо. Мне кажется, что сейчас этого нет, и это страшно. А люди искусства — как хранители колец, хранители чистой воды.

Материал подготовила Е. Гороховская
Май—июнь 2009 г.