Л. Толстой. «Крейцерова соната». МХТ им. Чехова.
Режиссер Антон Яковлев, художник Николай Слободяник

После премьеры «Крейцеровой сонаты» из уст критики не раз прозвучало, что Толстой тенденциозен, Толстой наивно-дидактичен, Толстой с его выкладками о физиологии брака устарел. Возможно, толстовские проповеди целомудрия, духовного скопчества и критика общественных взглядов на женщину как предмет торговли и объект вожделения и впрямь отдают нафталином. Но стоит почитать форум в электронной библиотеке Мошкова (читатели от 17 до 70 исступленно обсуждают взаимоотношения толстовских героев сквозь призму собственных, семейных), чтобы убедиться — «Крейцерову сонату» рановато сдавать в архив. Кто сказал, что одиночество в сети более актуально, чем одиночество в постели? А мужья и жены, вне зависимости от того, легализованы разводы или нет, — как и 120 лет назад, вроде сокамерников, изо дня в день истязающих друг друга, связанных детьми и совместной собственностью.

Написанная в 1890-м, бесстыдная, откровенная, злая «Крейцерова соната» спровоцировала скандал. Спектаклю Антона Яковлева это явно не грозит. «Пристойный» — вот первое слово, которое напрашивается по отношению к нему. Как и в повести, здесь формальной рамкой монолога Позднышева служит сцена в вагоне поезда, где карикатурные обыватели обсуждают проблему развода. Тени попутчиков вскоре исчезнут за ширмой, и грузный, на вид малопримечательный человек упрямым голосом начнет свой рассказ. Аскетичная сценография Николая Слободяника, из которой, как обычно, вытравлен весь быт, также переводит отношения персонажей в другую, метафорическую плоскость. Помещенные внутрь гигантского схематичного чрева рояля, углом выдвинутого в зрительный зал, герои, казалось, должны были сами зазвучать богато, как музыкальные инструменты. Однако этого не произошло.

М. Пореченков (Позднышев).
Фото Е. Цветковой

Действие спектакля монотонно движется от одной сцены к другой, от конфликта к конфликту. В монолог Позднышева режиссер вплетает сцены из семейного прошлого. Вот Позднышев, неловко топчущийся с цветком в руке, делает предложение Лизе — худенькой девушке в пелеринке. Вот Лиза и сестра Полина (Ксения Лаврова-Глинка) обсуждают нюансы будущей свадьбы. Вот — первая стычка во время медового месяца. Вот измученная жена умоляет мужа взять часть ответственности на себя, а тот вопит что-то вроде: «Оставь меня в покое, ты прохлаждаешься, а мне завтра на работу вставать!» Лейтмотив семейных сцен — раздражение, беспричинное и беспочвенное. Такие банальные ссоры знакомы любому имевшему опыт продолжительной совместной жизни. Ужасов семейного «ада» нет. Возможно, потому, что Антон Яковлев, желая приблизить историю к зрителям, вытравил всю патологию семейных отношений, осушил жирную почву, на которой у Толстого вырастают ненависть и убийство. В повести герои ненавидят друг друга, потому что хотят. Механизм брачных отношений — в чередовании «приливов» и «отливов», примирений и ссор, вспышек чувственности, сменяющихся приступами взаимного отвращения, которые приводят к убийству.

В спектакле плоть табуирована. Режиссер рассказывает другую историю — душевной глухоты, причем ответственность за нее целиком возлагается на мужчину. А драматическим центром оказывается женщина. Хрупкая, почти бесплотная Наталья Швец (Лиза) не похожа ни на соблазнительный продукт портновского искусства, ни на самку во всей силе зрелой красоты, какой видит женщину герой Толстого. Специально для героини дописана самостоятельная сцена, в которой она, накануне свадьбы, будто чувствуя свою «ошибку», чуждость этого незнакомого, непонятного человека, назначенного ей в женихи, рассказывает сестре о своих сомнениях. Актриса, как по нотам, разыгрывает женскую «долю». Детская ребячливость сменяется надломленностью, смертельной усталостью, которая ощущается на физическом уровне, когда Лиза прижав, как от невыносимой боли, руку к животу, тихо упрашивает мужа, чтобы тот позволил ей больше не рожать. Главное в героине — неявная личностная неудовлетворенность, которая провоцирует ее на скрытый бунт.

Начиная разговор о Михаиле Пореченкове, в первую очередь хочется сказать о том колоссальном усилии, которое положено им в основу роли Позднышева. Перед нами случай героического укрощения актерской природы. Тени обаятельных хохмачей и спасителей человечества, поигрывающих литой мускулатурой, остались за кулисами. Позднышева Пореченков играет жестко, но без жирных красок. Все «личное», «имиджевое» отброшено. Перед зрителями процентов на 90 — персонаж, человек небольшого ума и небольших страстей, нудный, упрямый, нечуткий. Если и самец, то из тех, что проводят вечер с пивом у телевизора. Главное в этом Позднышеве — феноменальный супружеский бюрократизм, с которым он подходит к «долгу» жены и «обязанностям» мужа. Не случайно одна из самых сильных сцен — та, в которой он остервенело, свистящим шепотом требует, чтобы жена не слушалась шарлатанов врачей и продолжала рожать. Не потому что Позднышев, как у Толстого, ревнует, а потому что «так положено».

Н. Швец (Лиза), М. Пореченков (Позднышев).
Фото Е. Цветковой

Проблемы начинаются ближе к финалу, там, где линия драматического напряжения должна идти вверх, а зрителей нужно заставить поверить, что вот этот муж, десять лет проживший с этой женой, пырнул ее ножиком. Музыкант Трухачевский, сыгранный Сергеем Шныревым намеренно бесцветно, едва ли убедителен как соперник. Жена Лиза, сохранившая девическую невинность манер, не заставляет усомниться в ее безупречности. И даже музыка — та самая Крейцерова соната Бетховена, провоцирующий фактор ревности и измены, а у Толстого — опасная, иррациональная стихия — отсутствует. В спектакле ее заменяет тусклая какофония скрипок, иллюстрирующая невнятицу семейных отношений. Остается поверить в странную фантазию Позднышева, заставляющую его в воображении «режиссировать» измену жены. И тут программа дает сбой. В спектакле отсутствует та почва, на которой могло бы взрасти это искривление сознания героя. Отношения героев чересчур стерильны. А М. Пореченков не располагает такими ресурсами, чтобы толстокожего Позднышева превратить в утонченного садомазохиста вроде героя «Кроткой» Достоевского. Обозвать, ударить, развестись, забрать детей — это пожалуйста. Убить равнодушием — тоже. Не случайно убийства, натуралистично описанного Толстым, в спектакле нет. Пореченков просто подбрасывает вверх кипу нот.

Последние слова Позднышева у Пореченкова звучат правильно, сильно, с отчаянием человека, осознавшего непоправимость сделанного. Но финальную точку ставит не текст, а музыка. Пореченков берет в руки тубу, и происходит чудо нутряного единения человека и музыки. Толстый «слоновий» голос инструмента звучит с какой-то почти животной тоской. Будто зовет и просит прощения, договаривая все то, что не удалось сказать самим спектаклем.

Май 2009 г.