Ч. Диккенс. «Битва жизни». Студия театрального искусства (Москва).
Композиция и постановка Сергея Женовача, художник Александр Боровский

А. Платонов. «Река Потудань». Студия театрального искусства (Москва).
Спектакль сочинили Сергей Женовач, Александр Боровский, Дамир Исмагилов, Мария Шашлова, Андрей Шибаршин, Сергей Качанов, Александр Лутошкин

«Битву жизни» и «Реку Потудань» С. Женовача я посмотрела подряд, причем «Битву» — почти через год после того, как московская критика, за редкими исключениями, вяло прожевала премьеру, сообщив, что это практически читка с текстами в руках, «шпаргалка Диккенса», усыпляющее зал диетическое блюдо бессолевой диеты, содержащее, правда, витамин С, необходимый для жизни. Или битвы с нею…

«Мы не писаем, не какаем, читаем Тору, сколько можно!» — уже в устной форме характеризовали последние работы женовачей московские остроумцы, раздражаясь фарисейством, показной аскезой, почти сектантским (с их точки зрения) образом жизни и бесполым морализаторством Студии театрального искусства, никак не желающей спустится из сфер платонического на грешную землю…

Ощущение, что Москва наигралась и заскучала. Как всегда. Тем более что она слезам не верит, а у Диккенса что, как не слезы, моря и океаны их?

Как хорошо побывать на спектакле через несколько месяцев после премьеры… И убедиться сперва, какая дивная вещь эта «Битва жизни», а на следующий день — какая прекрасная «Река Потудань».

Буквально каждую статью о Женоваче хочется назвать «Дом, где сохраняются сердца, или Идея господина Дома» («ПТЖ» № 42). Программа театра отличается постоянством, и почти во всех спектаклях — дом, семья, поколения. Как идея. А поскольку мысли материальны, а истинные желания сбываются, чудесным образом Студия обрела Дом, лучше которого нет во всей Москве, да и вообще. Совершенно в духе диккенсовской рождественской сказки возник меценат, пожелавший не афишировать себя и отстроивший женовачам сцену на Таганке, в служебном дворике бывшей золотоканительной фабрики Станиславского, в здании, где играл когда-то, кажется, любительский театр Алексеевых. Даже если это не так — хочется думать, что так, что женовачи обрели законное театральное дворянство и сбылась сказка про беспризорника, оказавшегося лордом…

Дом (хоть убей, не хочется писать «театр»), придуманный Александром Боровским, — его очередная декорация, но к спектаклю жизни. Вы проходите через квадратный «университетский» дворик (театр — университет! Что касается храма, то он буквально в нескольких шагах от театра). Можно посидеть на деревянных лавочках и рассмотреть стену с портретами «основоположников» (эта стена — словно огромный лист из тетради в клетку. Учиться, учиться и учиться!). А дальше вы попадаете в чистые «заводские» залы из крашенного светлой краской кирпича (театр — фабрика, производство!), но с чистыми деревянными полами (театр — Дом!). Вас встречает в фойе «многоуважаемый шкаф», еще какая-то вполне домашняя мебель (кажется, венские стулья…), лампы. Ничего офисного, ничего нарочито-театрального, все просто и элегантно, как декорации Боровского, которые обычно не напрягают мощью метафор, а одевают пространство спектаклей в простую и стильную черно-белую одежду, создавая среду обитания. В этом доме хочется жить, возвращаться туда снова и снова.

ПОБЕДИВШИЙ РОД

«Рождественская повесть о любви» «Битва жизни» так вписана в пространство зала, что до конца первого акта не понять, где кладка настоящая, а где бутафорская. Двери и кирпичные стены гостиной Джедлеров повторяют стены и двери зала — и мы будто оказываемся в гостях, в теплом доме маленького городка, на месте которого когда-то проходила великая битва. А теперь здесь танцуют при свечах под живую музыку (кларнет, скрипка и гитара — Т. Гимранов, Л. Сивелькин, А. Каркач), тут горит камин, возле которого милые люди грызут яблоки и читают. Что? Роли. Ведь каждый играет в жизни роль, следующую реплику которой не знает, но интересуется… С текстом можно расходиться, запаздывать, роль может тебя вообще не устраивать, но иронизируй не иронизируй, а книга написана Автором, и будь добр — осваивай страницы…

Листочки в руках дают то отстранение, без которого сюжет Диккенса сыграть серьезно невозможно, это был бы абсолютный ситком.

Уже не в первый раз Женовач ставит книги, словно предназначенные для сериала. Лакомым куском был «Захудалый род», а уж «Битва жизни»! Если просто пересказать сюжет — все колумбийско-аргентинские «Татьянины дни» померкнут и стыдливо свернутся в своих телевизионных ящиках. История о том, как младшая дочь доктора Джедлера, прелестная Мэрьон, бежала в день приезда своего благородного и любящего жениха Элфреда с непутевым и расточительным эсквайром Майклом Уордном, как все были в горе целых шесть лет, как неутешно скорбели и плакали покинутый жених и любящая старшая сестра Грейс и как любовь к Мэрьон сблизила их до такой степени, что они поженились и стали счастливы, — это уже на добрый десяток серий. А уж рассказ о чудесном появлении Мэрьон через шесть лет и ее признание в том, что она бежала, почувствовав скрытую любовь сестры Грейс к Элфреду, пожертвовав собой ради двух дорогих ей людей и дождавшись их прочного воссоединения, — это настоящий сериальный хэппи-энд. С точки зрения современного человека, Мэрьон — абсолютная «крейзи», потому что любовь к Элфреду и сама-то Грейс не осознавала, так в чем проблема?! Прибавим истории о том, как под влиянием самоотверженной Мэрьон перевоспитался вертопрах-эсквайр, как счастливо вышла замуж преданная служанка Клеменси, а также побочные сюжеты об адвокатах Крегсе и Сничи и их семьях, — и еще десять серий в кармане!

«Битва жизни».
Фото из архива театра

И именно этот материал, который просто просит превратить себя в телевизионный бред, Женовач решает безо всякой сентиментальности, с юмором и грациозным отстранением.

Конечно, это история только о высоком, все персонажи соревнуются в благородстве, здесь нет не только злодеев, но и просто недостойных героев. При этом никакого намека на кондитерский конфликт «хорошего с еще лучшим», потому что речь идет о соответствии каждого с неким идеалом, с вертикалью.

А поле битвы — сердце человеческое. В одной из первых сцен желторотый юнец Элфред (студент Андрей Назимов) говорит о том, что не только на поле боя, но и в обыденной жизни есть место человеческому подвигу и настоящему героизму. И что это еще труднее, потому что борешься с самим собой. Такова первая опора, на которой держится «Битва жизни». А вторая… терка для мускатных орехов, поскольку именно на ней иронически начертано: «Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой». И вот слуги (это особенно прелестно!), дивная Клеменси Ньюком — Мария Шашлова и хозяйственный Бенджамин Бритен (не путать с композитором, у которого в фамилии два «т») — Александр Обласов, сидят и обсуждают этот постулат: «Не знаю, настоящая ли это философия…». Никакого Канта и категорического императива они не знают, но и в их простых сердцах есть место интеллектуальному подвигу.

Как и «Захудалый род», это история семьи, но семьи не распавшейся, а сохраненной. И счастье, по Диккенсу, получает лишь тот, кто доказал свое благородство. А доказали все без исключения. И снова живет дом — тот, где сохраняются сердца.

Что делает «Битву жизни» полной противоположностью сериалу? Сосредоточенность не на сюжете, а на интонации. Не интрига, а синхронная интриге постоянная оценка героями текста и сюжета Диккенса, того прекрасного времени, в котором мы уже не живем, хотя хотелось бы, старинных правил и нравов… Глядя в листочки, современные молодые люди иронизируют над патетикой, изумляются словам и поступкам своих героев (невероятно!), восхищаются ими, дразнят партнеров. В начале второго акта они читают текст — как в первый раз, не зная, что дальше, так же, как не знают, что будет дальше, их персонажи, а в какой-то момент беременная Клеменси буквально зачитывается романом, вгрызается в него, как в яблоко, поражаясь и ходу дел, и своим словам, написанным на страницах… Она глотает яблоко и текст кусками, а оторвавшись, начинает действовать.

Это театральный мир, где никто не исчезает и покойный Крегс (Сергей Аброскин) может появиться, когда прочтут строчку «покойный Крегс». Ведь текст никуда не делся, можно перелистнуть назад — и Крегс снова будет жив и невредим. По законам книги. И вечной жизни.

На вручении «Золотой маски» С. В. Женовач сказал: «Спасибо всем, кто пробовал и ошибался в этой работе». В спектакле играют не только старшие, но и младшие дети СТИ (сестры Грейс и Мэрьон — студентки Екатерина Половцева и Мария Курденевич). Тот спектакль, что видела я, был сработан филигранно, на легком дыхании, с мимолетностями и печалью о том, что «время постарело на шесть лет»…

СОКРОВЕННЫЕ ЛЮДИ

Мы приходим к женовачам в дом, а в хорошем доме гостей кормят… Перед спектаклем «Река Потудань» красноармеец (Александр Обласов) вручает вам алюминиевую кружку с чаем, на общем деревянном столе зрительского буфета разложены сало, хлеб, лук. Сидим, едим. Говорят, кормить — это идея А. Боровского, и перед новым спектаклем по Чехову «Три года» (он вышел только что) зрителей поят чаем с крыжовенным и вишневым вареньем, которое так любил Антон Павлович. Надо б съездить, попить чайку…

А тут был хлеб с салом. И Малая сцена — просто комната, перед которой все тот же красноармеец останавливал каждого, отнимал мобильник и аккуратно вкладывал его в определенную ячейку для сохранности. По периметру зала — табуретки для тридцати зрителей, словно сделанные руками старого столяра, отца Никиты Фирсова. По стенам — выщербленная линия, трещина. Подсвеченная, она и становится этой самой рекой Потуданью…

Слово такое «По-ту-дань». Дань чему-то «по ту» сторону. Это чуть ли не самый платонический рассказ Платонова, при том, что он не просто о великой любви, но о той любви, которая парализовала плоть Никиты Фирсова, как лед сковывает воду Потудани, он — о непроговоренном и о той Любови, Любе, которая радостно думала: «Пусть я буду с ним вечной девушкой, я потерплю!», но ночами плакала. А решив, что Никита не ушел от нее, а утопился, кинулась в ту же реку сама…

Когда-то в интервью Руслан Кудашов рассказывал, как, поставив «Реку Потудань», они приехали на реальную Потудань и в ее истоке оказался святой источник. И что вода в реальной Потудани не бывает ниже +4.

А Люба простудилась почти до смерти…

Авторский голос разложен на три роли, и первую щемящую ноту одинокой тишины задает Сергей Качанов — Отец. Разглядывает нас, стесняясь, а в глазах его — и тоска, и любопытство, и неловкость старого, никому не нужного, но еще в силе человека. Весь спектакль он будет не без интереса наблюдать жизнь сына и чуть что — кидаться помогать ему. А помощь — это унести-принести доски, которые сперва стоят свежеструганной стеной, приготовленные к строительству жизни, а потом они с Никитой будут делать из них гроб Любиной подруге, сгоревшей от тифа, и несколько досок унесут. Ну и еще кое-что по столярному делу, шифоньер там, детскую кроватку на будущее… Качанов играет трогательное, беззащитное, щемящее родительское одиночество в пустом доме, куда «придется, видно, ему, старику, взять к себе хоть побирушку с улицы — не ради семейной жизни, а чтоб, вроде домашнего ежа или кролика, было второе существо в жилище: пусть оно мешает жить и вносит нечистоту, но без него перестанешь быть человеком».

Один из рассказов Платонова назывался «Сокровенный человек». Жанр спектакля — «сокровенный разговор». Здесь ничего не объясняют, Никита и Люба — в метре от нас — живут своей жизнью, они сцеплены друг с другом светлыми, ясными взглядами, сосредоточены на своем, прекрасном и неясном, чему они не знают названия и не ищут объяснения. Завет быть как дети выполнен абсолютно органично. Нигде не фальшивя, они проживают два часа на крупном плане с редкой подлинностью. «Способность краснеть — самое характерное и самое человеческое из всех человеческих свойств», — говорил Ч. Дарвин. В «Потудани» герои краснеют, вот вам крест!

А. Шибаршин (Никита), М. Шашлова (Люба).
Фото из архива театра

Люба Марии Шашловой, худая, с длинными, большими, почти подростковыми жестами, постоянно подтягивающая чулок на резинке, хорошеет от пришедшей любви с каждой минутой, и светлые, какие-то родниковые глаза ее — от истока Потудани — омывают Никиту (Андрей Шибаршин) — не матерого солдата, а такого же чистого ребенка, как и она, и от того же истока. Только Люба по-детски, мгновенно и деловито, переключается с Никиты на учебник по медицине, а робкий Никита ни на что переключиться не может, он заворожен, парализован Любой, ее прекрасностью, и подавлен собственным несовершенством перед величием своей же любви. Собственно, скованность, мужская бесполезность его — от невозможности соответствовать Любе. Актеры весь спектакль замечательно играют… волнение. Разное. Но всегда это волнение первого эмоционального опыта, первого прикосновения, боязни приблизиться к сокровенному, потерять его. Они играют забытую стыдливость.

В спектакле (не в рассказе) получается, что Никита уходит от Любы не из самоотречения, а из эгоизма: слаб мужик, проще спрятаться и ковырять свой пуп. А женщина в это время утопится — вот и вся разница.

Когда Никита возвращается — Люба, сидящая в платяном шкафу — их деревянном домике, который он покинул, — так измучена и больна, ее душит такой кашель, что едва ли есть надежда на выздоровление. И если у Платонова они встретились на жизнь, то в спектакле встречаются на смерть. На ее смерть. Люба обхватывает Андрея, судорожно и всепрощающе обнимает его так, как обнимают на прощание, а не при встрече.

Спектакль, сделанный из свежеструганных досок, и сам свежеструганный, он как будто пахнет свежим деревом на мартовском солнце, когда со ствола стесали кору. А под снятой корой — нежный и гладкий ствол…

Спасибо этому дому, не пойдем к другому…

Июнь 2009 г.