В этом году исполняется 1150 лет Великому Новгороду и двадцать лет фестивалю «Царь-сказка». Название не сразу укоренилось. Эпический, мифологический и фольклорный уклон появился на четвертом по счету фестивале. На сайтах он называется «Kingfestival», ибо для иностранцев сочетание сказки и царя непонятно. Если же перевести англоязычный вариант обратно на русский, то непонятным становится «королевское», царское величие этого действительно международного, демократического и к молодой аудитории устремленного театрального съезда. Место его проведения — массовая застройка Новгорода и театр Малый, который расположен в неприметном здании под двумя этажами детской музыкальной школы. В труппе Малого — 11 актеров, управляют фестивалем две сестры — художественный руководитель театра и фестиваля Надежда Алексеева и арт-директор Татьяна Боброва. В этой не царской обстановке «Царь-сказка» в десятый раз (фестивали проходят через два года) собирает интересный интернациональный репертуар, устраивает мастер-классы, вовлекает в работу взрослое и молодежное (студенческое) жюри. Сотрудничает с консульствами, фондами, министерствами культуры, фирмами разных стран. Это помогает практическому осуществлению фантастического проекта, каковым, без сомнения, является «Царь-сказка». На этот раз среди участников и гостей были театры Германии, Дании, Болгарии, Швейцарии, Литвы, Венгрии, Латвии, Израиля, Кореи, Сингапура, Испании, а также наши, из Москвы, Санкт-Петербурга, Новгорода.

Наград удостоились пять коллективов — наиболее талантливые, зрелищные и умные сказки, легенды, классические фабулы мира. Лучший спектакль для молодежи — «Шинель» по Н. Гоголю (театр «Кредо» из Болгарии). Лучший спектакль в жанре «театр рассказчика» — «Беовульф» («The telling theatre», Дания). Лучшая актриса — Нора Пальшо в спектакле «Неведомое» («Central Europe dance theatre and Eva Duda», Венгрия).

Абсолютный победитель — «Легенда о Харуке». Лучший спектакль для детей — «Ваня Датский». О них и пойдет речь.

ВЫПЕЧКА

Б. Шергин. «Ваня Датский». «Ведогонь-театр» (Зеленоград).
Режиссер Павел Курочкин, художник-постановщик Кирилл Данилов

Н. Табачкова, В. Семеин в спектакле.
Фото из архива фестиваля

Основным материалом, в том числе и реквизитом, детского спектакля «Ваня Датский» является тесто. В крайнем случае — мука. Когда главная героиня стареет, на голову ее сверху сыплется белая мучная струйка, превращающая волосы молодухи в седину. А начинается все так: мастерица и ее подмастерье замешивают на наших глазах тесто, разводят огонь в печи, садятся за стол, вооруженные скалками и ножами, и начинают будничную пекарскую работу, которая завершается тем, что из печи вынимают прекрасный по виду каравай, на верху которого румянятся корабли с мачтами. Кажется, хрустят корочки морских берегов, расходятся завитушками волны, стоят крепости с башнями и пушками, что словно дымятся от только что произведенных салютов… Если что и придумано в описании этого чудо-каравая, так только из симпатии к затее — спектаклю, построенному на рукоделии, но по смыслу серьезному и веселому.

В основе — сказка Бориса Шергина, вернее, не сказка, а сказ о том, как Ваня, архангельский житель, эмигрировал в Данию, там женился, обжился, обзавелся детьми, а потом потянуло его домой — и как состоялось его возвращение. Прозрачные аналогии с эмиграцией из отечественного прошлого смягчены современным пониманием этого процесса — в нем теперь нет ничего трагического. Нормально для современного молодого человека любопытство, желание расширить жизненные горизонты, испытать себя. Да и внимание авторов спектакля — а это режиссер Павел Курочкин и актеры Наталья Табачкова и Вячеслав Семеин — направлено на другое. На сказочное и бытийное переживание разлуки. Матери и Сына. Так что пекарша и ее помощник, творя руками каравай, успевают разыграть-рассказать про то, как Ваня, убежав из дома в четырнадцать лет и не видя матери тридцать, тайком приплывал на попутном корабле в Архангельск, покупал у постаревшей матери пирожки и не узнанный ею отбывал в Данию. Чем не Пер Гюнт по-русски? По наивной сказочности и символизму побега-возвращения? От себя — к себе?

В. Семеин, Н. Табачкова в спектакле.
Фото из архива фестиваля

Актеры «Вани Датского» — харизматичны. Благодаря им сказка обретает животворную энергию народного зрелища. Это и совершеннейшие национальные типы, и умелые скоморохи. Они похожи друг на друга, как будто и в самом деле родственники, — здоровые, сильные люди, с открытыми лицами и светлым, радостным мироощущением. Когда дело дошло до первых Ваниных впечатлений, которые он почерпнул из рассказов чужеземных моряков с торговых кораблей, заходивших в архангельский порт, пекарша и подмастерье соскочили со своих рабочих мест и наскоро, но с хорошим вкусом к пародии показали и Африку, и Испанию, и еще какие-то дальние страны.

Свет и радость не исчерпывают настроений спектакля. Чем дальше, тем печальней звучит рассказ, все-таки жанр «Вани Датского» — «театр рассказчика», в данном случае пары рассказчиков. Приметы разлуки и быстротекущего времени в виде кулинарных дополнений (еще кораблик, еще башенка, еще волнистая линия-морщина) появляются на заготовке из теста. Голоса рассказчиков становятся тише. Луч света освещает материнскую голову, покрывающуюся сединой. Из музыкального богатства спектакля — а это частушки, припевки, народные песни, фольклор — выделяются грустные распевы, исполняемые матерью. Эпизоды с сыном, который покупает у матери пирожки и тайком оставляет ей небывалые деньги, полны лиризма и даже психологичности. Эти эпизоды, по-сказочному повторенные трижды, подводят к ожидаемой, конечно, кульминации — мать понимает, что сын здесь, что это он трогательно и нежно готовит ее к свиданию после тридцати лет разлуки. Да и сказка должна закончиться хорошо, сын по желанию своей датской жены вместе с детьми сначала гостит, а потом и вовсе остается дома, как бы подчиняясь завету «где родился, там и пригодился».

Драматическая середина спектакля не кажется проформой, это и есть его глубинное содержание, то, ради чего написана и поставлена сказка. Борис Шергин, рассказчик во втором поколении, автор самобытных произведений, не писал волшебных сказок. Его исторические и приключенческие были и сказания, сатиры с поморским, северным духом правдоподобны. В них впечатляют поэзия простоты, связь с просторами фольклора, народность и вдохновленная народом литературность. Шергина не раз экранизировали и ставили. И его сказка не случайно выбрана, это вещь для театра «Ведогонь» — программная. Пока что все получается: колоритная и современная фабула, патриотический и национальный пыл без неприятных акцентов. Соединение сказа и ярмарочной зрелищности. Театр рукотворный и открытый для зрителя.

МИР КАК АППЕТИТ

«Легенда о Харуке». Театр «TUIDA» (Южная Корея).
Режиссура и сценография — Бай Йо Сап

У европейцев всегда сохраняется трепет перед загадками Востока. Все-то оттуда мудрее, а театр — театральнее. И каждая встреча с театром Востока доказывает, что, во-первых, смирение Европы частично обоснованно, а во-вторых, что имеет место недооценка самих себя. Мы, то есть Восток и Запад, не только разведены и не понимаем друг друга от века, но и в определенном отношении сближены. Особенно когда речь идет о мифологии, об эпических корнях. Они едины, лишь разветвления общего человеческого древа уводят далеко от ствола и делают знакомое незнакомым. Как говорил Виктор Шкловский, «сказки постоянно рассыпаются и снова складываются на основании особых, еще неизвестных, законов сюжетосложения».

Мировая память фиксирует немало сказок о нездоровом аппетите. Была же русская сказка о глиняном мальчике. Он ел все подряд, пока не наткнулся на козлиные рога и не рассыпался. У греков есть миф о фессалийском царе Эрисихтоне, которого боги наказали неутолимым голодом. Рассказывают о сюжете малайской сказки — и он ближе всего к Харуку — о солнце-людоеде, которое слопало свою мать. Бездетность, поздний ребенок нестандартного происхождения, с которым обязательно случается что-нибудь тоже нестандартное, — темы всемирно устойчивые. В экзотической театральной картинке начинает проступать и припоминаться нечто родное, чаще всего детское и сказочное. Поэтому нет ничего удивительного в том, что спектакль южно-корейского театра TUIDA так нравится русским зрителям, да и вообще — нравится.

Сцена из спектакля.
Фото из архива фестиваля

«Легенда (или Сказание) о Харуке» — комически-философский эпос. История о приемыше, богоданном престарелым родителям. История о том, как его пестовали, кормили, вырастили, а Харук никак не мог остановиться в росте, аппетит его рос не по дням, а по часам, он съел в порядке живой очереди припасы, всяческую живность, потом съел своих родителей и весь мир. Так что «подлинная» версия сотворения мира согласно «Легенде о Харуке» заключается в том, что этот мир находится в… животе. Спектакль тем и кончался — в плоском светящемся круге по-домашнему уютно, не хуже, чем прежде, расположились мать и отец Харука. А в театральном смысле этот же ход от абсолютных объемов к относительным проделывали актеры, которых заменяли сначала куклы, небольшие и гигантские, а потом — тени, силуэтный театр и, наконец, кукольные крохотные фигурки, двухмерные, как бы нарисованные на книжной странице.

Зрители, разумеется, оценили театральную раму спектакля. Она состояла из оркестрика, участники которого то и дело вторгались в ход событий, разворачивающихся внутри рамы, они шутили и хохмили, поддавали жару, но работали на сюжет, а не на себя. Они же стали жертвами голода все растущего ввысь и вширь Харука. В прологе, перед тем как явились на сцену старики, солисты оркестрика показывали фокусы, разные гимнастические штуки, да и превращение оркестрантов с барабанчиками, с флейтой, с ксилофоном из бутылок, подвешенных к поясу, в персонажей происходило на виду: переодевались и сгибались от принятых на себя лет, актер для роли старика прикрепил бороду, и так, прямо от интермедийного станка, вошли в хижину, где жили дед да баба. Сеульский театр не скрывает, что берет свое там, где его находит у европейцев, — и фокусы, и открытые сценические приемы. Без колебаний синтезирует свою музыку и нашу клоунаду.

Сцена из спектакля.
Фото из архива фестиваля

«Легенда о Харуке» вся одета в белое, и это белое — полотно разной фактуры, иногда грубое, как необработанный лен, а иногда словно шелковое. Желтые, солнечные лучи придают этой белизне теплоту, и кажется, что космос не холоден, а тепл, что в нем, в этом огромном, бесконечном брюхе, естественней, чем в космосе, утвержденном наукой. Этот внутренний космос и есть общий человеческий дом. Чего больше в такой фабуле — юмора или отчаяния? Юмор «матрешки» и отчаяние агностика легко уживаются, сказка словно не придает собственной мудрости особого значения. Иные моменты, до появления в биографии почтенной четы сыночка-людоеда, простодушны, как фарс. Заведенный от века порядок жизни, когда старуха рукодельничает, а старик читает вслух одну и ту же газету, которую все знают наизусть (других развлечений не имеется), похож на сказочные «порядки» наших бытовых сказок, плюс незлобивая сатира на стариковство, на туповатое любопытство, на скуку и взаимную, с годами накопленную неприязнь. Эпический и фарсовый размах сливаются в сцене родов — старуха имитирует схватки, а старик (и его опыт более результативен) высиживание яйца. Быстрый и катастрофический рост Харука изображен в стиле кукольного трэша — кукла становится все больше, полотняные плечи и туловище занимают весь задник, и маленькие зрители замирают от ужаса. Но не надолго, потому что великанские габариты Харука в одну минуту сбрасываются. Остается только «узи» его живота. То есть какое-то предвкушение грядущего размножения или, напротив, конца света.

И вот какой вопрос приходит в голову при просмотре спектакля, сильного и диалектикой, и поэтикой: почему восточный театр никогда не сомневается в своих традициях, в том, что их надо беречь? Почему, даже комбинируя свое с чужеземным, восточный театр опирается на самые заветные правила? И почему у нас любое новшество начинается с гонений на традиции? Публика ахает и умиляется крепости восточных театральных моделей. Режиссеры бросаются на них с аппетитом Харука. Про свои не хотят и слышать, бегут прочь, занимая у Востока и прилаживая к себе эти самые модели. Традиция для европейцев — слово хулы или, по крайней мере, негодной умеренности, творческой апатии. В то время как Восток, с присущей ему дальновидностью, в традиции находит неиссякаемый источник нового. Ибо нет ничего нового, что не было бы хорошо забытым старым.

Май 2009 г.