Т. Уильямс. «Трамвай „Желание“». Красноярский театр драмы им. А. С. Пушкина.
Режиссер Олег Рыбкин, художник Игорь Капитанов

В Красноярской драме полноценно и многотрудно работает Олег Рыбкин. Работает упорно, вгрызаясь в глубину, без ощущения, что приехал на пару лет денег заработать. Красноярская драма смогла решительно и крепко взяться за освоение новой территории современной пьесы: малая сцена полностью отдана новым текстам, а театр проводит эффективную лабораторию «ДНК — Драма. Новый код», став еще одним питомником новой эстетики в глубине России. Последний спектакль Олега Рыбкина стал главным событием краевого фестиваля «Театральная весна», получив сразу несколько премий.

Когда Олега Рыбкина спрашивали, о чем будет его новый спектакль, он говорил: «Знаете, у меня там будет два рояля». Режиссерская мысль прихотлива — ниточка замысла может виться откуда угодно. В этом сострадательном и жестоком спектакле действительно два тапера нарезают джазовые импровизации в четыре руки. На сцене — сжатый, скукоженный коммунальный мир трущоб пролетарского квартала Америки времен Великой депрессии. Развернуться почти негде, и трамвай «Желание» въезжает прямо в квартиру Стеллы, открытую всем ветрам. И таперы, бесконечно наигрывающие тревожную, едкую мелодию, говорят нам скорее о том, что это не дом, а кабак, где все — общее, у всех на виду. Мир Нового Орлеана — огромная интернационалистская «глобалистская» дыра, где джазовая мелодия тоскует по былой цельности человека.

Л. Каевицер (Бланш), Д. Корявин (Стэнли Ковальский).
Фото из архива театра

На спектакле Рыбкина в какой-то момент отчетливо понимаешь, что режиссер Генриетта Яновская обладает удивительной способностью изменять ход сценической истории классической пьесы. После ее Кабановой в Московском ТЮЗе (Эра Зиганшина) мы, наверное, более никогда не увидим на сцене настоящую Кабаниху, жестокого и властного монстра-самодержца, самодурку и стервозную мамашу, которой самим драматургом отказано в человечности. То же и в случае с «Трамваем»: после ее трактовки Бланш Дюбуа (Ольга Понизова) российский театр вряд ли вернется к образу жертвы, который рисовала Вивьен Ли: рафинированной, хрупкой европейской леди-дворянки, не приспособленной к пестрой, разностильной, эгалитарной джазовой Америке. И Стэнли Ковальский никогда уже не будет как Марлон Брандо: фашиствующим молодчиком-лимитой с отстутствующим взглядом, хищническими замашками и челюстью первобытного кроманьонца.

Бланш Дюбуа в трактовке Олега Рыбкина и актрисы Людмилы Каевицер — фурия-разрушительница, эгоцентрик-чистоплюйка. Ольга Понизова у Яновской мыла посуду в ажурных перчатках от вечернего туалета, и здесь, в Красноярске, скученность мебели, теснота каморки семьи Ковальских не дает повода думать о Бланш как о жертве обстоятельств: рафинированность, душевная тонкость не нужны, если в твоем интимном мире на целый год поселился совершенно посторонний человек и, в сущности, не мучается тем, что мешает кому бы то ни было. Бланш бесцеремонна. Порой по злобе, а порой от неловкости, от неумения замечать, что происходит вокруг. Она — инопланетное существо, требующее неусыпного к себе внимания. Она живет напоказ. Одетая как парижская красавица эпохи ар-нуво, она поражает пролетарский квартал излишним изяществом и хрупкостью, алогичностью, странностью своей натуры, огромными лунными глазами, изможденным, исхудавшим, стройным до болезненной худобы телом. Бланш, как светская леди, вряд ли знает, как устроено домашнее хозяйство и каков хрупкий рецепт семейного счастья, которое она разбивает пальчиком одной руки. В рафинированности Бланш — комплексы ребенка, требующего заботы и много конфет. Ванная в доме Ковальских аннексирована Бланш Дюбуа раз и навсегда, и, когда она подолгу плещется в горячей воде, невзирая на нужды приютившей ее семьи, дом покрывается сырым облаком густого пара. Олег Рыбкин дает понять тяготы быта вполне натуралистично.

Л. Каевицер (Бланш), В. Болотова (Стэлла).
Фото из архива театра

В такой трактовке совершенно ясно, что и Стэнли — не обезьяна. Да, он приходит домой в шапочке гастарбайтера, и на его рубахе следы пота, смешанного с техническим маслом, но Дмитрий Корявин все равно играет его воином, использующим в качестве оружия то властолюбие, то нежность, привыкшим завоевывать внимание к себе, сражаться за пространство для жизни в яростном мире молодой Америки, где за хлеб насущный, за покой и за женщину бьются, как на войне. Стэнли ест свой ужин прямо из сковородки, но видно сразу: этот ужин — его, и мужчина этот ужин заработал. Дух соперничества сформировал в Стэнли внятный звериный инстинкт. Но именно Стэнли, когда его ранят, первым просигнализирует о том, что семья Ковальских разрушена навсегда. Инстинкт самосохранения срабатывает в нем совершенно четко. В первый их конфликт, когда Стэлла (Виктория Болотова) уходит из дома, Стэнли завоет на луну и упадет как подкошенный, как от апоплексического удара. Мужской организм реагирует очень болезненно: в его доме мира больше не будет, и он в нем больше не хозяин. В Стэнли уязвлен мужчина, а не зверь. В нем, помимо прочего, еще живо и чувство социальной несправедливости.

В финале между Стэнли и Бланш, разумеется, и намека нет на изнасилование, только секс по обоюдному желанию. Трамвай «Желание» едет по накатанным рельсам: она делает все, чтобы мужчина взял ее, а он реагирует на сигнал молниеносно. Мужчина сломлен, ему нужно не только «взять» эту женщину, но и унизить ее, когда она слабая, — растоптать «сучку», добить, опустить, сломать. Но, похоже, того же хочет и Бланш — саморазрушиться, чтобы слиться с пустотой, растоптать свою гордость. Им обоим нужен секс как возмездие.

Бланш Дюбуа сыграна Людмилой Каевицер серьезно, умно и бесстрашно. На сопротивлении женской природе. Каевицер строит роль как саморазоблачение, самоуничижение, обнажение, роль на преодоление чувства стыдливости. Актриса умеет быть необычайно пленительной и сексапильной (в роскошном нижнем белье, она запрыгивает в оконный пролет и зависает там изящной статуэткой-кариатидой, победительницей), но умеет и быть некрасивой, уродливой психопаткой, беснующейся, изможденной и изувеченной противоречивыми страстями.

Второй акт актриса проживает, взаимодействуя с алогичной «перебранкой» двух роялей. Бланш управляет своим телом, «несет» его как исполнительница в технике контактной импровизации — рвано, броско, словно под кайфом, беспутная, бесприютная. Пьяная, она жжет спички, словно это метафора ее сгорания, и мажет лицо пудрой, готовясь к смерти. Джазовая импровизация Бланш в жанре современной хореографии поддержана музыкой, неспокойной, нервной, в которой таится безумие. Звуки соперничающих роялей действуют на Бланш как капли, которые постепенно расстраивают мозг. Джаз — музыка распада, музыка американской мечты, в которой расстраивается и разрушается европейская цельность, былая цельность человека имперского сознания.

Актриса показывает близость между психической сложностью, конфликтностью внутренней жизни человека и полным выхолащиванием. Бланш Дюбуа как компьютерная память — когда переполняется информацией, обнуляется, самоочищается. Бланш в финале угасает, потому что достигла потолка эмоциональной напряженности, противоречивости. Слишком сложно устроенный организм ломается, когда к нему прикасается время. Ее сознание само приходит к состоянию покоя, потому что больше не способно переваривать все многообразие комплексов и психозов. Бланш окончательно запуталась. Ее рафинированность, ее усложненность, неприсобленность к простоте сослужили ей скверную службу — мир вокруг нее упростился, утратил иерархичность, и элитарное мировоззрение Бланш, ее истончающееся сознание в таком мире гибнут, как гибнет изысканная, вольнолюбивая флора в заболачиваемой местности.

Второй акт с алогичным поведением Бланш, с ее беснованием, с ее хореографией взбесившегося зверя в клетке зоопарка, рисует кромешную пустоту в душе героини, пустоту как следствие опустошенности. Неутоленное страдание заставляет Бланш бесноваться и лицедействовать. Стэлла и Стэнли полны пусть приземленным и унылым, но все-таки содержанием. Содержанием семейного счастья, уюта, ожиданием ребенка. Сознание Бланш — это переутомление и опустошенность. Она настолько увлечена собой, своими психозами и фобиями, что превратилась в холодную пустую эгоистку, жаждущую только саморазрушения. Бланш все еще переживает комплексы человека имперского элитарного сознания, у нее еще очень много претензий и счетов к людям, которые ее окружают. Для нее поляк-гастарбайтер Ковальский — априори прислуга, существо низшего порядка. И здесь, в Америке, стране равных возможностей, эти имперские комплексы не срабатывают. Человечество живет в кондоминиумах, где люди жмутся друг к другу, чтобы утолить недостаток теплоты. Человечество снялось с насиженных мест и превратилось в эмигрантов. Мир особняков, манерный, сложный, утонченный, рассасывается, гибнет в мелодии джазовых роялей. Мир изменился. Империя распалась. Теперь и вовсе нет тех, для кого цветет жасмин. Утонченность не востребована эпохой, потому что эпоха в ней разглядела пустоту и выхолощенность. Дворянскую кровь нужно обновить.

Апрель 2009 г.