* Продолжение. Начало см.: Петербургский театральный журнал. 2007. № 50. С. 134–141; 2008. № 51. С. 139–146; № 53. С. 155–162; № 54. С. 141–148.

Леонид Попов (1966–1999) — петербургский журналист, театральный критик, на протяжении 1990-х годов театральный обозреватель «Вечерки», один из основателей, учредителей, позже — зам. главного редактора «Петербургского театрального журнала». В № 50—54 мы начали публикацию писем Лёни. Продолжаем ее.

С Новым годом, Лёня!

Желаю всего, что обычно желают, и кроме того, пусть этот год пролетит для тебя незаметно и быстро. Время, правда, торопить — грех, но, думаю, ты со мной согласишься.

Этой ночью было очень много добрых и пьяных людей. На улицах все поздравляли друг друга, а наиболее смелые пили шампанское. Вообще, была настоящая новогодняя ночь, и те, кто хотел, могли вдоволь валяться в снегу.

Жму твою руку.
Максим

Бомжируся, родной, здравствуй!

Привет тебе от доблестного связиста Военно-транспортной авиации.

Как живешь? Чем дышишь? Воздухом, наверное. А мне вот вздохнуть не дают. Наряды на кухню и «походы» на тумбочку мне уже надоели. Да, присяга — это праздник. <…>

Чем ты там занимаешься? Театр твой, наверное, погас. Если так, то очень печально. У меня здесь тоже обстановочка, песню спеть некогда (разве что строевую). В общем, тоска. Библиотеки здесь тоже не видно. Как там у тебя с этим делом? Часто ли ходишь в увольнения? <…> Скорее бы пролетели эти полгода, и уехать бы отсюда куда-нибудь подальше. <…> Кого увидишь, передай, что здоровье мое нормальное, лапы не ломит, хвост не отваливается. Присылай мне твои новые вещички (это я насчет твоего таланта сочинять разные забавные хохмочки). Не только новые, но и старые, а то у меня жизнь пошла очень уж скучная (можно в стихах). Я буду тебе очень благодарен.

Илюха

Здравствуй, Лёнька!

<…> Написали свои курсовики. Катька — Боярского. Забавно. К вопросу о Боярском: позавчера посмотрели «Овода». Лёнька, это феерия! «Сирано» бледнеет по сравнению с этим шедевром. Основная тема, которую повторяют раз 7, — «Бейте его, бейте! Бейте, не жалейте!» В этот момент бьют молодого Овода (их 2). «Зеркало разбейте на куски! Ищут вас по свету двойники!» Видишь, какая философия. Причем ее тут же иллюстрируют — появляется «двойник», какой-то горбун (зачем он? Кто???).

Убили меня совсем куплеты: «В магазине макароны, а на улице шпионы. Ах, папа, папа, папа Монтанелли!» (это Б. поет под гитару). Или Б.-Овод в момент ареста запевает: «В знойной Аргентине…» на мотив «Где среди пампасов…».

Две Джеммы. Обе одного возраста, но разного роста. Обе жуткие.

Одна поет: «Бабочки летают, солнышко сияет!»

Апофеоз — «Молодая Италия». 4 идиота поют.

1-ый: «Убить его, убить! Пришить его, пришить!»

2-ой: «Послушайте, придумал он хитро!»

3-ий: «Нож под десятое ребро!»

4-ый: «Старо, старо, старо-о-о-о…»

Словом, нет слов. И главное, не пародия все это, это все серьезно. Но что любопытно — Миша ничего. Он что-то пытается сыграть. Во всяком случае, выкладывается.

А музыка! А пляшущие люди в красном! А Монтанелли — Громадский! О-о-о!

«Зинулю» не видела, «Крестики-нолики», говорят, ужасны. Нам предстоит зачет по Лапкиной. Вернешься — поймешь страшный смысл этих слов.

Я была на Комеди Франсез. Я, конечно, глупая, но мне было жутко скучно. Ужас, как скучно. Хотя педагоги уверяли, что там современный пласт. Одна отрада — «Спартак». Там и «8,5», и «Гражданин Кейн», и «400 ударов». Как-то легче живется. <…> Кацманята делают «Сестер». Вершинина — Юлик, Ларионова — Наташа, Косовненко — Кулыгин, Тузенбах — Латышев, Бирман. Остальные — те же. Говорят, что он все делает по разработке Немировича-Данченко. Следующий спектакль будет, вероятно, «Молодая гвардия». <…>

Ходят слухи, что Додин вот-вот примется за «Мастера и Маргариту» (как Рязанов). По-смот-рим!

Вот, собственно, и все. Веселого, как видишь, мало. <…>

Карина

Привет, Мишка!

<…> О Добротворском. Мишка, ты видел этого человека?! Ну так что тут говорить? Говорить ли о том, какое счастье с ним работать, общаться с ним и вообще?.. Если он далеко не бездарный актер, гениальный организатор (это половина режиссерского успеха), великий педагог, непревзойденный рассказчик, собеседник и собутыльник, большой знаток современного искусства, философии, музыки — ну что там перечислять все его достоинства? После встречи с ним мы встречались с Трофименковым где-нибудь около полугода и не могли говорить ни о чем, кроме как о нем. Посторонние, слышавшие нас, усмехались и т. д. Добротворский создал студию, где мы — неотъемлемая часть, вплоть до того, что я, отрезанный от студии на долгий срок, не считаю себя менее полноправным членом и лишь находящимся в командировке и лишенным возможности дышать атмосферой студийности! Мы одержимы и восторженны, о, эти сладкие муки творчества! Нет, это необъяснимо. Это нечто. Я не могу без трепета, хотя (ты ж знаешь) я отнюдь не сентиментален. Если я напишу когда-нибудь «О студиях и студийности», это будет выстрадано и на основе личного опыта. Мы с Трофименковым в последний раз с удивлением обнаружили, что мы уже старшее поколение студии. Мы уже год в ней (по-армейски — «сержанты»). А ведь есть еще и «молодые», и «духи» — действительно, каждые полгода происходит стихийный призыв, прилив народа. <…> У них сейчас там куча проблем, творческих и нетворческих (мелкие склоки), без которых невозможно, и в которых своя неоценимая прелесть. Ей-богу, мне легче здесь оттого, что я частично там. Немного меня незримо витает среди них.

Может, я не смог тебе выразить буквально все, но постарался передать эмоционально. Думаю, мы друг друга поняли.

Всего хорошего!

С приветом —
Л. Попов

Здравствуй, дорогая Катюша!

<…> В поисках фактов культурной жизни наткнулся на «Ленинградскую правду», где на полстраницы все об «Оводе». Невиданный случай — такой интерес вдруг к театру. С чего бы вдруг? <…> От первого музыковедческого трактата впечатление, конечно, удручающее. Вот всегда было загадкой: кто и зачем хвалит заведомую гадость? Не верю, что этой музыковедке действительно все так и показалось: про урок нравственности для молодежи и все прочее! Остается предположить одно: Г. Егоров или кто-то из его компании нанимает воспевателей. Реально? Увы, да. Смешно и грустно. Почему бы и нет.

Что-то «Ленинградская правда» расщедрилась в последнее время на театральную критику. Вот даже взяла моду от «Смены» дискуссии заводить. И до этого — нынешний V курс там взял слово. Три статьи — это выпускникам большой куш привалил. Только они этим не лучшим образом воспользовались. И абсолютно бесцветные, малосодержательные статьи у всех. Обидно. А еще ниспровергателями авторитетов себя мнили. Нет, ей-богу, лучше вообще молчать, чем заниматься конъюнктурой.

А Егоров себе ажиотаж сделал. Подлым и неблагодарным делом он занимается. И горестно за ныне покойного Опоркова. Талантливый мужик всю жизнь имел полупустой зал. Потому что репутация у театра, возникшая не очень известно отчего, не соответствовала его порывам. А халтурщик и рвач Егоров сделает себе имя и репутацию… Запросто.

Вот интересно выглядит. Чем мы занимаемся?! Театр ужасен, театр противен, искусства в забвении. Чего мы все в этом нашли? Ну за что мы его любим и почему, почему, несмотря на все усилия Егорова и К°, мы не разлюбим его никак? Непостижимо.

С приветом
Л. Попов

Привет, Мишка!

Замечательно, Мишка, что наша переписка не носит, к счастью, характер обмена новостями. То есть это здорово, что мы можем вообще не писать о службе и нам есть о чем сказать — на совершенно отвлеченные темы…

Окончив институт, я получу специальность «театровед», то есть историк театра, театральный критик или (это экзотическая часть нашего дела, практически отсутствующая) теоретик искусства театра. Я буду иметь право заниматься исследованиями, писать о театре или сотрудничать в редакциях или театрах на грани стыкующего звена между театром, литературой и их потребителями. Заниматься искусством первично мне не будет позволено (рецензии все-таки искусство вторичное после объекта их внимания. Хотя были Белинский, Добролюбов, Павел Марков, есть Рудницкий, Аннинский, Щербаков и другие, но их вспоминают только после Щепкина, Ермоловой, Станиславского и Товстоногова). Заниматься самому актерским, и режиссерским в особенности, делом — это не просто «руки чешутся», это мечта. Театроведы — это во многом режиссеры, только без театра, режиссеры мысленно. Но результат режиссера виден, театроведа — почти нет, и редкий театровед не мечтает что-нибудь поставить. Я не исключение. Иным дается такая возможность (есть Смирнов-Несвицкий, кандидат наук, руководитель театра-студии «Суббота», есть Жаковская, завлит Театра им. Ленсовета, которая ставит в студии «У окошка»). Марк Розовский, журналист из МГУ, вообще получил Малую сцену БДТ, где выпустил «Бедную Лизу» и «Историю лошади» (позже перенесенную Товстоноговым на большую сцену и забравшую все лавры). Сейчас Розовский признан широко, поставил во МХАТе «Амадеуса» с Табаковым—Сальери и руководит студией «У Никитских ворот» — одной из первых среди студий Москвы. Уступает только разве «Юго-Западу».

А не театровед ли Добротворский?

Короче, всякому мыслящему человеку всегда есть что сказать. И когда он получает эту возможность (а театровед в силу профессиональной подготовки еще и готов к использованию этих возможностей), то получается нечто весьма хорошее.

Конкретно о себе и Добротворском. Он человек просто-напросто образованнее и умнее меня (это без вариантов), и его эстетическая программа просто более цельная. Кроме того, его личные качества и жизненный опыт, и умение руководить, и все-все это вместе взятое — это и есть основа нашей студии. Мы все только располагаемся на этом фундаменте. Мои режиссерские попытки (пока не осуществленные) не состыковываются с направлением Добротворского, но боже упаси меня отпочковываться или идти в оппозицию. Лучший вариант — по принципу профессионального театра, с художественным руководителем и внештатным режиссером или актером, получающим возможность поставить спектакль. Таких актеров немного: А. Равикович и О. Леваков в Ленсовета, В. Тыкке в Ленкоме, В. Эренберг в Пушкинском, Л. Лемке в Комедии — это только по Ленинграду.

У меня бездна планов, что-то даже на грани экспликаций, когда я могу рассказать, как я представляю себе поставленный мною спектакль — весь, мизансцену за мизансценой, но как это сделать — именно режиссерам — я умею плохо. Имей я возможность сыграть за всех, я бы это сделал (не говорю о таланте), но научить тех, с кем работаю, делать то, что я как режиссер хочу, — не могу. Добротворский может. Будем учиться. <…>

Да здравствует театр!

Бомжир

Привет, Лёня! <…>

28 января идем с Д-м на «Иди и смотри». Я иду с ним. Потому что боюсь идти один. Он — со мной, потому что испытывает те же чувства. Ругаемся нехорошими словами. Все это имеет отношение не столько к войне, сколько к больной психике Климова. Он садист, который упивается зверствами, демонстрирует то, что он делал бы, будь он на месте этих парней в зеленой форме. Уже не страшно, а только противно. Открытые раны и ожоги во весь экран — не средство проявлять свой протест против войны. Причем Климов претендует на документальность: снимает убитых и обрабатывает потом пленку под кинохронику. А при этом делает потрясающие ляпы в элементарных деталях, раскрывающие всю бутафорию и липовость его притязаний. Володькин тоже посмотрел. «Вешать таких надо», говорит.

5 февраля — еще один исторический день. Начали ощупывать ту театральную эстетику, о которой мечтает Д-й.

Сначала: музыка, свет одного прожектора на середину зала. Каждый играет сам по себе. Д-й задает темп и тему игры. Это в большей мере игра воображения, создание общего энергетического поля. Представьте, что ваша правая рука — это человек с зонтиком. Представьте себе, что к нему подходит ваша левая рука. Представьте, что зонтик (настоящий, их было 3 штуки) — это угроза. Как ни странно, но это требовало колоссального напряжения. И главный результат — мистика какая-то! — все действовали в едином ритме. Может быть, я чересчур оптимистичен и преувеличиваю то, что происходит, и все обломается, и случится скандал, и придет разочарование, но произошло вот что (хотел написать «што»). Когда Д-й зажег свет и велел отдохнуть, все продолжали играть, не могли остановиться. Если бы мы делали это на публике!

Понимаешь, все двигаются по залу, и кто — что. Маратович останавливается рядом со мной. Я подхожу и вдруг начинаю высекать, лепить из него статую. Подходит Зубинский и молча присоединяется ко мне. Макс неподвижен, как будто все действуют по уговору. Подходит Андрей. Мы несем Макса и ставим на постамент. Подходит еще кто-то. Мы накидываем на статую воображаемые веревки и тянем вниз. И все это возникает само собой, без единого слова.

С каких-то пор к нам стали ходить графоманы. Сначала та мужеподобная дама с пьесой о Троянской войне. Теперь новый шизофреник. Кто-то там его свел с Д-м. Свидание назначено. Он появляется в момент апогея игры. Д-й, спрятавшись на подоконнике за занавеской, велит мне напугать этого человека. Он высокий, усатый, аккуратный, с волосами умеренной длины. Д-й окрестил его внешность, пардон, очень извиняюсь, педерастической.

Но его ничем не напугать. Я встречаю его в маске свиньи с раскрытым зонтиком и умоляю задуматься над цифрой «шесть». Мирон требует от него продать ему глаз. Он невозмутим. Наконец мы подводим к нему Д-го, именуя начальника «ваше высокопреосвященство». Тот (звать его Юра) становится на колени под благословение. Я кричу, что тот — масон и карбонарий. Тот просит отпустить его к Гарибальди. Д-й плюнул, махнул рукой и приглашает того устраиваться. Гость приступает к деловой части разговора. Он борется за охрану природы в рядах некой таинственной организации, рискует жизнью и желает написать об этом пьесу. Д-й согласен на пьесу на эту тему, если ее можно будет играть на опушке леса, сидя на деревьях… <…>

Занялся наконец наукой. А то горит моя курсовая. Пишу о «Портрете Мейерхольда» Кончаловского. Поеду в Москву, попробую Наталью Кончаловскую проинтервьюировать. Вот так-то. В ЦГАЛИ пойду.

Хожу в кино часто. Видел «Парад планет». Гениальный фильм. Но раз он тебе не понравился, это тоже тема для обмена мнениями, а не для письма. Идет замечательный американский фильм «Пропавший без вести», о перевороте в Чили. Урок Климову — никакого натурализма, очень простые съемки, но так страшно. Кажется, второй или третий фильм в моей жизни, который меня подавил и растрогал (не очень удачное слово, но ты понимаешь). В Москве поставили «Что тот солдат, что этот» с раздеванием на сцене, с пулеметчиками в проходах и с окопами в фойе. Все как надо. Буду в Москве — пойду обязательно.

Чего-то меня в последнее время на советские фильмы потянуло. <…>

До скорого.

Думаешь, только ты считаешь, сколько тебе осталось служить? Я тоже считаю.

Здравствуй, Мишка!

<…> Твое письмо смело просто кучу камней с души, которые негодяй Сизиф закатил туда вопреки исторической достоверности.

<…> В последнее время мне стало очень тяжело. Создалась совершенно невыносимая атмосфера в нашем ремонтном малочисленном взводе. Собственно, такая она только для меня — остальные сочувствуют или равнодушны. Дело в том, что очень тяжело постоянное присутствие рядом с тобой человека, который тебя ненавидит или презирает, желает тебе зла, с которым ты боишься заговорить, чтобы не услышать в ответ неудержимого потока мерзкой ругани в твой адрес и чтобы не сорваться самому. Нас всего-то 10 человек в нашем узком кругу, и когда из десяти двое питают друг к другу такие чувства (впрочем, я более терпим, хотя и считаю его подонком, ничтожеством моральным и т. п., но я никогда этого не выкажу ни словом, ни жестом, ни поведением, в отличие от него) — словом, и все остальные либо склоняются к этим полюсам, либо удаляются во избежание влияния обоих потоков. Сюжет этой ситуации я не буду излагать… Просто очень тяжело стало постоянно жить в таком напряжении. Я был дома вчера часа три — позже объясню, что и как, и, пытаясь расслабиться, обнаружил, что нервы у меня расшатаны. Неприятно. Такие дела.

Чувствую себя Штирлицем, который только один раз в год позволял себе чувствовать себя русским человеком. Очень хорошо его понимаю. Но до финала еще далеко. Сейчас где-то идет серия шестая… Штирлицу некому открыться, не с кем обмолвиться словечком, связи нет, Мюллер, собака, подозревает… Свистят они, как пули у виска…

Н-да. <…>

— Что вы сейчас читаете?

— Вопрос, конечно, интересный. (Фраза подхвачена из какого-то телеконцерта типа «Вокруг юмора» или что-то такое и гуляет уже с месяц по всей части.) В последнее время я открыл двух оказавшихся интересными писателей: один — закономерно (Артур Кларк, ранее читаемый), второй — неожиданно (Сергей Залыгин, написавший любопытную вещь «Соленая Падь» и, говорят, не только это). Еще я читал последний сборник прозы Шефнера, очень действовавший на мою расшатанную Центральную Нервную Систему. Там лучшее — старые вещи («Лачуга должника», «Дворец на троих»), а весь он называется «Сказки для умных». Кстати, его отобрал большой начальник, найдя не по моей вине в неположенном месте (в цеху), чтобы «слишком много не читали во время работы», а книгу-то надо возвращать в библиотеку! Такие дела. <…>

Про «Иди и смотри». Я не видел (хотя в один приезд почти уже пошел), не сужу. Слышал до твоего письма, впрочем, только хорошее — якобы сильно, потрясающе, впечатляет и др., но от людей некомпетентных. А мы во главе с Д-ским — искусствоведы, поэтому верю вам. Но лишь отчасти. То есть верю фактам, а от оценок воздержусь. Это не мой любимый режиссер. «Агония» и «Спорт, спорт, спорт» — претенциозны. Или явились с опозданием лет эдак на дцать (как оно и есть). <…>

«Парад планет». Впечатления сумбурные. До гениальности недотягивает, видимо, потому что результат далек от замысла. Почему я так решил — не знаю. Но фильм не произвел впечатления, какое всегда производят гениальные вещи — как «Рублев», «Сталкер», «Осенний марафон», что еще? «Обломов» — то, что сразу в голову пришло. Да, действительно, такие вещи тоже обсуждаются визуально. Ты был прав. Письму достаются только факты. Обидно. Но будем искать выход.

Немного фактов тогда. У Абдрашитова до «Парада планет» был «Остановился поезд» с гениальным Солоницыным (последняя его роль), и тот фильм был настолько социален, это был апофеоз поисков Абдрашитова (читай: тетралогия с финишем «Остановился поезд»), что такой осколок от острой идеологии в кино в противоположность я не воспринял.

Ладно. Оставим и это тоже.

«Человек как человек» в театре Моссовета — это то, о чем ты пишешь, по Брехту. Ставил Марк Вайль (если не вру). Он вроде бы не немец. Во всяком случае, он наш режиссер, что-то ставил на периферии и в Москве тоже. Баррикады в фойе — не находка (вспомним наш Молодежный на Фонтанке — «Сотников», «100 братьев Бестужевых» и еще много что. У них это сплошь и рядом. Весь театр был в спектакль введен. Благо что маленький театрик…). <…>

До скорого!

Помню всех!

Л. Попов

Привет!

<…> Театр. Мясорубка, в которую попал сумасшедший драматург Юра, на него совершенно не подействовала. К нам он, к счастью, больше не лезет, но плавает в эйфории и всем рассказывает, как мы его хорошо приняли (?!?), как он нас убедил и как его народ (то бишь мы) полюбил. Трах-тарарах. На смену ему пришел новый претендент на благословение со стороны Д-го. Зовут его Илья Кучеров. В августе он вместе с Д-м копал ямы для каких-то почвоведческих экспериментов (он, как все наши сумасшедшие знакомые, занимается естественными науками — или как все гениальные, если вспомнить Володькина). А ямы Д-й согласился копать, чтобы таким образом отдохнуть от порочной городской цивилизации. <…> Придя к нам в театр, Илья сказал, что напишет пьесу и объяснит, как ее надо ставить. И изложил теорию хэппенинга. Как придуманную им самим, совершенно новую и оригинальную. И сказал правду. Ничего человек о театре не знает, ничего о нем не читал. И за полгода придумал хэппенинг. Для этого кое-что, да надо иметь. <…> Пьесу его ненаписанную решили принять, и дай-то Бог, поставить к лету следующему, то бишь к твоему возвращению. Пьеса, собственно, не его, но монтажи текстов авторов, из которых я читал только Хлебникова и раннего Заболоцкого. Да еще Киплинга. Правда, Киплинга он включает две последние главы «Маугли», опубликованные на русском языке только раз, в 1914 году. Маугли, кажется, там вешается. А еще там Браунинг, Элиот, Лоренс, которых мы не читали. Ссылки на издания он давал Д-му примерно так: Пастернак, такое-то стихотворение, Ленинград, 1933 год. Д-й: «А зачем старые издания брать, если есть новые?» Илья: «А там шрифт лучше». <…>

Я уезжаю на неделю в Москву. Мне надо пойти в фонды Третьяковской галереи, в ее рукописный отдел и в ЦГАЛИ. <…> А еще я должен пойти там в редакцию журнала «Советский фильм» и забрать там для Д-го номер с его статьей. А еще я должен по просьбе одних знакомых отвезти книгу Плятту. А еще я получил от Марины рекомендации к ее московским знакомым и указания московских тусовок. Кстати, слово «тусовка» напечатали в «Литературной газете». Может, включат в словарь новых слов.

<…> Везде снимают кино. На Дворцовой площади — фильм о дуэли Пушкина. Милиция охраняет площадь, в связи с чем я, чтобы пройти через нее, должен был выдавать себя за сотрудника Эрмитажа. Перед Русским музеем Виноградову для его нового фильма надо было собрать толпу ленинградцев интеллигентного вида. Его сотрудники приглашали всех своих знакомых, позвали и мою маму со мной.

По телевизору выступал Долинин. Он снял тот фильм, на который пробовали меня, Илью Андрецова, да всех знакомых Насти. Он обошелся без них (нас), взяв сына Янковского.

В Петропавловке — выставка в честь Хлебникова. Интересная, но, в общем, все уже известное. Ну, до скорого!

М.

Здравствуй, дорогая Катюша!

Как поживаешь? Как здоровье? Последнее стало довольно актуальным вопросом, в городе, слышал, свирепствуют всяческие вирусы. Докатились они и до нашего проклятого Богом Сертолово. Санчасть переполнена — при моем посильном участии. У меня, к сожалению, всего лишь ОРЗ, к тому же за один день уничтожаемое порошками и таблетками, так что завтра, очевидно, выпишут. Жаль. Валяться здесь — одно удовольствие, отдыхаешь от бессмыслицы, от нервотрепки, от всякой дурости. Для тяжелобольных здесь, конечно, неважно — холодно, голодно, и вообще, атмосфера не на выздоровление, а на изгнание. А если все это не мешает спокойно болеть — тому хорошо. Круглые сутки предоставлен самому себе. Ей-богу, недельку бы такой жизни — нет, пожалуй, две — на акклиматизацию, при такой жизни наверняка бы что-нибудь бы написал приличное. Я все-таки графоман неизлечимый.

Вот сутки пролежал, и если бы завтра не выписывали, то осталось бы только спать да спать. Притащил с собой свежие «Театр» и «Новый мир», и вот с ними уже нечего делать. <…> Это все, праздники, конечно, виноваты — устроили нам праздничный сюрприз. Всего-то у нас единственное ответственное место — котельная водомаслогрейка — и именно в ночь перед праздником котел дал течь. Просто износился от времени. Это бывает. <…> Легли мы под утро — разбирали печь, расчищали, заваривали трещину, разжигали заново и т. п. Утром оглушительная взбучка: кто велел ночью работать? Почему с утра не вышли на работу? Естественно, если бы чинить начали с утра, крику было бы не меньше: почему не починили за ночь? Это давно уже должно перестать удивлять, такая норма отношений, но каждый раз это обламывает. Какие уж после этого праздники!

А вечером 23-го было построение, час на морозе на плацу и торжественный марш, и результат — ОРЗ, столь быстро, увы, сдавшийся медикам.

Такие вот дела. Размышляя о всяком, нашел довольно бредовое сопоставление, в котором (как и во всякой бредовой вещи) есть, думается, зерно смысла. Если ты еще не покончила с героиней А. Гельмана и если она тебе еще не опротивела, советую на будущее пересмотреть ее взаимоотношения с Антигоной и, не отказываясь от них, принять и мой вариант Зинулиного родственника, которого зовут Кандид. <…>

Я еще не надоел своим преступным нытьем?

Катюша, дорогая, пиши. Ради Бога. Очень тебя прошу. Если ты не хочешь еще через год и еще немножко встретить одичавшее, отупевшее, издерганное существо — пиши.

С надеждой —
Л. Попов

Здравствуй, дорогая Катюша! <…>

Возвращаюсь к нашему разговору — «Повзрослели ли мы, поумнели ли мы?» На собственной шее в этом смысле у меня, честно говоря, довольно пессимистические соображения. Вооруженные силы не идут на пользу моим мыслительным способностям. Попробовав мыслить по-научному, я делю данную проблему на моральную и физиологическую. В плане моральном я просто «встал на тормоз» на два года и просто отстал в развитии от сверстников. Физиологически же все это просто пагубно сказывается. Самое же смешное, что это почти правда. Грустно? К этому, как и ко всему прочему, я отношусь, как ты меня учишь, спокойно. Так что не только тебя все учат — мы все друг друга учим, в чем и прелесть существования.

Надвигается 27 марта. Когда-то, как порядочный человек, я (мы все как один), (как весь советский народ), (ненужное зачеркнуть), отмечал этот день как День Театра, отпуская неуместные шуточки в адрес именинника и не ведая, что существует другая ипостась этого дня — опять же в качестве праздника, — который отмечается всеми военнослужащими срочной службы. 27 марта министр обороны издает ежегодно указ о весенней демобилизации и очередном призыве. Это для кого-то возвращение, для большинства — новая точка отсчета, новый срок службы. Формально — это для меня половина, год прошел — год остался, фактически же прошло 9 месяцев, осталось 14. Тем не менее я буду «отслуживать год».

Говорить о том, что мне плохо, настроение плохое, — это неверно: настроение не может быть плохим два года, а в остальном это то же самое, естественная жизнь, только лишенная смысла, ну не так ли на гражданке, если б не иметь своего места, своего дела? Те же люди, работают там же, в этом ничего особенного нет — во всяком случае, в том, что меня окружает. Работа как работа, офицер, прапорщик, кто бы ты ни был — те же люди, но это все не твое, ты здесь чужой, лишний, ненужный, не на месте. Вот это и грустно. А в общем — ситуация-то сугубо армейская. И на гражданке, и рядом.

Вот подумал: к чему я это все?

Может, это шизофрения? <…>

Л. Попов

Здравствуй, Мишка!

<…> Москва.

Мне не везло с этим городом катастрофически. Во-первых, почти все поездки зимой. Снегу по пояс, холод, неудобства, постоянно тяготит — что ты должен успеть, не опоздать — это висит на тебе все, ужас. Хоть бы раз быть менее зависимым от всех этих условностей — нет. Последний (нет, предпоследний) раз вообще остался без жилья. Тут уж не до прочих проблем, а — где бы заночевать?! На Рижском вокзале приходилось одну ночь. Как приключение, о котором вспоминаешь и с аппетитом рассказываешь, — да. Но еще — чувство неудовлетворения, неустроенности, из-за которой так Москвой и не проникся, а ведь есть, очевидно, что-то, если Чехов, Булгаков, Окуджава, да еще многие столь уважаемые люди, как один, — ах, Москва!

И, конечно, это прежде всего оттого, что мне в Москву не к кому приезжать. Я приезжал туда сам по себе, один в огромный город, и неделями не видел ни одного знакомого лица, не слышал ни одного знакомого голоса (исключая телефонные разговоры с Питером) — тоскливо и одиноко. <…>

А Ленинград действительно остается, как ни растет численно и территориально, маленьким городом — это великолепно! Надолго ли это? Меня очень обламывают бесконечные новостройки Юго-Запада, Веселого Поселка, Ржевки, Шувалова — разве это Ленинград? Это уже начинается подобие Москвы — большой деревни. К счастью, это еще не хроническая болезнь и морального состояния не достигло. И центр по-прежнему центр, к которому большинство стремится.

Ну чего тебя понесло на «Мистерию-буфф»? Неужели больше никуда нельзя было попасть? Ну, на Таганку или во МХАТ — понятно, нет, в Ленком к Захарову — тоже, но ведь есть добротный «Современник», театр Моссовета, На Малой Бронной, им. Маяковского — неужели из всего этого ты избрал «Мистерию»? Ну и на здоровье. С чем тебя и поздравляю. На что позарился? На Маяковского? На Арбат? Получите и распишитесь.

Это ведь из идиотских фантазий Евг. Симонова, что он великий последователь Вахтангова и своего отца Рубена Николаевича Симонова и что он умеет ставить поэтический театр. На самом деле он представления о нем не имеет, хотя упорствует. После безобразной и пустой «Мистерии-буфф» были нуднейшая тягомотина, невесть о чем — «Роза и крест» Блока, а недавно «Три возраста Казановы» Цветаевой, еще не виденная мной — но представляю себе это. Казанова в юности — ? — какой-то молодой, в зрелости — В. Лановой, в старости — Ю. Яковлев. Очевидно, это стоит «Мистерии» и «Розы с крестом». Бред исключительный. Из области советов театроведа: в театре Вахтангова можно смотреть только на Михаила Ульянова, да в качестве истории — «Принцессу Турандот». Больше ничего. «Анна Каренина» — под вопросом. Говорят разное, сам не видел. Все остальное просто не заслуживает внимания. Я не сноб?

Всем, всем привет огромный. <…>

До встречи!
Л. Попов

Привет! <…>

Ну, не только мы театром занимаемся. В Техноложку позвали меня на спектакль. Ну. Спектакль. Театр у них не простой, а Народный. Программки и афиши отпечатаны, режиссер настоящий, все в ажуре, только тоска, пустота и болото. Лягушки и мокрицы. Ежели их актеры умные люди, то, увидев наш спектакль, сбегут к нам. А существует их театр 50 лет. Ду ю спик инглиш? Йес, а толку? «Театр на Юго-Западе» существует 9 лет. За это время можно чему-то научиться. И научились. «Театр Аллы Пугачевой». Двигаются очень хорошо. Герои: двигаться полтора часа, как они, — сдохнуть можно, а толку? Честно говоря, я чего-то у них не понял. Что это — массовая культура? Поп-арт? Вроде бы идея та же, что была у Кацмана в «Ах, эти звезды!». Но там все было не просто так. Была и злость, и ирония, и грусть, и уважение, и издевательство. А здесь: этот спектакль вполне может идти как сопровождение настоящего концерта настоящей Пугачевой… <…>

«Лапшин» мне очень понравился атмосферой всеобщего тихого помешательства и жестким ритмом внешне бессвязных какофонических сцен. «Торпедоносцы» Арановича — очень сильно. Лучший вариант военного фильма по сравнению с имеющимися тремя вариантами: 1) Озеров; 2) Климов; романтическая лажа, впрочем, симпатичная («В бой идут одни „старики“»). Видел два фильма Сокурова. Знаешь такого? Очень здорово.

Читаю сейчас странную очень смесь: Платонов, Ницше, Гофман, немецкий миннезингер XII века, Вальтер фон дер Фогельвейде.

И прошел февраль.

И убили Пельше.

И уже март.

Что это, Бэрримор?

М.

Здравствуй, Мишка! <…>

Мне очень не хочется писать о службе. Просто очень скучно описывать свое существование, что за смысл: «Сегодня, допустим, наряд, завтра работа такая-то, делали то-то»… и т. д. Бред! Я такие письма получаю чаще, чем достаточно, от тех, с кем полгода служил в учебке. Обидно то, что таких писем становится больше, чем тех, которых действительно ждешь, которые тебе что-то скажут большее, чем содержание, на которые хочется отвечать, а не потому что надо что-то ответить. <…>

Теперь к вопросу о «театроведе». «Что такое театроведение и как с ним бороться». Кто такой критик и зачем он существует? Я сначала скажу одну свою точку зрения, вернее, то, каким я себе представляю критика (хотя не считаю, что мой вариант единственно возможный). Это человек из зрительного зала, т. е. высказывающий точку зрения рядового зрителя, только образованного, просвещенного во всех вопросах театра. Критик такой не будет брать в расчет закулисных сторон театра. Он, как зритель, видит спектакль — и более ничего. Он может знать все — как создано, почему и т. д., но он не обязан учитывать это и вообще на что-то делать скидку. Он прав, как покупатель, как потребитель, поскольку театр-то вообще существует для зрителя. Значит, каждый зритель имеет право высказывать свое недовольство, критику это право предоставлено прессой. И еще: критика, рецензия не должна восприниматься приговором, истиной в последней инстанции. Это просто мнение (одно из сотен) компетентного зрителя — это мое мнение, которое я не стану высказывать компетентным людям, поскольку сам считаю себя еще совершенно некомпетентным и малообразованным. Кроме того, это — только касаемо рецензентов. А еще есть театроведы-историки, теоретики и вообще, кто занимается, чем хочет. Исследуют процесс создания спектакля (тоже дело чрезвычайно занятное), деятельность одного актера, режиссера, художника — градаций четких нет и не будет. И не надо. Свободу слова, свободу печати, свободу совести, свободу собрания! Ура! Вся власть а) Советам! б) Учредительному собранию!

Критик может поддерживать «своих». Но «свои» — разные, те, кого просто любишь, ценишь — или «свои» по совершенно нетворческим мотивам. Сколько у нас «дежурных» критиков при выдающемся театре, держащих монополию на то, что об этом театре (актере, режиссере) пишется, словно он на ставке в этом театре. Критик должен быть внештатным! И не быть приписанным к БДТ, МХАТу или еще к чему-нибудь. Одно дело — любовь и симпатия, другое дело — «ты мне, я тебе». А это, увы, сплошь и рядом. <…>

В литературе есть всякие дяди и тети. Аннинский, бесспорно, интересен своей безапелляционностью и некомплиментарностью. Хватает и тут хвалящих заведомое ничто, просто непорядочных. Или убежденных, но совсем не в том, в чем хочется поддерживать. Тут о каждом герое 8-й полосы можно много рассказать — Вишневская, Велехова, Щербаков, Рудницкий, Свободин — фамилий много, нет возможностей поведать о каждом. А каждый — фигура интереснейшая и не похожая на прочих. Так что до встречи это отложим.

А поучать я никого не собираюсь. Просто их дело — ставить и играть. А нас — смотреть и высказывать свое мнение. Никого ни к чему не призывающее. Зачем тогда оно? Если я (ты, он) талантлив, то мое мнение, отраженное письменно, имеет значение само по себе, вне отношения к тому, о чем оно. Белинский, Амфитеатров, Кугель, Марков — и еще, и еще — интереснее подчас гораздо более тех, о ком они писали. Героев их статей помнят только в связи с ними. Но это редкость, понятно. Хотя не исключительная. Просто редкость.

Есть социальная значимость. Марков, защищавший МХАТ и при этом приветствовавший и Таирова, и Вахтангова. Рудницкий, вытащивший из забвения Мейерхольда, восстановивший его имя. Свободин, почти в одиночку противостоявший хулителям «Современника» и Таганки… Есть и другие. Так что вот.

Теперь о другом. Если ко мне придет небольшая толпа (человек 6–9) и скажет: «Будьте нашим режиссером», я посажу их вокруг себя, и, пока они после многочасового тесного знакомства не повторят своего предложения, узнав обо мне и поведав о себе, я не возьму на себя этой ответственности. Пока еще не чувствую в себе достаточно сил, умения, знания, чтобы иметь на это право. Если же они готовы будут видеть своего режиссера таким, какой он (то есть я) есть — то я возражать не стану, очень напугаются — страшно обрадуюсь. <…>

Скорейшего дембеля!

Сколько там до приказа?

Л. Попов

КОММЕНТАРИИ

Е. Ефремова — Екатерина Ефремова. В одно время с Л. Поповым училась в театральном институте (тогда — ЛГИТМиК им. Н. К. Черкасова, ныне — СПбГАТИ), в настоящее время — журналист, театровед, театральный и музыкальный критик, в 2001—2002 гг. была главным редактором журнала «Театральный Петербург».

К. Закс — Карина Закс (в замужестве — Добротворская), однокурсница Л. Попова (до его ухода в армию) по театральному институту. Работала в кино- и театральной критике и журналистике. В середине 1990-х переехала в Москву. С 2008-го года — президент Издательского Дома Condé Nast (Россия).

«Овод» — спектакль Г. Егорова по повести Э.-Л. Войнич в Ленинградском театре им. Ленинского комсомола. Главную роль в спектакль исполнял М. Боярский.

«Сирано» — «Сирано де Бержерак», спектакль Е. Падве по пьесе Э. Ростана в Молодежном театре на Фонтанке.

«Зинуля» — спектакль И. Владимирова по пьесе А. Гельмана в театре им. Ленсовета.

«Крестики-нолики» — спектакль Ю. Аксенова по пьесе А. Червинского в Ленинградском театре Комедии.

Кацманята делают «Сестер». Вершинина — Юлик, Ларионова — Наташа, Косовненко — Кулыгин, Тузенбах — Латышев, Бирман. Речь идет о дипломном спектакле актерского курса А. Кацмана (выпуск 1987-го года) «Три сестры». Автором письма упомянуты Юлиан Журин (впоследствии Юлиан Макаров), Елена Ларионова, Олег Косовненко, Иван Латышев, Борис Бирман (Вишневский).

Зинулиного родственника… — имеется в виду героиня пьесы А. Гельмана.

Материал подготовили к публикации Е. Вестергольм, И. Бойкова