Свое прощание он сделал произведением искусства. Свое прощание он поставил как длинный, но, увы, не бесконечный танец. Точнее, как десятки танцев, исполненных сотнями артистов, собравшихся со всей страны. Прилетели, приехали, пришли ученики, ученики учеников, вышли на сцену и совсем маленькие дети. И все танцевали ему, все с ним так прощались. Танцевали классику и модерн, пасадобль и румбу, фольклор и авангард, смех и слезы. Танцевали соло — отчаянно, исповедально, страстно; танцевали вместе — лихо, насмешливо, эротично. Танцевали все, чему он их научил, и все, чему он хотел бы, чтобы они научились сами.

Юрий Громов — профессор, основатель кафедры хореографии петербургского Гуманитарного университета профсоюзов, народный артист России (что он не очень ценит: «это звание сейчас получают такие люди, что в их ряду не хочется оказаться»), заслуженный деятель искусств Бурятии (что он ценит значительно больше, говоря о себе тогдашнем в третьем лице: «мальчик действительно заслужил») — объявил об окончании работы. Он уходит из университета, уходит с кафедры, он подвел итог делу, которому отдал сорок восемь лет. Заключительным аккордом стал фестиваль-конкурс «Пари-Гранд» на приз профессора Юрия Громова — событие действительно масштабное. Он длился четыре дня в трех городских концертных залах. Кульминацией стал многочасовой концерт «Юрий Громов прощается…» в Мюзик-холле.

Агриппина Яковлевна Ваганова подшучивала над его юношеской артистической самоуверенностью, Галина Сергеевна Уланова приглашала его, еще мальчишку, на свой прощальный спектакль, великий Леонид Вениаминович Якобсон занимал его в своих постановках и оценивал его первые самостоятельные опыты в хореографии. Юрий Громов родом оттуда — из золотого века русского балета. Многие из его однокашников сделали блистательную карьеру, прославили свои имена, заняли высокие посты. А он вроде как оказался на периферии высокого искусства: несколько лет отдал становлению балета далекой Бурятии, сочинял балетные спектакли в Петрозаводске, потом ставил хореографические номера для ленинградских драматических театров. Пусть и с Георгием Александровичем Товстоноговым, но — в подмастерьях. А затем, почти случайно — возглавил кафедру в Высшей профсоюзной школе. Мэтры качали головами: низкий жанр, настоящим балетным нельзя до этого опускаться. Но он решил иначе, и вот, спустя почти полвека, пришло время прощаться с главным делом жизни и оценивать сделанный когда-то выбор.

На итоговом концерте стало очевидно, что очень многие люди в России танцуют так, как учил Громов. Оказалось, что в самых разных городах танцы ставят, отталкиваясь от его понимания хореографии. Открылось вдруг, что в каком-нибудь областном ДК из Сибири танцоры держат руки так, как когда-то Громова научили держать руки в Вагановском училище. «От школы на Росси — к школе на Фучика» — так назвал он одну из своих книг, имея в виду знаменитое балетное училище и скромную кафедру профсоюзного вуза в районе ленинградских новостроек. И хотя во фразе этой ощутима самоирония, прощальный концерт в Мюзик-холле показал, что эта школа действительно состоялась, она необычна, она развивается, она жива. Вот только ее основатель решил с ней проститься. А под занавес станцевал со студентами несколько необычных сцен.

«Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…». В отличие от классика, он очутился в лесу, прожив три четверти века. Свой «Лес» он поставил как умную хореографическую шутку. Два десятка студентов в странных костюмах в причудливых позах совершали простые однообразные танцевальные па — каждый свои. Образы разных животных, разных растений вместе составляли танец — препарированный, разъятый на элементарные движения, на атомы хореографии. Танец словно рассыпался кадрами по сцене, и между ними ходил он сам, маленький человечек с огромным сачком — одновременно и нелепый паганель в лесу своих фантазий, и автор тонкой метафоры, и творец нового фантастического мира.

«Живет, как танцует» — в этом журналистском штампе, призванном отразить яркость балетной судьбы, часто не хватает понимания трагизма в противоречии быта и искусства. Стремление строить жизнь по законам художественной формы не лучшим образом сказывается на благополучии исполнителя. Это, безусловно, и о нем, о Громове, можно сказать. Он один из последних представителей эпохи Большого Стиля — того уходящего способа жить, в котором каждый жест значителен, в каждом слове — символический подтекст, каждый поступок становится способом диалога с миром. Чтобы это почувствовать, достаточно прочесть недавно вышедшую книгу воспоминаний Громова, в которой сценическая жизнь персонажей балетных постановок занимает в сердце автора не меньшее место, нежели реальные впечатления. Герои этой книги — знаменитые режиссеры, писатели, танцоры, художники, крупные администраторы, политики, с которыми довелось встречаться Громову на протяжении многих десятилетий, — говорят афоризмами, мыслят притчами, укладывают поступки в четкую драматургическую канву. Так вроде бы не должно быть в жизни, но при этом сомнений в искренности автора не возникает — просто он пишет оттуда, из эпохи Большого Стиля. Стиля, который вошел в непримиримое противоречие с суетливым сегодняшним днем.

Когда Галина Уланова призналась совсем еще молодому Громову, что спектакль, на который она его приглашала накануне, был для нее последним, опешивший юноша только и смог спросить: «Как же так, что же тогда останется?» И Уланова спокойно, нисколько не рисуясь, ответила: «Останется легенда». Оставлять о себе пусть негромкую, но легенду — редкая нынче способность, дающаяся тем, кто многие годы огромным сачком ловит на сцене редкие мгновения красоты. Ловит, копит, хранит эти мгновения, чтобы легко отдать их тем мальчикам и девочкам, которые придут в хореографический класс завтра.

Май 2009 г.