Минувшей весной театральная Москва была свидетелем выставки замечательных петербургских театральных художников — Александра Орлова и Ирины Чередниковой. Зимой их выставку увидели в Петербурге. Таким образом, работы Орлова—Чередниковой, созданные и дома, и во многих театрах России, проделали путешествие из Петербурга в Москву и обратно. Может быть, поэтому, а может быть, просто оттого, что с этими людьми («ведущими мастерами среднего поколения», олицетворяющими нынче петербургскую сценографическую школу) хорошо работать и интересно разговаривать, пришла идея задать им несколько вопросов о Москве.

— Что такое для вас Москва, ее театральный ландшафт? Чем московский мир отличается от нашего, чем он вам дорог и интересен? Как складывались ваши взаимоотношения с этим городом? Что такое для вас «путешествие из Петербурга в Москву»? Существует ли для вас, выучеников петербургской сценографической школы, культурная оппозиция двух городов или это выдумано?

Александр Орлов. Столько вопросов сразу! Запиши по порядку.

Ирина Чередникова. У меня было настоящее путешествие из Петербурга в Москву. После первого курса института мы с моей подружкой поехали по реальному пути Радищева — не на поезде, а автостопом. Это были времена, когда автостопом было отлично путешествовать — через Торжок, через Валдай. Нам было интересно проделать этот маршрут. Ехали недели три. Ночевали в стогах, у старушек, в Торжке даже одна из них подарила нам крест — в путь. Там со стороны Волги стоит бывший монастырь ХVIII века, который строил еще потрясающий архитектор Львов. В монастыре была тюрьма, но церковь где-то рядом работала, и эта старушка сводила нас туда и подарила этот крест… Доехали до Москвы, переночевали у кого-то из моих друзей — и вернулись домой уже на поезде. Помните, раньше студенты ездили из Петербурга в Москву и обратно на поезде вообще без билетов? Врали что-то проводникам, давали три рубля…

— А вы помните, за чем именно вы ездили тогда в Москву?

И. Ч. Просто так, от кайфа. Там были молодые тусовки, здесь — и мы тусовались туда-сюда. А потом начались потрясающие советские дела — организация выставок. Сейчас мы все сидим, пьем поодиночке (ну, приедет кто-то из Москвы, или ты к кому-то приедешь, сидим маленькой компанией). А раньше были выставки, банкеты, колоссальное общение! В Москве собиралась вся страна — Грузия, Латвия…

Александр Орлов. Банкет в каком-нибудь банкетном месте, а потом — к кому-нибудь в мастерскую, и там еще круче! В этом была Москва. Это была Москва.

— А у вас было ощущение другой художественной жизни? Кто из вашего цеха, из вашего поколения пришелся на ваше время?

А. О. Художественная жизнь не существует раздельно, она общая. И началось все в Питере.

И. Ч. Мне предложили выставку во Дворце молодежи, я сказала, что буду выставляться только с ребятами — это был период нашей общей «мастерской» с Олей Земцовой, Валерой Викторовым, общей комнаты…

А. О. …о которой художник Александр Павлович Васильев сказал, войдя в нее и безумно оглянувшись: «Комната Раскольникова напоминала крышку гроба…»

И. Ч. И тут Данила Корогодский объяснил, что в Москве тоже куча ребят, и познакомил нас с Олегом Шейнцисом, Валей Комоловой, Петей Сапегиным —нашими нынешними друзьями.

А. О. Отношение друг к другу было настороженное. Мы были молодые максималисты, только что выучившиеся у Кочергина, и его настороженность передалась нам. Но выставка состоялась, произошло знакомство, и с тех пор Петька Сапегин, Игорь Четвертков, Олежка Шейнцис остались нашими друзьями.

— А есть для вас образ Москвы? Вы можете сформулировать его в тот момент, когда мы сидим с вами на реке Фонтанке и за окошком — Летний сад? Как в это время рисуется то, московское пространство?

А. О. Ужасно рисуется. Попадаешь в Москву, ничего найти невозможно, где что — непонятно, чтобы куда-то добраться, надо стоптать ноги по колено, чудовищно! Все время находишься в напряжении, ищешь какие-то указатели в метро — в какую линию нырнуть, на какую перейти… Чудовищно! И только когда доберешься до какого-нибудь друга-товарища, усядешься там в кресле, или на диване, или хотя бы на стуле, — и так сделается хорошо! Расшнуруешь ботинки, нальешь по рюмочке… Правда, к Олежке Шейнцису придешь, а он куда-то бежит, торопится…

— Они деловитее нас?

А. О. Кто как. Смотря что называть деловитостью.

И. Ч. Когда Гинкас уехал в Москву, я спросила его года через два-три: «Как тебе Москва, ты все-таки питерец?» — и он ответил: «Москва — столица, и с этим ничего не поделаешь. Так же, как Париж или Нью-Йорк, куда волей или неволей стекается все». Мы — провинция, от этого никуда не уйдешь, как бы мы не тщились называть себя культурной столицей или еще чем-то. В этом слове я не вижу ничего плохого, провинция спасает тебя от суеты. А в Москве этой суеты так много! Мало кто может там жить, не суетясь.

А. О. Уже сказано — «если суждено в империи родиться, лучше жить в провинции, у моря». Вот мы и живем в провинции у моря.

— Но спустя годы обнаруживаешь вдруг, что в Москве есть люди, профессионально более тебе родные, чем твои цеховые собратья здесь… Ира в каком-то интервью даже говорила, что питерское пуританство ей надоело, а московская воля со всей ее дурновкусицей — ближе./p>

И. Ч. Мне Москва нравится, как любой русский город, и что такое дурновкусица, я вообще не очень понимаю.

А. О. Я приезжаю в Москву и первому пытаюсь дозвониться Олежке Шейнцису. И если в данный момент он в Москве, я еду к нему, мы встречаемся. Он безумный: все время куда-то бегает, кто-то к нему приходит, кого-то он воспитывает, кто-то воспитывает его, кого-то он ругает, кого-то он любит, кого-то превозносит, что-то делает, с кем-то ругается, но что-то все время происходит! Показывает безумные обломки каких-то новых декораций, все как-то скоропостижно! Когда он просто думает — непонятно, потому что он все время говорит и все время делает. Мне это, во-первых, жутко интересно, потому что я живу совершенно иначе и делаю все иначе. А во-вторых — в результате у него все происходит, и не просто происходит, а с шумом, с треском, с барабанами, и это правда замечательно! Что-то мне нравится, что-то нет, но это интересно и вносит оживление. Вот в чем весь кайф. Хотя мы диаметральные люди во всем. Но я ему радуюсь ужасно и надеюсь, что своим появлением ему тоже доставляю удовольствие. А кто как линейку держит или карандашом по бумаге водит, значения не имеет. Важно — что людей соединяет или отталкивает, сосут они друг друга или что-то дают друг другу. И когда приезжаешь и получаешь какую-то энергию, заряжаешься — это радость. А что профессия? Когда Олег начинает что-то говорить про профессию, у меня иногда уши вянут. Точно так же когда я начинаю про это — он вежливо слушает со слегка скучающим лицом, как и я — его. И находятся другие темы, безумные — вроде они и про профессию, а вроде — про что-то другое…

И. Ч. А я очень люблю московские дома. Замечательная Наташа Ясулович…

А. О. Колоссальный человек! Это с ее курса — наши друзья. Она, кстати, звонила вчера с очень смешным вопросом — как компьютерные технологии повлияли на технологии театральные. А я сижу за компьютером и ничего не соображаю… Черт его знает, действительно, — как?..

И. Ч. Так вот, я люблю приехать на проспект Мира или в Замоскворечье, там тихо…

А. О. Вечером идешь — бумажки летают, бандюганы шастают, путаны верещат… Клево!

И. Ч. … и чувствуешь себя дома. И даже если ты попал в дом к Наташе Ясулович или Ксане Шимановской первый раз, — все равно чувствуешь себя дома. Потрясающее ощущение. Я люблю в москвичах эту широту. В тех, кого я знаю и люблю, она есть. Через Москву все всегда ехали — пересадки, родственники, знакомые… Я помню, как я свою восьмидесятилетнюю бабушку отправляла из Питера в провинцию, позвонила своей подруге: «Таня, встреть ее, у нее день в Москве». Я так извинялась, мне казалось, что это такой ужасный труд — обслужить мою бабушку, — а подруга Таня Невзорова говорит: «О чем речь!» И встретила, и на поезд вечером посадила, и что-то купила. Так было всегда. И чувство Москвы — это оно и есть.

— Это раньше называлось «московское гостеприимство». Ведь нет «петербургского гостеприимства», есть «петербургские приемы»…

И. Ч. Там сердито могут сказать: почему не едешь, приезжай срочно на дачу, у меня целый дом! А в результате Москва более европейский, цивилизованный город, москвичи чувствуют себя иначе, там другие возможности. Я люблю Москву, ее переулки, мне не трудно там ориентироваться.

А. О. Но ощущение стертых ног возникает только в Москве. Причем каждый раз. Надеваешь самые привычные ботинки — и все равно к вечеру ног по колено нет.

И. Ч. Москва, как столица нашей Родины, сделала когда-то потрясающее дело для нашего объединения. А теперь мы встречаемся с Петей Сапегиным в Осло. Раньше были поводы, а теперь их у нас вроде и нет… Как живет Москва — мы не представляем. Это очень плохо. Перестали выходить художественные журналы…

А. О. Перестали делать выставки, закончились творческие дачи, где собирались люди со всего Союза, и мы знали, как там дела в Кенигсберге или Ташкенте, потом переписывались, перезванивались, все относились друг к другу нежно. Была активная жизнь и активная информация, а сейчас я не знаю, как живет Женя Волков в Минске, как там Таня Пасечник в Харькове, как там Ибрагим в Дагестане? Ощущение разорванного пространства.

И. Ч. Я не знаю, как себя ощущают в этом смысле москвичи, но я себя ощущаю очень плохо. Я не вижу московских спектаклей. Раньше театр в какой-то мере заменяли выставки, журналы, сейчас — никакой информации. Что — Боровский, что — Бархин, что — Арефьев? Не будешь ведь звонить, узнавать — что делаете?

А. О. Раньше откроешь журнал «Театр», последние премьеры, и смотришь: Вовка Арефьев, ишь ты, куда занесло! А вот Таня… Как открытка, как привет. И по кусочкам составлялось силовое поле. А сейчас оно рассыпалось, исчезло. Колоссальная утрата может быть самого большого завоевания советской власти.

И. Ч. Каким образом нам теперь общаться?! Хоть бы семинары, хоть бы за свои деньги! Раз в год! Приехать, поговорить. И то, что из СТД ушла Анаин Оганесян, — это трагедия. Она со всеми умела поговорить приветливо и спокойно, не примыкала ни к какому клану, соблюдалась высочайшая этика. Теперь этого центра нет. Теперь у всех свои привязанности, все они в Москве ругаются, все друг друга несут…

— И они ничего не знают про нас!

А. О. А откуда они могут знать?! Хотя информационное поле у них шире, им проще съездить, посмотреть. Оттуда больше самолетов летает.

И. Ч. Кто хотел — уехал. Нам это было не настолько надо. То есть мне надо, а Орлову вообще не надо.

А. О. Ну почему, я с удовольствием съезжу на несколько дней. Но так, чтобы было место, где осесть, снять ботинки, отрастить стоптанные до колен ноги…

И. Ч. Я очень люблю с юности Музей восточных искусств, Пушкинский, мне их не хватает!

А. О. А меня всегда поражает Кремль в Москве. Он каждый раз находится в другом месте.

Декабрь 1999 г.