Э. М. Ремарк. «Три товарища». Театр «Современник».
Режиссер Галина Волчек, художник Павел Пархоменко

Слух о премьере «Трех товарищей» лично мною был воспринят как «благая весть от „Современника“». Казалось: как замечательно, что где-то на Чистых Прудах играют старого доброго Ремарка, который в детстве был «проглочен» сразу вслед за Диккенсом. И дело даже не в том, как точно — с одной ноты! — Галина Волчек «угадала мелодию» наших злых дней. В конце концов, эта мелодия и без того не покидает нас — то, что мы живем в эпоху отчаяния, упадка и унижения, не нуждается лишний раз в сценическом озвучании, переводе с немецкого. В детстве текст Ремарка звучал как далекая экзотика — «Революция. Голод. Путч. Расстрел. Инфляция. Скачущий курс доллара»… Теперь вот и собственный дым Отечества стал сладок и приятен. «Время от времени вдруг накатывало прошлое и впивалось в меня мертвыми глазами». Наше прошлое, равно как и настоящее, всегда с нами. Они не нуждаются в идентификации за счет Ремарка, и Москве образца 1999 года не пристало брать «жизнь взаймы» у хроник городской жизни Берлина образца 1929-го. Да, эта ставка была сделана беспроигрышно, и реплика бармена Фреда по поводу голосования на грядущих выборах, разумеется, получает мгновенный горячий отклик в зале. Но не затем же, в самом деле, люди ставят спектакли, а другие вечерами ходят в театр?..

Казалось, «Современник» решил окликнуть Ремарка как товарища по общей юности: мода на Ремарка пришла в Россию примерно тогда же, когда начиналась собственная легенда «Современника». У них было много общего: суровая поэзия бессонных ночей, идея товарищества — казалось, даже знаменитая студийность «Современника» как коллектива единомышленников была сродни окопному братству немецкого романиста… (Ремарк, между тем, в товарищах у юного «Современника» не ходил, тогда были другие товарищи, теперь вот театр затосковал и вспомнил.) Их в то время одно отличало — герои Ремарка числили себя потерянным поколением, а молодые герои «Современника» в краткий момент «оттепели» надеялись, что они — непотерянное поколение новой России. С тех пор все российские поколения вполне себя потеряли, Волчек достала запыленного Ремарка с книжной полки и позвала в «современники». Он не гордый, он откликнулся. Неважно, что все прошедшие годы мы увлекались совсем другими авторами, а о нем вспоминали как о персонаже мемуарной литературы, его тень мелькала то в книге Марлен Дитрих, то в воспоминаниях ее дочери Марии Ривы. Неважно, Ремарка окликнули, и он пришел. Что этот автор мог нам дать? Разумеется, никакой игрой в бисер он никогда не занимался и, подобно своему герою Роберту Локампу, мог сказать: «Мы доверяем только простым вещам: хлеб, земля, любовь, дружба…» Кто же из нас не откликнется на такое? Мы доверяем тем же самым «только простым вещам», сложные пока никого не спасли и не обогрели. Еще автор смог ободрить нас фразочками, разбросанными по тексту: «Я легко радуюсь всему после смерти моей мамы». Этой нечаянной радостью пронизан его роман, несмотря ни на какие инфляции, курсы валют и марширующий совсем неподалеку фашизм.

Сцена из спектакля.
Фото Е. Сидякиной из архива журнала

У Ремарка «ночь нежна» и в воздухе, несмотря ни на что, пахнет свежестью и сиренью, на этом настаивает Патриция Хольман — свежестью и сиренью, это стоит почувствовать! Там по мастерской разливается сладкий запах рома, девушкам дарят пурпурные розы, там бесцельно ездят по вечернему городу в желтых огнях, а диалоги героев полны недосказанности и тайной прелести. «А ведь все-таки вечером хочется, чтобы кто-нибудь был рядом?» — «Вечером? Да, когда наступает темнота…» — «О, эта жалкая потребность в крупице тепла, и разве этим теплом не могут быть пара рук и склоненное над тобой лицо?» Вот в чем Галиной Волчек потрясающе угадана мелодия: прежде всего наша жалкая потребность в крупице тепла, а также в самых простых вещах. Когда на нас идет суровая зима, потребность в простых вещах, которым доверяешь, резко повышается — вот в репертуарные герои и выходит Эрих Мария Ремарк. Вечерами, когда на афише обозначены «Три товарища», здание на Чистых Прудах плотно окольцовано жаждущими лишнего билетика. «Крупицы тепла»?

Правда, в ожидании спектакля не мог не смутить восторженный отклик «Московского комсомольца», информационного спонсора театра: «Только сумасшедший мог ввязаться в такую громоздкую историю. Но Волчек из их числа, и потому она запустила машину невероятных размеров стоимостью в 2,5 миллионов рублей». Московские рецензенты, все как один — кто восторженно, кто с ехидством — отреагировали на спонсорские вливания Владимира Потанина и личный дар Каданникова — великолепного красавца, отлакированного до нуворишеского блеска и называемого «Карлом». «Карл» и дар Каданникова — детище Волжского автозавода (видимо, на такие умолял пересесть российских чиновников Борис Немцов). Это стальное чудовище появится в финальной сцене и унесет героев под голубые небеса. Там, в ультрамариновом пространстве, и найдут пристанище бесприютные души ремарковских товарищей: финал «Современника» очень напоминает сцену из фильма Эльдара Рязанова «Небеса обетованные» — последнего советского фильма, чьи герои также взмывали в безнадежно бутафорское небо и находили там покой…

Да, история получилась и вправду ужасно «громоздкая»: Г. Волчек, как опытный полководец, двинула войско «Современника» (в программке обозначены более полсотни исполнителей!) на сцену. А на сцене был выстроен огромный сталелитейный комплекс, невероятных размеров «медная гора», стозевное чудище, являющееся то вокзальным перроном, то авторемонтной мастерской, то баром, то дешевыми меблированными комнатами, то кладбищем, то луна-парком… Как истинная хозяйка этой горы, Волчек умело наладила движение, и хроника городской жизни Берлина конца 20-х годов предстала, словно на «чертовом» колесе обозрения. Сумасшедший ни за что не ввязался бы в такую громоздкую историю. Чтобы освоить спонсорские инвестиции и руководить гигантской сценической машинерией, нужно было быть человеком в высшей степени уравновешенным и разумным. Эти качества и продемонстрированы в спектакле: разумная уравновешенность, с которой режиссер заново перелистывает страницы романа (инсценировка сделана А. Гетманом), придает сценическому зрелищу спокойную эпичность и даже монументальность так называемого «большого стиля».

«Черный Берлин» конца 20-х годов (в котором так неуютно героям Ремарка и потому они то и дело жмутся друг к другу, надеясь добыть хоть «крупицы тепла») представлен на сцене «Современника» в лучших традициях старого доброго соцреализма. Труппа с подробностью и мастерством «передвижников» обжила все высоты и закоулки огромной сцены, на которой хватило места не только «трем товарищам» и их голубому ангелу Патриции Хольман, прелестной, хрупкой и смертельно больной девушке. По сцене маршируют фашисты в черно-лакированных плащах с настоящей, гавкающей на весь театр, немецкой овчаркой; здесь нашлось время и место всем: проституткам, лотошницам, профессорам, барменам, полицейским, служанкам, любовницам…

А. Хованский (Роберт), Ч. Хаматова (Патриция).
Фото из архива журнала

Чистопрудная Москва слезам не верит и выстраивает на подмостках памятник братскому Берлину в духе Зураба Церетели: мощный, гигантский, кажется, могли бы — воспроизвели в натуральную величину, освоили и не такие миллионы!.. Между тем, как жаль, что не поверили слезам, скупым солдатским слезам Ремарка: его неловкая мужская лирика пробивается сквозь страницы романа, она — сердце «трех товарищей», пусть скрываемое за рассуждениями о спиртном и автомобилях, но все-таки бьющееся и то и дело дающее о себе знать. Как жаль, что уравновешенный, размеренный ритм спектакля — этой огромной машины, перемалывающей ремарковский сюжет, — не посчитался с ритмом и мелодией романа, заключенными, например, в такой фразе: «Жизнь превращается в какую-то всхлипывающую и мечущуюся мелодию, в водоворот дикого томления, желания, тоски и надежды…»

Вместо «всхлипывающей и мечущейся» мелодии, ведущей бесприютных героев по жизни, сочинен сентиментальный простенький лейтмотив, призванный озвучить лирику наших товарищей, которая, честно говоря, в спектакле — на нуле. Это удивительно и непостижимо: уж что-что, а про любовь в «Современнике» умели играть во все времена, «двое на качелях» раскачивались «в водовороте дикого томления, желания, тоски и надежды» много лет…

Герои спектакля то и дело пьют водку, коньяк, ром, курят американские сигареты, дарят девушкам розы и даже носят их на руках. Но тема любви, увы, не выходит за пределы дешевых рождественских картинок, святочных иллюстраций к роману. Эта любовь затерялась, ее мелодия сбилась в металлическом скрежете декораций: актерам ничего не остается, только изображать посетившую их страсть, как это делалось в немом кино или театре начала 50-х.

Художник Павел Каплевич за ценой не постоял и отлично нарядил персонажей, особенно женский мир спектакля: струящиеся шелка, маленькие шляпки, божественное жемчужно-серое платье героини — все выдержано в модерновых линиях и тонах. Комплимент Роберта в адрес умопомрачительного наряда Пат: «Отныне будут славить портных больше, чем философов!» — можно отнести к спектаклю в целом. Искусство портных здесь стоит на большей высоте, нежели искусство драматических артистов. Я не знаю, что за актеры Александр Хованский, Сергей Юшкевич и Сергей Гирин, — в этом спектакле они — картонные мальчики, бумажные солдатики, им ничего не остается, кроме как изображать «потерянное поколение» на фоне стальной берлинской стены, иллюстрируя в картинных мизансценах свое товарищество. Но Чулпан Хаматова, проснувшаяся знаменитой после «Страны глухих», актриса с волнующим голосом и настоящим драматизмом, способная с хрустальной чистотой играть «про это», — здесь никак не проявляет своего дара. Бледная смертница, рыжий ангел, Пат-Хаматова держит спину и общий утонченно-обворожительный рисунок роли, но особая тайна ремарковской героини, так волнующая, завораживающая героев романа и читателей, в условиях этого спектакля осталась вне игры. Может быть, единственный артист, сумевший сыграть свои пусть полстраницы про любовь, — Авангард Леонтьев в роли несчастного, брошенного женой Хассе. В сущности, крошечный эпизод, пустяк. Нелепый лысеющий, скрюченный от боли человек, затесавшийся среди железных механизмов спектакля, — в нем единственном бьется истинный драматический нерв, тревога. Когда нам сообщат, что Хассе повесился, мы поверим: этот человек мог умереть от любви, вернее, от ее отсутствия — пронзительный миг правды, всамделишной тоски и отчаяния в густонаселенном спектакле.

«Всхлипывающая, мечущаяся мелодия», «жалкая потребность в тепле» временами — пусть на мгновение! — пытаются пробиться сквозь водоворот городской немецкой хроники, воссозданной, как уже говорилось, в традициях и подробностях гиперреализма. Эти поэтические, живые моменты, вырванные у лязгающей мертвой машины спектакля, — словно нечаянные драгоценности, разбросанные там и сям… Неприкаянность Хассе, промерзшая Пат, свернувшаяся калачиком в кресле (Роберт накрывает ей ноги клетчатым пледом, пытаясь отогреть). Среди мишуры, глянцевых картинок и черных огней большого города вдруг мелькнут мгновения теплой, растерявшейся, отогревающейся дружбой и вином жизни… «Ты должен меня очень любить, держи меня крепче…» — в зловеще-черном городе, на прогорклом перроне вечных ожиданий и прощаний герои жмутся друг к другу. «Какой замечательный вечер. Посидим еще немного!» Что бы театру расслышать эту интонацию и задержаться, и сыграть! Но нет, машина спектакля мчится, не останавливаясь на «жалких мгновениях», потому что надо еще сыграть поездку к морю (чудовищную по своей пошлости: ультрамариновый прибой, ядовито-зеленые заросли винограда, обвивающие дом; Пат, харкающая нестерпимо алой кровью на турецкой пышности покрывало). Надо еще во весь голос заявить о наступающем фашизме. Как ни стараются маршировать статисты, бегающая овчарка по всем законам сцены и природы на раз переигрывает их! Бутафорское чрево спектакля безжалостно поглощает и тоскливый звук уличной бесприютной гармоники, ее бесхитростную мелодию тоски, отчаяния и любви, которая ведет героев Ремарка по страницам романа…

Еще, судя по всему, «Современник» пытался заявить тему войны: мы помним про окопное, времен Первой мировой, происхождение братства героев Ремарка. В программке театр благодарит за помощь в создании спектакля организацию ветеранов — инвалидов межрегиональных конфликтов. Проще и правдивее говоря, он благодарит ветеранов новейшей российской войны. Мхатовцы в начале века посещали ночлежки, чтобы сыграть «На дне». Додинские артисты ездили в северную деревню, чтобы освоить жизнь и говор героев Федора Абрамова. «Современник» пригласил ветеранов — инвалидов Чечни, чтобы актеры почувствовали, почем фунт лиха. Этот фунт лиха на игре и лицах участников спектакля никак не отразился. Я, разумеется, не веду речь о том, что, дабы сыграть Ремарка, надобно артистов непременно направить в командировку в Грозный, упаси Бог! Но только когда они рассуждают о мертвых глазах прошлого, которые впиваются в них, бередят душу, когда говорят о военных окопах и раскроенном черепе мальчика — за этим ничего не стоит. «Что из этой войны вышло? Дерьмо из этой блядской войны вышло!» — звучит как треп московских мальчиков образца 1999 года, старательно изображающих великую дружбу потерянных людей в довольно-таки респектабельных декорациях «Современника». Им незачем отогреваться любовью и спиртным — они не промерзли толком, поэтому им ничего больше не остается, кроме как образовать красивую композицию в отлакированном до блеска красавце «Карле» и взмыть в финале под голубые небеса.

Что же касается «Карла», их верного товарища и брата, то дар Каданникова решительно нарушает описания Ремарка. «Довольно старый предмет на колесах», «старый драндулет», «старомодная машина», «лак утратил блеск, крылья были в трещинах…», «никто не думал, что внутри этого смехотворного сооружения бьется великое сердце — отличный гоночный двигатель!» Герои Ремарка имели собственную мастерскую и при желании могли бы довести машину до товарного блеска. Но они ни за что не хотели это делать. «Ленц утверждал, что „Карл“ играет чисто воспитательную роль: он учит людей чтить творческое начало, которое всегда заключено в неприметной оболочке. Так рассуждал Ленц, который сам себя называл последним из романтиков».

Жаль, что воспитательная роль «Карла», на которую рассчитывал последний романтик Ленц (а вместе с ним, надо полагать, последний романтик Эрих Мария Ремарк) никак не повлияла на спектакль «Современника». Окликнув Ремарка из нищей темноты собственной юности, театр не воспользовался важнейшими его уроками: запахом свежести и сирени на кладбище, крупицами тепла, звуком ночной шарманки, крыльями в трещинах… У сценического «Карла» нет трещин, но, к сожалению, я не разглядела и самих крыльев. Машина поднялась в небо исключительно усилиями цехов, напрочь забыв про «творческое начало» и «великое сердце».

Декабрь 1999 г.