Спектаклем «Концерт для голоса и саксофона» (поэзия Иосифа Бродского и джазовые импровизации Игоря Бутмана) Михаил Козаков открыл в Петербурге Второй международный фестиваль моноспектаклей «Монокль». Он вышел на сцену «Балтийского дома» с чуть усталой элегантностью бывшего московского стиляги: кепка, трубка, легкий шарф через плечо. Но стоило ему только прочесть первые строки Бродского: «Я родился и вырос в балтийских болотах, возле цинковых волн…» — как небрежный московский стиль будто рукой сняло. Козаков тоже «родился и вырос в балтийских болотах». Впрочем, в Питер он приезжает не только для того, чтобы почитать Бродского. Играет «Чествование» Б. Слэйда в театре им. В. Ф. Комиссаржевской, привозит на гастроли спектакли собственной антрепризы.

Ольга Скорочкина. Вы родились в Ленинграде, жизнь ваша прошла в Москве, играли, преподавали и ставили спектакли в Израиле, теперь вот все возвращаетесь и возвращаетесь в Петербург. Гражданином какой местности вы себя ощущаете? Каковы ваши отношения с сегодняшней Москвой?

Михаил Козаков. У меня с собой-то тяжелые отношения, не то что с Москвой!.. Я питерский человек по закваске. Питерская бледность во мне иногда сказывается. Раньше у меня была ленинградская телефонная книга. Сегодня, увы, питерские телефоны помещаются на листочке бумаги. Приезд в Питер для меня — всегда попытка сбежать в детство, в воспоминания. Я обязательно должен пройтись по каналу Грибоедова, съездить на кладбище в Комарове… Но во мне живет и Москва. Там мой дом на Ордынке, где я прячусь от жизни и где живут мои маленькие дети.

О. С. Вы прожили, кажется, не одну, а несколько жизней, каждая, можно сказать, целая эпоха и в судьбе театра и страны, и в вашей собственной. Как все эти жизни сегодня умещаются в вас?

М. К. Жизнь на самом деле странная: страшно длинная и ужасно короткая. В этом году мне будет шестьдесят пять лет. Когда я оглядываюсь назад, у меня сильное недоверие к тому, что все это было со мной. Почему я еще живу? Так долго не живут! И мне иногда действительно кажется, что я прожил несколько чрезвычайно насыщенных жизней. Оглядываюсь в детство: Ленинград, кружок художественного слова, куда мы ходили вместе с Сергеем Юрским, а еще раньше меня занесло в балетную студию Дворца пионеров…

О. С. Так у вас был шанс стать балетным принцем?

М. К. Не дай Бог! Если бы я там остался, то скорее всего стал бы балетным злодеем. А вернее всего, что потом потянуло бы сочинять балеты… Я часто оглядываюсь назад… «Но как припомню долгий путь оттуда, не надо, ладно, дальше не пойдем». Это в тебе живет подспудно, полузабыто, чувственно. Так долго, как я, и вправду не живут!.. Я был знаком с Зощенко! Я играл с Турчаниновой в фильме «Евгения Гранде», а она человек вообще из девятнадцатого века!.. Я был знаком с Гилгудом, великим английским актером, он играл Гамлета в 1928 году, а я в Москве, в спектакле Охлопкова, в 1956. Когда меня познакомили с Гилгудом, он в свои 64 года казался мне глубоким стариком. Сейчас я сам в его тогдашнем возрасте, и, между прочим, он ведь еще жив. И даже недавно снялся в кино. Так что жизнь, если оглянуться, невероятно длинная. Кажется, это было вчера — я вернулся мальчишкой в послеблокадный Ленинград в 1944 году. Сегодня труд и дорога сделали свое дело: я совсем не тот, каким был. Я был вспыльчивый, взрывной, с годами стал много терпимей, даже говорить стал медленнее. Усилилась рефлексия, я стал некатегоричен. Перестал других учить жить. Недавно вот отказался быть членом жюри театральной премии «Золотая маска». Не хочу судить или быть судимым. Искусство не спорт. Я не представляю, чтобы во времена Мейерхольда давали премии самому лучшему актеру, или самому сексуальному, или интеллектуальному. Плохо также представляю, как Лермонтов давал бы премию Пушкину, а Блок Тютчеву… Этим я объяснил свое неучастие в «Маске». Ведь многие члены жюри ничего не видят, одни отбирают, другие судят… В Петербурге есть потрясающий актер Евгений Баранов — почему его нет в «Маске»? И потом, там столько снобизма!.. Я читал в вашем журнале интервью с Алисой Фрейндлих и совершенно с ней согласен: и в легкомысленной комедии, и в коммерческой пьесе всегда можно найти такие струны, такие ноты, которые будут близки и интересны актеру и залу. Я очень много хожу по театрам, и у меня нет пренебрежения к коммерческим спектаклям. Прелестный спектакль «Интимная жизнь» с Михаилом Боярским, он там замечательно играет! Я подумал: а где я лучше Мишу-то видел? Да нигде! Антреприза совсем не обязательно грубый «чес». Я актерам своей антрепризы говорю: играйте каждый спектакль, как последний, может быть, тогда будет следующий. Вполне вероятно, что Ноэль Коу-ард невеликий драматург. Но его любил Оливье, о нем писал даже Бродский. Между прочим, к нам на Коуар-да приходит Майя Туровская, и ничего, выходит жива и невредима. Если помните, в «Современнике» в 60-е годы шла пьеса Гибсона «Двое на качелях». Приехал Олби, скроил рожу: «Я поражен, что вы бродвейского драматурга так замечательно играете!» Смотря как поставлено. И вообще, если у тебя есть сегодня потребность шутить на сцене, быть легкомысленным — это совсем не означает, что ты делаешь это в угоду невзыскательному вкусу толпы. В «Чествовании» Слэйда у меня есть такой монолог: «Ничего не понимаю в жизни, к концу все так запуталось. Пошел я на бродвейский спектакль, давали абсурдистскую пьесу. Толи Беккета, то ли Пинтера. Я спросил соседку: “Вы хоть что-нибудь понимаете?”

Она ответила: “Успокойтесь, в конце все станет ясно”. В финале она призналась: “Я была не права”». «В ожидании Годо» я знаю больше тридцати лет, но для меня эта пьеса как была мертвой, так и осталась.

О. С. И тем не менее раньше в вашем репертуаре были Шекспир, Гоголь, Тургенев. Сегодня в вашей антрепризе идут переводные комедии Коуарда, Бенедетти, Слэйда. Хотелось бы понять: «После мраморов Карра-ры как живется вам с трухой гипсовой?..»

М. К. Эти комедии продлевают мою жизнь. Если бы я жил только в драматическом высокочастотном напряжении, меня давно бы не стало. Театр — площадное действо, и надо уметь развлекать площадь, это большое искусство. Если у тебя сегодня есть потребность шутить, развлекаться на сцене, быть легкомысленным, то это необходимо делать. Как говорил тот же Бродский: «Коли ты вылез на сцену, то должен хотя бы сделать вид, что жизнь находится под контролем человека». Есть два спасения у современного человека: религия и искусство. И человек искусства обязан давать кислород. Даже если внутри него самого его нет. Лично я как зритель обожаю, когда меня развлекают. Обожаю американские мюзиклы пятидесятых годов. Очень любил театр Николая Павловича Акимова: «Дорогу в Нью-Йорк», «Тень» Шварца. Что совершенно не мешало мне любить трагическое искусство Николая Симонова, его «Живой труп»… Когда я поступал в школу-студию МХАТ, писал сочинение о Симонове. Но это, в свою очередь, не мешало мне любить Чеснокова в «Дон Сезар де Базан». Одно из любимейших моих театральных впечатлений — мхатовская «Синяя птица», которую они привозили в Ленинград на гастроли, или «Ночь ошибок» Голдсмита в пермском театре во время войны… Я вообще в свое время пошел в театр, чтобы сбежать от жизни. И раз душа просит, я буду иногда играть самые что ни на есть легкомысленные комедии, и получать от этого удовольствие, и слышать, какой отзвук это находит в зале. Я ведь не приду на завод и не стану унижать рабочих Бродским, я не стану читать ту же «Муху» Бродского с эстрады ни на какой аудитории!

О. С. В этом сезоне в Москве появилось сразу два «Гамлета» — в постановке Петера Штайна и в театре Константина Райкина в постановке Роберта Стуруа. У Штайна вы даже играете Тень отца Гамлета. Между тем в середине пятидесятых это была ваша дебютная роль…

М. К. Сорок лет назад в «Гамлете» Охлопкова я играл себя, свое злое молодое поколение, на Западе это поколение называли рассерженным. До меня эту роль играл Евгений Самойлов, он был более романтичным. Обо мне критика писала, что я начинал с той ноты, на которой Самойлов заканчивал: «О ужас, ужас, о великий ужас!» Мой Гамлет торопился увидеть зло, он никому не верил. В чем была его трагедия? Интеллигент, который должен выполнить волю Призрака и пролить кровь. Это была одна из самых значительных ролей в моей жизни, я играл ее три года, надеюсь, она оставила на мне свой след. Глубоко убежден, что наши роли накладывают отпечаток на нашу личность: все, что выучено наизусть и пережито тобой на сцене, — уже твое. Наш спектакль был романтическим, даже оперным, уверен: сегодня спектакль подобной эстетики смотрелся бы замечательно. Я и пластинку потом выпустил «Гамлет и вариации». Я видел потом много «Гамлетов». Самые, на мой взгляд, потрясающие — Бергмана и Някрошюса. Что же касается новейших московских интерпретаций шекспировской трагедии… Мне не нравится, что туда подмешивают фрейдизм. На кой дьявол? Там хватает бед и без этого!

О. Табаков (Александр Адуев), М. Козаков (Петр Иванович Адуев). «Обыкновенная история». Театр «Современник».
Фото из архива театра

О. С. В середине 60-х вы сыграли дядюшку Адуева в «Обыкновенной истории» Гончарова, легендарном спектакле «Современника». Можно сказать, что в том спектакле до пражской весны было предсказано крушение «оттепельных» надежд, крах прекраснодушных мифов шестидесятничества в целом…

М. К. Мне кажется, что Адуев-младший в исполнении Олега Табакова тогда блестяще продемонстрировал, как романтики гораздо быстрее становятся циничными прагматиками, нежели сами прагматики. Табаков совершенно безжалостно это сделал. Что же касается исторических прогнозов, сделанных в «Обыкновенной истории»… Да, многие из них оправдались. «Пока сердца для чести живы…» — недолго же это продолжалось!.. Но время подмяло под себя все-таки далеко не всех. Я, например, не изменился, остался таким, каким был. Я никогда не верил в социализм с человеческим лицом, не любил играть спектакль «Большевики» в том же «Современнике»…

О. С. Вернемся к вашей антрепризе. Олег Ефремов, ваш вождь и учитель, считает, например, что антрепризный театр убивает чуть ли не главное завоевание русского репертуарного театра XX века — ансамбль.

М. К. Чепуха полная! Я анализирую каждый наш спектакль, пишу актерам письма, очень слежу за формой. Разумеется, если к антрепризе относиться как к побочной халтуре, тогда, конечно, никакого ансамбля не будет. Но лично у меня нет другого театра! Поэтому я отношусь к антрепризе не только как к средству существования. Актеры, которые со мной играют, видят, как я выкладываюсь на сцене. И все, что я делаю в своем театре, отнюдь не капризы Карабаса-Барабаса! Другое дело, что многие, особенно молодые актеры, плохо выучены, не умеют партнерствовать. Проблема театральной школы — тут есть свои драмы. Растренированы, плохо говорят, бросают роль на полпути… Но это беда не только антрепризного театра, от этого же страдают и муниципальные. Раньше в Ленинграде были великие актерские школы Зона, Кацмана. Увы, это время ушло. Но когда я сегодня наблюдаю за игрой молодых учеников Петра Фоменко, совершенно счастлив: вот где школа! И какой ансамбль!

О. С. Когда-то в спектакле Эфроса «Месяц в деревне» (кстати, какой там был уникальный ансамбль!) ваш герой Ракитин замечательно произносил фразу: «Честь имею». Мы не слышим сегодня со сцены подобных фраз. Тема чести, благородства не интересна искусству, актуальнее — зло, коварство, падение.

М. К. Не согласен! Я ведь не случайно поставил спектакль «Возможная встреча» про Баха и Генделя!

Там есть проблема: искусство — ради хлеба или ради неба? Гендель жалуется на плохие времена, когда надо у олухов клянчить деньги, а Бах ему возражает. «Мне не надо гоняться за олухом. Моя музыка и так исполняется».— «Где исполняется?» — «В душе». — «Не слишком ли скромная площадка?» — «Зато хорошо посещается». Благородство и достоинство никуда не ушли из искусства. Другое дело, что лучшие из художников не имеют собственных площадок. Да тот же Петр Наумович Фоменко с его потрясающей труппой. Но какая музыка у них исполняется!..

О. С. Ваша жизнь тесно связана с поэзией, вы читаете с эстрады, по телевидению стихи — от Пушкина до Бродского. Я даже заметила, что любой вопрос вы готовы обсудить при помощи одних только поэтических цитат. Как, на ваш слух: что в конце века происходит с русской речью?

М. К. Наверное, русский язык меняется, но только это проблемы не сугубо лингвистические. Катастрофически меняется сама жизнь, возникает общее ощущение исчерпанности — и это не может не сказываться на всем строе нашей речи. Вспомните, после революции хлынул изо всех щелей «новояз», но ведь это не помешало состояться великой поэзии. Мандельштам все равно творил, Ахматова и Пастернак писали. А как Бродский взлетел, словно летающая тарелка. Я обожаю его перепады — ритмические, стилистические… Но вот умер Бродский — и ушел последний классик. Я не завидую нынешним поэтам, я не понимаю, как можно писать после Бродского.

О. С. Вы столько за свою жизнь сыграли и поставили. В каком жанре вы видите сегодняшнюю действительность?

М. К. Мы с вами разговариваем, когда вокруг Бог знает что творится! Югославия, угроза мировой войны, страх за детей… Рождественской сказки из нашей жизни явно не получается. Жанр нашей жизни? Я мог бы выразить его цитатой все из того же любимого мною Бродского: «Жизнь — как лицо у Ивановой или Петровой: не мурло, но и не Мэрилин Монро».

О. С. А какими строками вы могли бы выразить собственное сегодняшнее мироощущение?

М. К. Одной строкой не выразишь. Может быть, эта: «Но пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность». И это правда. И так и должно быть.

Май 1999 г.