Марина Дмитревская. Олег Павлович, как, по-вашему, соотносятся актер и человек?

Олег Табаков. Мучительно. Актер, если он одарен, существо честолюбивое. Если это не так — все бессмысленно. Ибо вне успеха не рождается внутренняя свобода, и одну из своих главных задач я вижу в том, чтобы обеспечить молодым людям первый успех. Знаете — «дайте, дайте первую удачу, пусть в себя поверит человек!» Так должно быть. Нужно дать стартовую скорость, а дальше — как даст Господь и папа с мамой. Второе. Слава Богу, все эти чины и звания — сейчас уже дело сомнительное. Но когда я выхожу из театра и молодые девушки, внучки тех, кто встречал меня после «В поисках радости», — внучки! — визжат и кричат, — это кирпич в строительство моего театра, и если я вообще нормальный человек — я отношусь к этому хорошо. Думаете, сто лет назад так не кричали? Третье. Надо работать в театре, где у тебя есть свое место. Когда ты начинаешь бороться за него — уходи в другое. Еще. Ты должен быть счастлив от того, что делаешь. Вокруг тебя должна быть атмосфера, способствующая занятиям профессией. И последнее. В театре не должно быть демократии. Совсем.

М. Д. Почему тогда до сих пор ваш театр называется студией?

О. Т. Потому что это «изячно»! Нет, я объясню. Я очень долго болел этим сам, это было ошибочным занятием и Олега Николаевича Ефремова, который долго пытался перераспределять жизненные блага, дающиеся обществом. Евстигнеев и я, обладая от государства 150-рублевой зарплатой, года два сдавали по 30 рублей в месяц. И по решению общего собрания труппы о том, кто же в этом сезоне сделал наиболее серьезные и значимые успехи в искусстве, — назначался человек. Вот — Дмитревская. Отдать Дмитревской разницу между тем, что она получает от государства, и тем, что мы ей назначаем! Это смешной пример, который не то, что саднит у меня (нет, я даже горжусь: сдавал! По доброй воле!), но это глупость! С детских лет я очень редко совпадал в своих мнениях с окружающими. Будучи хитроумен, как всякий провинциал, я вообще ничего не говорил… Но сейчас я оглядываюсь назад и — «как подумаю, кого вы предпочли!..» Нет, ребята! Я — профессионал, в свои 63 года выхожу на сцену 10 раз в месяц и знаю, что почем. Все. Это что касается актерских дел. Человек же интересует меня только как «интеллигентный человек». Или точнее — «русский интеллигентный человек». А это уже почти сродни духовной жизни нашей, вере. Это вещь интимная. Интеллигентный человек — это вообще раритет. Интеллигентность в России очень часто подчеркивается и демонстрируется слабыми (что тоже есть какая-то аномалия, патология) и разговорами о том, что она вот-вот кончится… Хрен вам. Есть Лихачев, Аверинцев, Солженицын, Астафьев, Маканин есть. И в Оксфордском словаре есть определение русской интеллигенции — и ничего другого предложить не могу.

М. Д. Знаю, знаю. Определение — «те, кто ставит интересы Отечества выше собственных».

О. Т. Да. И надо не отрицать теории малых дел. И надо несколько раз в год звать стариков микрорайона, где мы живем (на ул. Чаплыгина), кормить и кульки давать (и заставить приятеля-поклонника эти кульки дать), а не болтать. Когда грудничкам не могут делать операции, потому что нет одного ингредиента, — нужно дать распоряжение: «Из фонда развития театра послать…»

М. Д. Это когда есть что послать…

О. Т. Э, нет! Брось. Стоп! Звонят из фонда «Душа» при СТД, который собирается помогать старикам: «Олег Павлович, мы собираем вечер, помогите, выступите в концерте». У меня нет таланта выступать в концертах, я не зарабатываю деньги этим. Спрашиваю: «А сколько вы соберете?» — «4 миллиона (старыми)». Говорю: «Ребята, вы что такое неприличное произносите? Вы собираете во МХАТе финансовую золотую публику — и хотите собрать столько? Вы плохо это делаете!» И посылаю туда свои деньги. Сгорел театр «Романтика» в Иванове — туда надо послать. У Миши Левитина крыша сгорела — туда. И в Якутию — там наводнение… Я говорю в театре: «Давайте сыграем спектакль в выходной — пошлем туда-то…» Может быть, они еще молодые, легкомысленные, но им нравится пока в это играть.

М. Д. И все же ваш театр в особом положении. Вам помогают, и у вас особый талант — находить деньги.

О. Т. Лужков дает деньги не просто так. Он дает их тому, кто их преумножит.

М. Д. По этой логике — не нужно давать деньги на то, что их не преумножает. А ведь такие вещи есть.

О. Т. Есть. Но, я думаю, помогать будут только успешным.

М. Д. А это правильно?

О. Т. Я думаю, что это не подлежит обсуждению. Свобода — слишком дорогое понятие, и за нее надо платить. Всем. Без исключения.

М. Д. Но ведь «быть знаменитым некрасиво». И получать деньги за то, что ты успешен, — тоже.

О. Т. Это — теза, и это хорошо было говорить Борису Леонидовичу, когда он был чрезвычайно знаменит и выше него, я бы сказал, была только отсутствующая Марина Ивановна. В мировом сознании. Это вы бросьте! Знаете, однажды я репетировал с Колей Бурляевым пьесу «Пожар», и он читал: «Быть знаменитым красиво! Это подымает ввысь!» Так что существует другая точка зрения. Например, у Коли Бурляева.

М. Д. Когда, знаете, на одной чашке весов Пастернак, а на другой Бурляев — весы ломаются.

О. Т. Да я шучу! Но еще раз отправляю вас ко времени, когда великий русский поэт (для меня вообще после Пушкина второй) так говорит — сам он находится — как та пальма в городе Томске под стеклянным колпаком.

М. Д. Значит, только пальмы поливать? Которые под колпаками? А молодые кустики?

О. Т. Здесь вы сразу утыкаетесь в некоторый декретированный всход злаков, приуроченный к 200-летию чего-то… Марина, поймите мою логику. Я говорю так потому, что раньше других моих коллег, 25 лет назад, я был выброшен судьбой на заработки в Европу, будучи просто актером. (Какой я режиссер, чушь собачья!) И вот с того времени, как я стал зарабатывать деньги постановкой «Ревизора» в Англии, я приучился к тому, что спектакль надо ставить за шесть недель. Что никто, кроме меня, не позаботится о том, чтобы это случилось. Что я не должен болеть, делать слишком дорогих декораций, что я должен смириться с тем, что баронет такой-то будет играть Добчинского, потому что его папа — член попечительского совета этого театра и вкладывает деньги. И многое другое я понял, и моя логика — отсюда.

М. Д. Это вы декретируете, Олег Павлович, заранее планируете всход злаков через шесть недель. А если спектакль «дойдет» через семь?

О. Т. Это есть правила игры. Хотите — принимайте их, хотите — не участвуйте.

М. Д. Но, очевидно, разное должно рождаться по-разному.

О. Т. Абсолютно! Но это в моей конторе будет по-разному, а в театре, где я ставил, — там не по-разному.

М. Д. Все равно Петербург живет по-другому, и актеры наши по ведомости получают…

О. Т. Обладаю знанием, что получают и не по ведомости!.. Поднимаюсь в служебный вход театра Комиссаржевской — слева вывеска «Фу-Пле-Си», справа — «Пу-Пле-Си». На втором этаже визави вообще кухни финские. Так что оставим это. Каждый спасается, как может. И у вас, и у нас. Но есть (как бы это тебе сказать?) то, что делать нельзя, а есть то, что делать надо.

М. Д. Поэтому я каждый день решаю: продолжать делать нищий «Петербургский театральный журнал» или за одну статью в какой-нибудь московской газете получать в два раза больше, чем за месяц в журнале…

О. Т. Марина, то же самое испытываю я, возглавляя Школу-студию МХАТ. Абсолютно. Но скажу. За две недели здесь я встретил немало людей бизнеса Санкт-Петербурга, к которым применимы слова Принцессы (ее когда-то играла Нина Дорошина): «А я вот лежу и пропадаю напрасно». Хотят помочь.

М. Д. Дайте адрес, я схожу…

О. Т. Питерская власть сильно меня озадачила. Ребята! Даже странно. Или, как говорил Лопахин, всякое безобразие должно иметь свое приличие. Хотя, конечно, я гость…

М. Д. А я — абориген. И тоже могу сказать… В Петербурге все время идет московский чес…

О. Т. Не приемлю. Брезгую.

М. Д. Но приезжают — и за факт физического наличия этого актера в этом пространстве я, зритель, почему-то должен платить огромные деньги, а он пальцем не хочет пошевелить. Это актерский цинизм?

О. Т. Это не цинизм, это правила игры. Мариша, люди ведут себя так, как мы позволяем им себя вести.

М. Д. Но ведь трудно не позволять.

О. Т. Конечно, трудно. Но вместе с этим — не осуждай никого. Мы в нашем театральном цеху еще большие дилетанты в том, что называется учетом спроса и предложения. Мы не имеем настоящих профессионалов театрального менеджмента, и потому цену назначают себе сами. Должен тебе сказать: гастроли нашего театра в городе Сургут были первыми театральными гастролями, экономически себя оправдавшими. Это просто означает, что спрос превышал предложение: «Сублимацию любви» потребовали сыграть еще два раза. Да даже ценообразование! Если бы фирма «Кинэкс» не дала деньги на наши гастроли здесь — я бы не поехал. Потому что сумма в 200–300 рублей неподъемна для петербуржцев, и это вопрос трезвой оценки, не более того. И вообще если деньги зарабатывать — не в Петербург надо ехать, а в Тюмень.

М. Д. Давайте не будем больше про деньги. Чтобы не возникало никакого гражданского антагонизма. Потому что когда я приезжаю в Москву и вижу, как медленно и жирно ворочается по улицам ваш капитал… Давайте о хорошем. Что было у вас самым счастливым? Что хочется вспоминать?

О. Т. Любофф!

М. Д. Это понятно.

О. Т. «Современник» в его начале. Когда значительное место занимал Виталий Яковлевич Виленкин, когда «все робко и незрело»… Когда и художественный, и жизненный успех — еще впереди, когда действительная бессребренность сочеталась с верой… Потом — 1974, 1980. Студия. Я, директор «Современника», понял, что мои желания и желания моих ближайших коллег разнятся, — и я ухожу с должности так же, как и пришел, — сам. А самое большое счастье — это жизнь без черновиков, набело. Не врать.

М. Д. Одному удалось не врать — звали Мышкин.

О. Т. Ну, милый, это вообще такая мифологема…

М. Д. Да нет, не врать ведь очень легко. Врать трудно.

О. Т. Забавную подробность вспомнил. М. М. Яншин в мае 1957 года прислал заявку на Женю Урбанского и меня, чтобы мы играли в его театре: Женя — Рогожина, а я — Льва Николаевича. И это было отринуто по причине того, что рождался «Современник». Не состоялось. А в этом году ученик, такой гадкий утенок, безразмерный в длину, сыграл Льва Николаевича, и были минуты соответствия…

М. Д. Михаил Чехов писал, что у каждого персонажа (и человека) должен быть центр внимания. У Дон Кихота — над головой, у Санчо — в животе. Как вы, воспитывая своих студентов, определяете для них сегодня центр внимания? Как им себя содержать?

О. Т. Во-первых, я не склонен принимать многое из того, что писал М. А. Чехов — гений, который подсматривал за собой определенные вещи и спустя 70 лет был объявлен некими вульгаризаторами — пророком. Ложь. Никакой системы у М. А. Чехова нет, и к его высказываниям надо относиться чрезвычайно трезво, соотнося это с тем, как он прожил свою жизнь. Он ее прожил отнюдь не как пророк, а как простой смертный гений. Это я должен сказать. Не люблю сильно компанию коллег, тратящих бюджетные и небюджетные деньги на мероприятия его имени. А о центре внимания ты спросила — отвечу. Первое — не ври! Умей сказать — не знаю. Умей прощать, но не забывай. И любовь. Они должны любить нечто. Сильно. И это защитит их от полиомиелита и других инфекций времени. Любовью к моему учителю В. О. Топоркову я жил очень долгое время. И это защищало меня от инфлюэнций. И давай возьмем глобальный вариант. Все-таки Россия по-прежнему земля, способная любить. Я говорю так не только потому, что в 60 лет родил сына. Когда мы приезжаем в летнюю американскую школу на шесть недель учить их, — они иногда заболевают, потому что они недолюблены в основе своей… Самое счастье — жизнь.

М. Д. Учеников надо любить или надо учить? Вы их действительно любите?

О. Т. Любить, конечно, любить. Главное, что они, зная, что я их люблю, становятся лучше.

М. Д. А как вы их набираете?

О. Т. У меня есть животная, совершенно физиологическая способность определять энергоемкость абитуриента. И я, к сожалению, не ошибаюсь. Потом, после вступительного отбора, с каждым годом все жестче и жестче нужно отбирать лучших. Ибо соревновательность и конкурентоспособность за последние десять лет из понятий схоластических, осмеиваемых и охаиваемых стали всерьез — условиями работы, получения рабочих мест. Значит, дело — в росте души и росте ремесла. Даже оказавшись на голой сцене, они должны отчебучить что-то, что удержит внимание зрительного зала. А что касается роста души, то когда за чтение Солженицына полагался срок, я давал им эти книги. И никто никогда не донес. Потом я узнал, что в театре долго работал стукач. Рост души — это большой ресурс появления элементов мастерства.

М. Д. У вас легион учеников. Ученики не только уходят, они, как и написано в одной книге, предают. Вас предавали?

О. Т. Не в этой широте радиуса. По логике рыбы, которая ищет, где глубже, они иногда искали — где лучше. И я относился к этому нормально. А предать — нет, не предавали.

М. Д. Вы можете предположить, что в один прекрасный момент они скажут вам, что вы им не нужны?

О. Т. Могу предположить. Что-то подобное может однажды состояться. Но, думаю, располагая информацией, я сделаю шаг раньше, чем они… Я тебе так скажу. В октябре будет 20 лет с тех пор, как В. Фокин поставил спектакль по пьесе Казанцева «С весной я вернусь к тебе». То есть, по сути дела, нам не 11 лет, а 20! Вспомни, что было во МХАТе в 1918 году. Содом и Гоморра! Могу тебе сказать, почему мы пока еще уцелели. Первое. Нас мало. До последнего времени в труппе было 27 человек, сейчас будет 32. Это предел. Второе. Они более или менее равномерно загружены. Раз в четыре года в затылок предыдущему курсу дышит следующий. И третье. Если я к ним — по-человечески, это же видно. И они знают: театр и в некоторой степени я заботятся об их жизненном благосостоянии. И пока что другим образом они этого добыть не могут. Ну, кроме Вовки Машкова или Женьки Миронова, которые вырвались уже на оперативный простор кино и будут жить сообразно тому, каков на них будет спрос.

М. Д. А если бы вдруг в одночасье все переменилось и ваш театр обнищал, стал гол и бос, — ваши ученики остались бы с вами?

О. Т. Да, на какое-то время остались бы. Веря в то, что я восстану из пепла.

М. Д. И найдете снова деньги? А что тогда действительно ценного в этом?

О. Т. Жизнеспособность. Это совершенно отдельная единица, требующая отдельного разговора. Марина, поверь, я действительно человек с комплексом полноценности. На мой взгляд, люди с противоположными комплексами никогда дела не сделают. В лучшем случае утвердят себя. А в худшем…

М. Д. Как вы нынче, в свете того, о чем мы говорили, относитесь к тому мальчику, который рубил когда-то шашкой мебель, рушил благосостояние?

О. Т. Нормально. Подлец, кто не был социалистом в юности, дурак — кто им остался в зрелости.

М. Д. Обыкновенная история?

О. Т. Только с той поправкой, куда направлен вектор утверждения себя Александром Адуевым в возрасте 63 лет.

1998 год