В театре Станиславского в «Двенадцатой ночи» В. Мирзоева не играет М. Суханов. Этот факт, безусловно, заслуживает внимания, потому что до «Двенадцатой ночи» казалось, что без этого актера режиссер уже не мыслит ни один свой спектакль. В любой пьесе — будь то «Ревизор» Н. Гоголя или «Амфитрион» Ж.-Б. Мольера — обязательно находилась роль для жутковатого, ящероподобного существа с гипнотизирующим, неприятно-капризным голосом, в которое превращался М. Суханов. Какое имя в данном спектакле носило существо — совершенно не важно, потому что суть персонажа не менялась. Спектакли В. Мирзоева обезоруживали, морочили зрителям голову прежде всего благодаря присутствию в них М. Суханова. Все было подчинено брутальной, из эротики и театральности возникающей энергии персонажа-актера. И в «Укрощении строптивой» — первой части задуманной режиссером дилогии по Шекспиру — Мирзоев выстраивал сюжет именно на этих качествах актерской природы. О каком рождении любви может идти речь, когда на сцене Катарина — Е. Морозова, обладающая ботичеллиевской красотой, грубая только от застенчивости, мечтающая о нормальной жизни, о любви, о семье, — и Петруччо — М. Суханов, для которого и сама Катарина, и вся эта затея со свадьбой — даровая забава, случайно, спьяну воплощенная в жизнь безумная идея — из тех, что приходят в голову от полной потери ориентации в мире. Ему нужны были деньги, кто-то сказал, что за Катариной дают хорошее приданое, — все. Любви здесь места нет. А укрощение строптивой заключается в грубом, бессовестном измывательстве над Катариной. И она сламывается, поняв, что деться ей некуда. Откуда взяться любви?

Мирзоев умеет быть убедительным, когда на основе пьесы со знакомым сюжетом ставит спектакль, в котором рассказывает историю, где из прежней — всем известной — в лучшем случае сохраняются имена персонажей. Так случилось и на этот раз. И за оригинальность идеи режиссеру простили то, что поставлен спектакль точно так же, как и другие его постановки; что ничего нового в его режиссерских приемах и в работе с актерами нет; что почерк Мирзоева узнаваем с первых минут действия и что это не достоинство, а недостаток. Потому что похожесть его спектаклей друг на друга — это уже не знак сценической манеры, только этому мастеру принадлежащей, но признак штампа.

«Двенадцатая ночь» — вторая часть задуманной режиссером дилогии по Шекспиру. Те же режиссерские приемы, что и в «Укрощении…», практически все те же актеры. Команда, работающая с режиссером, не изменилась: сценография В. Ковальчука (Канада), который сделал единую декорацию для двух спектаклей, хореография Ким Франк (Канада).

Только Мальволио играет С. Маковецкий, а не М. Суханов. И эта роль стала самой приметной (и благодаря популярности Маковецкого тоже) актерской работой в спектакле. В Мальволио Маковецкий пародирует другого своего героя — Амфитриона из одноименной постановки В. Мирзоева в Вахтанговском театре. У Мальволио тоже есть изысканность и грация в походке и в движениях, но если в Амфитрионе это подчеркивало (не без иронии) благородство и интеллигентность героя, то в «Двенадцатой ночи» краски утрированы до шаржа. Несколько преувеличенная вежливость у героя Маковецкого в «Амфитрионе» — в «Двенадцатой ночи» обернулась нелепым, смешным и неуместным пафосом Мальволио, даже когда он говорит с пьяной оравой. Собственно, существо роли заключено в последней фразе, которую Мальволио мечтательно, страстно и возвышенно декламирует: «Гондолу мне, гондолу!»

Как ни странно, в целом спектакль В. Мирзоева из-за отсутствия М. Суханова ничего не потерял, хотя и оставляет после себя ощущение, будто что-то важное в нем отсутствует. Но Суханов был бы бессилен это важное и существенное спектаклю дать. Потому что в «Двенадцатой ночи» Мирзоева нет главного: нет оригинальности в том, как режиссер увидел пьесу, как представил ее зрителям. Все происходившее на сцене казалось уже где-то виденным, уже когда-то слышанным. Это стало главной неожиданностью в спектакле В. Мирзоева. И даже если предположить, что В. Мирзоев захотел просто поставить комедию — без концепций и сложностей, то получилось у него не слишком весело: шутки-то были в большинстве своем — на уровне цитат из рекламы.