Наверняка каждый из нас хоть однажды, да держал в руках такую книгу. Хоть наискосок, да прочитывал эти детективы, дамские романы, трогательные мелодрамы в плохом переводе, напечатанные невыразительным шрифтом, с эффектными красотками на обложках. Ведь только поначалу мы их дружно презирали. Теперь же пора признать: подобная литература — назовите ее бульварным чтивом, назовите отдохновением для мозгов или сказками для взрослых — стала частью современной жизни. Больше того — оказала серьезное влияние на формирование не только вкуса (с этим еще можно было бы тщетно бороться, потрясая огненными мечами и взывая к памяти предков), но и культурного процесса. Старинное заклинание классика «Если звезды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно» применимо к любому явлению. И не стоит отрицать, что тех, кому свет этих звезд — презренного «чтива» — ближе и дороже многого другого, становится все больше и больше. И к этому явлению уже нельзя относиться с пренебрежением.

Приезд московского Театра сатиры под руководством Валентина Плучека вызвал не только радость от возвращения старой доброй традиции репертуарных гастролей, но и живую ассоциацию с современным книжным прилавком. Практически все спектакли, представленные москвичами, можно сопоставить с тем или иным направлением популярной ныне художественной литературы. На сцене БДТ в те жаркие летние дни можно было найти произведение на любой вкус. И все они напоминали те самые книжки, в справке о которых на последней странице указывается: «бумвинил с золотым тиснением». Они были красивы — в разной степени, многие — элегантны и достаточно поверхностны.

«Укрощение строптивой» в интерпретации художественного руководителя театра Валентина Плучека выглядело идеальным дамским романом. Златокудрая героиня и мужиковатый звероподобный герой полюбили друг друга с первого взгляда, но, разумеется, каждый дорожил собственной свободой и неприступностью. На этом и выстроился конфликт. С первой встречи Катарина и Петруччо совершенно очевидно поняли, что жить друг без друга не смогут. Длинная и громоздкая шекспировская комедия превратилась в полигон для битвы за независимость. Приходя совместно к пониманию главного: семейное счастье — это система компромиссов, герои продираются сквозь ими же самими наваленный бурелом страстей и через ими же построенные баррикады поступков.

Каждый зритель, без сомнения, знает, чем закончится эта история. Даже если он в глаза не видел пьесу Шекспира, он не может сомневаться в том, что влюбленные соединятся: по такому сценарию развивались многие книги, которые он читал в электричке или на даче. Этот роман о любви выдержан в лучших традициях жанра. В нем нет ни единой погрешности против хорошего вкуса. Даже рокочущие интонации и чрезмерно широкая улыбка Валерия Гаркалина—Петруччо не разрушают цельности картинки: мускулистый пламенный герой-любовник, богатый и нежный самодур, именно так и должен себя вести, идя наперекор всем установленным нормам хорошего тона.

Совершенно очевидно декорации «Укрощения» отсылают образованного зрителя к эскизам Себастьяно Серлио и Пьетро Гонзаго. Сложная конструкция со ступенями и вращающимися тумбами, установленная посреди сцены, служит прекрасным постаментом для компоновки скульптурных групп в ярких костюмах. Если же собственно театральная изысканность и не заинтересует зрителя, он все равно не бросит камня в художника. На сцене — Италия, обозначенная достаточно условно, чтобы придираться к мелочам, и достаточно точно, чтобы понять и эпоху, и место действия. Кто и когда — да и зачем?! — будет искать культурологической достоверности под глянцевой обложкой?

«Священные чудовища» (режиссер А. Вилькин) с Верой Васильевой можно считать «эстетским романом». Виржиния Вулф, Франсуаза Саган — но тоже в глянцевых обложках и с орнаментом на страницах. Только орнамент более изящен, чем в книгах с большим тиражом, и на обложке — не страстно целующаяся пара, а тонкая фигурка на фоне пейзажа, написанная акварелью. «Священных чудовищ» приятно созерцать, не следя за действием, но наблюдая психологические нюансы, красивые линии и цветовые сочетания и игнорируя несуразности, которые могут разрушить впечатление. Главное, что сама Вера Васильева, создавая образ своей героини из полутонов и недомолвок, строга и обаятельна одновременно, она не позволяет себе ни малейшего «нажима», и от этого спектакль, сделанный для нее, вращающийся вокруг нее, выглядит цельным и гармоничным.

В. Васильева (Эстер), Ю. Авшаров (Флоран). «Священные чудовища».
Фото Г. Несмачного из архива театра

В. Васильева (Эстер), Ю. Авшаров (Флоран). «Священные чудовища».
Фото Г. Несмачного из архива театра

Н. Карпунина (миссис Чивли), Ю. Васильев (лорд Горлинг). «Идеальный муж».
Фото Г. Несмачного из архива театра

О. Аросева (Памела). «Как пришить старушку».
Фото Г. Несмачного из архива театра

А. Ширвиндт и Л. Гурченко в спектакле «Поле битвы после победы принадлежит мародерам».
Фото Г. Несмачного из архива театра

М. Державин (Счастливцев), С. Мишулин (Бодаенко), А. Ширвиндт (Несчастливцев). «Счастливцев-Несчастливцев»
Фото Г. Несмачного из архива театра

Возможно, «Священные чудовища» могли показаться слишком скучными, но в них была своя прелесть, свое тайное очарование. А вот «Идеальный муж» (режиссер В. Плучек) по Уайльду выглядел плохо переведенным романом «из красивой жизни» про графьев и баронетов. Подобно современным продолжениям «Саги о Форсайтах» или «Войны и мира», уайльдовская пьеса превратилась в неискреннюю и абсолютно неправдоподобную историю, где концы не сходятся с концами, куда ни глянь. На фоне стеклянных стен оранжереи, увитых зелеными ветвями ползучих растений, вызывающими становились интонации и манеры представителей лондонского высшего света.

О том, что сегодняшние артисты неловко чувствуют себя в костюмах прежних эпох, уже сказано столько, что прибавлять еще что-то необязательно. Но почему у денди пластика свежевырезанного Буратино и голова поворачивается только вместе со всем корпусом? Почему леди размахивают руками при ходьбе? Почему все аристократы интонируют так, словно произносят тексты Птушкиной? От этого кажутся несмешными пряные остроты Уайльда, от этого проваливаются интеллектуальные диалоги. Только одна живая сцена приходит на память: леди Чилтерн, всплескивая руками, причитает: «Ты продал государственную тайну? За деньги?!» И вот это «за деньги?!», совершенно очевидно из другой стилистики пришедшее, вызывает незапланированный смех в зале…

Современному артисту все чаще и чаще мешает классический текст. Он перестал рождаться органически. Предлагаемые обстоятельства настолько чужды, что с равным успехом можно вживаться в образ марсианина и жены министра. Кажется, что представления об эпохе черпаются все из-под тех же глянцевых обложек. Может, именно поэтому спектакли все чаще и чаще превращаются в иллюстрированные бульварные романы.

Бульварные. Интересные не проникновением в глубины, не высокой метафоричностью, не тончайшей проработкой деталей, а броскостью нескольких фраз и имен. Частенько вещь в переводном варианте приобретает новое имя, привлекающее публику. Так и «Дорогая Памела» превратилась в «Как пришить старушку» (режиссер М. Зонненштраль). Но триллером она так и не смогла стать. Личное обаяние Ольги Аросевой вернуло историю с пугающим названием на надлежащее место — на место трогательной, забавной и необременительной святочной сказки. И через десять минут после начала зрители уже забыли, какой страшный заголовок они прочитали на афише.

Как и в случае с «Укрощением», публике заранее ясны законы построения. Понятно, что старушку никто так и не пришьет, все влюбленные соединятся и даже самоубийство Памелы не состоится. И на уровне сюжета — хорошо сделанной пьесы — все в порядке. В нужных местах зал ахает, в нужных — смеется. Но время от времени возникают прорывы в область театральной метафоры. И тогда начинается легкая тоска. Ведь только сама Памела-Аросева гармонична, органична, как кошка; окружающие же ее молодые бандиты все время тянутся поближе к рампе и стараются произнести реплику громко и по возможности повернувшись лицом к залу. Сцены без Памелы неинтересны, во-первых, потому, что все квипрокво и репризы придуманы только для Памелы, а во-вторых, потому, что Аросева-то может почти без режиссуры держать внимание публики, а вот остальные — еще нет. И фронтальные мизансцены никак не помогают актерам, и три финала, после каждого из которых можно выходить на поклоны, не способствуют развитию действия. К тому же, один из финалов — сцена восхождения героини наверх, на крышу и выше, в небо — настолько назидательна, настолько грубо сработана и нарочито однозначна, что перебивает общее приятное впечатление от спектакля.

Но все эти мелочи забываются, когда увидишь главную ставку гастролей. Имена Ширвиндта и Державина затмевали в рекламе не только Аросеву и Васильеву, но даже самого Плучека. Естествен был интерес к сочетанию «Радзинский — Житинкин — Гурченко, Ширвиндт и Державин». Толпы ломились на «Поле битвы после победы принадлежит мародерам». В конце концов, есть популярные авторы, есть популярные лица, и что плохого в том, что на этой популярности кто-то играет? Ведь такое созвездие привлечет публику самых разных слоев и настроений.

…Сцена затянута зеленым сукном. У левой кулисы возвышается ярко-красная эмблема Олимпиады-80. Из правой кулисы выезжает настоящая блестящая иномарка. Из нее выходят Людмила Гурченко и Александр Ширвиндт. Занавес можно закрывать: больше ничего не произойдет. А если и произойдет, то…

В антракте зрители — те самые, разных слоев и настроений, — в один голос вспоминали знаменитый московский спектакль «Спортивные сцены 1981 года». И увы, не в пользу режиссера А. Житинкина. Написав продолжение собственной пьесы, Э. Радзинский, по-видимому, совершил большую ошибку. Существует, конечно, такая добрая традиция — романы-продолжения с теми же героями, только повзрослевшими лет на десять-двадцать. Но ни одного положительного примера в этой традиции история литературы не знает. И «Полю битвы» так же не повезло. Слишком ярко еще в памяти впечатление от того, прежнего, спектакля. «Поле битвы» вместе со всеми мародерами сопоставимо с однодневными, по-настоящему, в плохом смысле, бульварными романами на плохой бумаге, полными непристойных выражений и псевдознания «обратной стороны красивой жизни».

«Не верю!» — первая и последняя мысль зрителя на этом спектакле. Люди на сцене не похожи на тех, кого они изображают. Это не номенклатурные дети, выросшие в достатке, и это не умудренные жизнью прожженные циники взрослые. Особенно во втором акте. Вторая часть спектакля, то самое «продолжение», вызывает желание громко крикнуть: «Позор!» Не актерам, конечно, — создателям этого произведения. Художнику, режиссеру и драматургу.

По сюжету проходит сперва десять лет, а потом еще десять. И через первые десять лет на сцене появляется американский проповедник — Михаил Державин с призывом к людям любить друг друга, и когда он проповедует среди ядовито-зеленых холмов (уже без олимпийской эмблемы, зато со свисающим с неба лозунгом про «фьючер»), его становится искренне жаль. И выросший мальчик Сережа становится популярным рок-музыкантом, распевающим одну-единственную фразу «До чего довели страну, сволочи». И Катя уходит в валютные секретарши. И Инга Михалева распевает Маяковского в стиле рэп. Ну не было рэпа в обиходе в девяносто первом году! Путч был, прекраснодушие человеческое было, свобода слова была, люди были добрее… А этого не было. Драматург с режиссером промахнулись лет на пять-шесть со своей проблематикой и поэтикой. Может быть, в девяносто первом и смотрелось бы дерзким выпадом такое «продолжение», казалось бы предвосхищающим и предупреждающим. В девяносто девятом оно называется «Давайте после драки помашем кулаками».

Но то, что происходит во второй части «продолжения», не вписывается не только в эстетические, но и в этические рамки. Мало того, что на зеленом фоне появляется дирижабль, из которого вываливается вся компания. Мало того, что безмолвная охрана (выросшая из тех бегунов в заграничных костюмах, которые регулярно появлялись в районе Михалева в восемьдесят первом) зарвалась окончательно. Мало того, что все действующие лица достигли ни с чем не соразмерных чинов и званий — например, престарелая шлюха Инга стала ближайшей соратницей Патриарха. В конце концов, видели и не такое, и по неправдоподобию, и по злободневности. Но текст, который они произносят!..

Я не говорю о нецензурных выражениях, на которые явно сделана ставка. Я не говорю о том, что меня как зрителя оскорбляют, смешивая с жидкой грязью. Я не говорю о том, что мне хочется на сцене ЛИТЕРАТУРЫ, а не дешевого набора слов, не вызывающих даже кривой усмешки. Я не говорю о финале, где Инга (не хочется даже утверждать, что Гурченко), выйдя к рампе, радостно заявляет битком набитому залу: «Мудаки вы все!» Я о другом. Нельзя в наше время шутить о точечных ударах и использовании установок «Град», нельзя в фельетонно-кавээновском духе издеваться над артобстрелами и перестрелками вооруженных группировок. Потому что в доме повешенного приличные люди не говорят о веревках. И мне стыдно находиться в обществе, где позволяют себе подобные разговоры!

…А с другой стороны, вернемся к началу: «Если звезды зажигают…» Может быть, мне просто не попались те зрители, для которых зажигались эти звезды. Ведь есть где-то люди, которые читают все эти криминальные романы якобы про жизнь, все эти бездарные сочинения про большую политику, про жестокие игры человеческими жизнями, про грязь, кровь и смерть. Романы, написанные плохим языком, напечатанные с множеством орфографических ошибок и опечаток на плохой бумаге и переплетенные в глянцевую обложку с окровавленным трупом под дулом револьвера.

Но был еще и другой спектакль — тоже с Державиным и Ширвиндтом. «Счастливцев-Несчастливцев» (режиссер Сергей Арцибашев, художник Эдуард Кочергин). Специально для этих артистов написанный, специально для них поставленный. Хороший, добротный капустник с элементами мелодрамы. Без претензий. По сравнению с «Полем битвы» — просто милая театральная шутка.

Есть и такие книжки — из жизни Голливуда или Бродвея. Читателя, который даже примерно не представляет себе, что такое репетиционный процесс или профессия монтировщика, такие романы завораживают. Он легко покупается на отдельные похожие на правду детали и принимает на веру все остальное, оставаясь навсегда в приятном, с детства сформировавшемся заблуждении, что театр — это, конечно, некоторое количество тяжелой (хоть и совершенно непонятно, какой именно) работы, а потом всеобщее признание, цветы и овации. Григория Горина трудно заподозрить в незнании закулисного мира, но его пьеса, написанная специально для двух ведущих артистов, удивительно похожа на подобные романы и имеет отношение к «правде жизни» точно такое же, как вскрик леди Чилтерн — к нравственной проблеме «Идеального мужа». Но знакомые лица и узнаваемые театральные придумки (от которых настоящий театр отказался уже лет пять…) создают иллюзию правдоподобия. Психологам давно известен прием: в ряд действительных фактов вставляется один придуманный, и воспринимаются они все с равной верой. То же самое произошло и здесь: знаменитые артисты играют популярных артистов, и это чистая правда, соответственно, и все остальное должно быть правдой. И не сразу зритель поймет — а может, и не поймет вовсе, и это даже забавно, — что ему художественно морочат голову.

Старая тема: когда театр теряется в реальности, он начинает играть сам себя. Актеры в ролях актеров — что может быть привлекательней? И любое штукарство принимается «на ура», потому что обусловлено законами жанра. И когда два мэтра учат друг друга мастерству, язвительно подкалывая каждые пять минут, получаешь искреннее удовольствие. Действительно, «что за эстрадная манера — лицом в зал»! Тем более, что недавно ты эту манеру наблюдал на полном серьезе на этой же сцене… И как забавно смотрится длинная сцена, в которой репетируется встреча Геннадия Демьяновича и Аркашки, когда оба, обнявшись, пытаются занять наиболее выгодное положение на сцене относительно зрительного зала! И каким трогательным абсурдом выглядит появление Вождя всех народов и идиотская реплика: «Из Вологды в Керчь, товарищ Сталин… Прогуливаюсь…» И сюжет не столь уж важен, и изнанка театра — которая, разумеется, выскоблена, отшлифована и покрашена в веселенькие цвета, — кажется похожей на настоящую.

Во втором акте понимаешь, что перед тобой происходит все то, что тебе только что так весело пародировали. Конечно, всем нам дорога и близка банальная истина, что настоящий артист может жить и умереть только на сцене. Но на ней одной художественное целое не построишь. Когда заканчивается капустник и начинается серьезная история — с проживанием и перевоплощением, — недоверие к происходящему растет с каждым словом. Окружающие центральных героев второстепенные персонажи неправдоподобны во всех отношениях, счастливый финал, когда все выстраиваются в ряд на авансцене, нарочит до неприличия, и надо вообще не иметь никакого отношения к театру, чтобы поверить в искренность происходящего.

…Гастроли московского Театра сатиры порадовали «Укрощением строптивой» и «Священными чудовищами», а для остальных спектаклей необходимо было делать самые разнообразные скидки. Мы настолько привыкли к московскому «чесу», вызывающему у большинства зрителей исключительно негативные эмоции, что в настоящих, полноценных, как в старые добрые времена, гастролях стараемся по максимуму найти хорошее. И возможно, не ко всем явлениям применим гамбургский счет. Для любого шедевра необходим культурный контекст. Все мы современники Додина и Някрошюса, это не значит, что все остальные должны замолчать навеки. Вот только настораживает, а порой и откровенно пугает катастрофическое снижение уровня контекста: приблизительность отношений между персонажами, скудость метафор, горизонтальные мизансцены на планшете, отсутствие единого образа спектакля. Популярный жанр «бульварного чтива» завоевывает все большие территории. Сегодня он заполоняет отечественную сцену. Иногда спектакли этого рода намного приятнее, нежели претендующие на элитарность. Но одновременно критерии мельчают на глазах. На фоне поделок, безделушек и музыкальных шкатулок с каждым днем все проще казаться художником.

Ноябрь 1999 г.