Беседу с Йоном Йонсоном ведет Андрей Кириллов

Интервью с шведским актером и режиссером Йоном Йонсоном пришло в редакцию, когда журнал уже верстался. Но его опыт — человеческий и театральный — настолько бесценен сам по себе, а также, словно «лыко в строку», настолько попал в тему номера, что без него наши «up and down», страхи в жизни и в искусстве, утешения и преодоления кажутся неполными. Конечно же, читатель не сможет не признать в нем собрата Евгения Гришковца, Йонсон так и говорит о себе: «Я езжу повсюду и рассказываю со сцены истории… Я выступаю со сцены, но в роли самого себя».

Но самая уникальная его роль — разумеется, роль постановщика спектаклей с тюремными заключенными Швеции и США. «Чтобы играть, нужно освободиться, чтобы освободиться, нужно играть… игра по природе своей — сфера свободы», — пишет наш автор, философ Юрий Шор. В спектаклях Йона Йонсона играют пожизненно заключенные люди. «Я встретил людей, живущих в темноте». Он вырвал их жизни из темноты. Он вернул им свободу — на сцене они снимают тюремную одежду и надевают на себя что-то, в чем чувствуют себя людьми. Убийцы и преступники, они в игре переживают сострадание и страх, преодолевают душевную темноту, совершают свой «прыжок в бездну свободы», будучи пожизненно заключенными. Вот где сцена действительно — «пустое пространство» и где понятия игры, свободы, страха, отчаяния, сострадания обретают свой абсолютный смысл.

Около 20 лет шведский актер и режиссер Йон Йонсон работает в различных тюрьмах Швеции и США. Его актерами были пожизненно осужденные, а нобелевский лауреат Сэмюэл Беккет стал его личным другом. В марте этого года Йонсон приезжал в Петербург.

— Как вы стали актером и как и почему перестали им быть?

— Около 10-ти лет я был актером Национального театра Швеции.

Впервые я оказался на сцене в Гетеборге: мне было 14 лет, и я играл Мальчика в пьесе Сэмюэла Беккета «В ожидании Годо». Я выходил на сцену и вручал Владимиру записку, в которой говорится, что мистер Годо не придет сегодня, но, возможно, придет завтра. Меня попросили играть эту роль, так как я был единственным мальчиком в театре. С того времени что-то случилось со мной, я как будто влюбился в эту пьесу и начал читать и все другие вещи Беккета. Мои глаза раскрылись в сторону театра, актерской профессии.

— Вы были школьником в то время?

— Да, но в свободное время я подрабатывал рабочим сцены. Окончив школу, я поступил в Театральное училище шведского Королевского драматического театра. Последней моей студенческой работой тоже был «Годо». Я играл Эстрагона, одного из бродяг. А затем меня приняли в Национальный театр.

Была обычная театральная работа. Я много играл в постановках классики, в пьесах комедии дель арте, Брехта, Шекспира, современных шведских и английских авторов. Участвовал в шекспировских спектаклях Ингмара Бергмана. Но неожиданно я получил рукопись пьесы «Человек сам по себе» («The Man Himself») английского драматурга Алена Друри. Современная пьеса-монолог на полтора часа о молодом человеке, Майкле. Полтора часа со сцены я говорил о потребности найти самого себя. Моя жизнь так темна…

Этот молодой человек рассказывает зрителям о своем детстве, о школьных годах, об учителях, друзьях, подружках, об отношениях с сестрой, братьями, родителями, церковью — обо всем. Что он думает о политиках, о Библии, о своей первой работе. Он разведен. Его жизнь катится вниз. А последние его слова в пьесе: «Единственное, чего я хочу, — знать, где мое место». То есть эта пьеса о человеке, ищущем то, что могло бы обогатить его жизнь.

Я играл этот спектакль в Швеции 3 года. Это была хорошая школа, благодарный актерский материал. Я сыграл, может быть, тысячу представлений. Постоянно играл эту пьесу в театре, в разных университетах…

— Но ведь это опасно, психологически опасно. Так можно действительно потерять себя.

— Да. Это и было опасно. Но все хотели, чтобы я продолжал это играть. Зрители раскупали билеты. И я не мог поставить точку во всей этой истории. Мои близкие говорили: «Оглянись вокруг, что ты делаешь? Сделай что-нибудь другое». А я не мог остановиться.

Однажды я был приглашен Управлением исправительных работ играть в Кумле — одной из тюрем Швеции наиболее строгого режима. В зале я увидел 50 зрителей, имеющих чуть ли не пожизненные сроки, в возрасте от 20-ти до 60-ти лет. Там были и охранники. А перед ними сидел я, молодой человек, говоривший, что он ищет то, во что можно верить.

На самом деле они видели пьесу о самих себе. Я видел Майкла перед собой, пятьдесят разных Майклов.

— Почему они представлялись вам Майклами? Потому что они не могли ничего сделать со своей жизнью? Потому что они были в тюрьме?

— Потому что они были людьми, нуждавшимися в вере во что-либо, ищущими этой веры. Если у тебя нет веры, нет дела — так легко совершить преступление и попасть в эту тюрьму.

— То есть для вас заключенный — в первую очередь, человек, утративший идеалы и, таким образом, вставший на преступный путь.

— Да, в каком-то смысле.

После спектакля я видел этих парней, сидящих близко и плачущих. Совсем не было аплодисментов. Только тишина.

Я вышел со сцены и за сценой увидел офицера. Странный парень — он очень плохо встретил меня утром, когда я пришел в тюрьму. Он за сценой тоже плакал. Этот офицер поблагодарил меня за то, что я сыграл свой спектакль в его тюрьме, а потом спросил: «Ты знаешь, о чем эта пьеса?» Я ответил: «Нет. Скажите». «Эта пьеса обо мне». И он отправил меня обратно на сцену. «Я думаю, зрители хотят поговорить с тобой».

Я вышел. Все эти 50 заключенных стояли. И в первом ряду там был парень из Югославии, который протянул мне высокую красную розу. Он сказал: «Приходите еще и научите нас немного театру». Я ответил, что не знаю, возможно ли это. Но, может быть, я могу прийти еще раз и почитать с ними пьесу Сэмюэла Беккета «В ожидании Годо»? И тогда другой заключенный, из Гондураса, из Южной Америки…

— Очень интернациональная аудитория была у вас на этом спектакле.

— Да, только три шведа. Это специальная тюрьма, где сидят за наркотики, потому-то и контингент там такой интернациональный. В Швеции преступления, связанные с наркотиками, наказываются строже всего.

Так вот этот гондурасец сказал: «Беккет — мой герой».

Я сказал им, что у югослава, вручившего мне розу, лицо и аура напоминают мне об Эстрагоне из «Годо». Я не знаю, откуда пришла эта ассоциация. Потом я начал рассказывать о «Годо» — о чем эта пьеса. И несколько заключенных, латиноамериканцы, сказали: «Мы знаем, знаем. Беккет в авторитете».

Я обещал вернуться к ним через месяц. Я оставил театр, расторг контракт. С этого дня я никогда не играл больше на сцене что-то написанное другими.

— Вы никогда не жалели об этом? Не жалели о том, что оставили актерскую карьеру?

— Нет. Чем я занимаюсь сейчас — я езжу повсюду и рассказываю со сцены историю, сделанную на основе моей собственной истории. То есть я выступаю со сцены, но в роли самого себя.

— Как бы вы определили род своих занятий сейчас? Является ли это театральной педагогикой, режиссурой? Как бы вы определили свой путь после оставления вами актерской карьеры?

— Для меня смыслом жизни, ее содержанием являются встречи. Вы встречаетесь с людьми, вы встречаетесь с разными языками, лицами, голосами…

— Можно сказать, что для вас жизнь, механизмы жизни, жизненные процессы — на первом месте? Они для вас важнее и интереснее, чем театр?

— Да, примерно.

— И для вас театр — это одна из форм жизни? Можно так сказать?

— Да. В той тюрьме я встретил так много людей, не имевших смысла в жизни, как Майкл, персонаж, которого я для них играл. Я встретил людей, живущих в темноте.

Я вернулся к ним с рукописью, дал ее им, и мы начали читать. Постепенно я нашел пятерых персонажей Беккета: Владимира, Эстрагона, Поццо, Лаки и Мальчика. Один из них, из Испании, однажды сказал: «Это не пьеса. Это дневник моей чертовой жизни». Я был очень рад такому заявлению. Мы начали репетировать пьесу, и я увидел нечто, чего не видел никогда раньше. Я видел перед собой людей, выражавших самих себя, рассказывавших мне о своей собственной жизненной ситуации, используя текст Сэма Беккета. Такой особый тип реальности.

— И с их драматическими судьбами, опытом…

— Да. Меня это страшно заинтересовало. Я решил, что нашел дело, которым должен заниматься в своей жизни. Приходить к людям, не имеющим ничего, и помогать им найти нечто посредством работы над хорошим театральным драматическим материалом.

Итак, мы начали работать. Однажды начальник тюрьмы пришел посмотреть, что мы делаем. Он был очень удивлен и сказал, что это лучшая вещь, которую он видел за 20 лет работы в этой тюрьме. «Потому что мы ничего ни можем дать заключенным, — сказал он, — мы им действительно ничего не даем. Мы только лишаем их свободы, может быть, даже превышая своей жестокостью их собственные преступления».

У меня сложились особенные отношения с этими людьми. Я помогал им выразить самих себя посредством пьесы. И игра была сродни рисованию. А они работали так: просто не отвечали партнеру, если не верили произносимому им. Вы знаете, в театре это происходит иначе. Но здесь не было никакой академической рутины. Обнаружив однажды, что пьеса о них самих, они просто не отвечали, не говорили друг другу, если они не верили друг другу. Для меня все, что происходило, имело очень «документальный» смысл. Над первым актом мы работали один год. Мы взяли только один акт, потому что в Швеции, если ты работаешь над целой вещью с целью показа ее аудитории, необходимо платить за авторское право очень большие деньги.

— А за отрывок ничего платить не нужно?

— Да, ничего. Начальник тюрьмы посмотрел готовый акт и предложил нам подготовить костюмы, реквизит, декорации. «Мы пригласим ваших родственников, ваших и наших друзей и покажем им этот первый акт». Так мы и сделали. Я сам подготовил костюмы и декорации.

Впервые за много лет эти люди сняли тюремную одежду и надели на себя что-то, в чем они чувствовали себя людьми. Они обрели чувство любви. У нас был большой открытый спектакль для родных, друзей, персонала тюрьмы. И нечто случилось в жизни этих людей, занятых в пьесе. Впервые в жизни они были в ситуации, когда кто-то слушал их, кому-то они нравились.

— Они были интересны кому-то, уважаемы кем-то.

— Да, точно. Впервые в жизни. А потом начальник тюрьмы и я повезли этот спектакль на гастроли по Швеции. В виде исключения нам разрешили это сделать.

— Легко ли было подвигнуть на эту затею с тюремным театром администрацию тюрьмы?

— Это каждый раз зависит от начальника тюрьмы. В нашем случае было легче, так как начальник тюрьмы был актером-любителем. В определенном смысле он был театральным человеком и предоставил мне относительную свободу в работе.

— А на что вы жили в это время? Вам платили что-нибудь за вашу работу?

— Да, потому что начальник тюрьмы понимал ее важность. Он понимал, что им еще десять лет сидеть. Понимал, как это важно для них. Он вообще был очень человечен, необычайно, нетипично человечен для начальника тюрьмы. Он открыл мне двери.

Когда тот парень из Югославии спрашивал меня о возможности учиться театру, я услышал в его вопросе еще кое-что. Он просил о помощи. «Помоги мне вернуть жизнь». Я слышал это за его словами о театре. Потому-то я и захотел вернуться и прочитать эту специфическую, конкретную пьесу «Годо» с ними. А потом — этот гондурасец, для которого Беккет был героем. И испанец, который нашел в тексте дневник его собственной жизни. Потому-то я и решил, что нужно сделать это.

— Что было изначально интереснее для вас: эксперимент в области театра или попытка изменить жизнь и мышление этих людей в тюрьме?

— Возможно, в первую очередь я искал что-то в самом себе. Не знаю почему. Может быть, я смогу ответить в конце истории.

— Итак, вы поехали на гастроли…

— У нас было трехнедельное турне по Швеции. Заключенные вернулись победителями из этого турне. Для остальных заключенных они были героями. Машина была полна цветов, подарков.

— Вы играли в других тюрьмах?

— Нет, мы ездили по Швеции и играли в обычных театрах для свободных людей. И у ребят не было никакой охраны. Начальник тюрьмы был водителем нашего автобуса, а я сидел вместе с заключенными, которые наслаждались приятным времяпрепровождением. Во время остановок они должны были жить в тюрьмах, в то время как я и начальник тюрьмы жили в гостиницах. В тюрьмах трех разных больших городов, где мы выступали. Но я упросил администрацию тех тюрем, где они ночевали, создать им особые условия. Они спали не в камерах, а в спортивных залах, где для них специально оборудовали пять одинаковых кроватей, стелили коврики у кроватей, там были маленькие столики и немного цветов.

— То есть и здесь вы пытались создать для них условия, в которых они чувствовали бы себя уважаемыми людьми?

— Да, для них это тоже были как бы гостиничные условия. И на каждой подушке лежал небольшой лист, на котором было написано: «Добро пожаловать в мою тюрьму. Начальник тюрьмы». Не только участникам спектакля, но и всем заключенным мы смогли показать, что они люди. Мы сделали для них нечто. В какой-то мере мы возвращали им человеческие права.

— Вы никогда не играли в этой поездке для заключенных?

— Перед спектаклями мы делали для заключенных открытые репетиции.

— Какова была реакция остальных заключенных на то, что их друзья внезапно оказались в более выгодных, свободных условиях существования? Не сталкивались ли вы с проявлениями агрессии, зависти, ревности с их стороны?

— Нет, никогда, абсолютно не было этого. Со злостью и ревностью мы столкнулись со стороны некоторых охранников. Они были недовольны мной. Я отнял заключенных у них, я забрал у них их души. Эти офицеры ненавидели меня. Сейчас я могу сказать, что некоторые из этих офицеров были шведскими неонацистами, они были членами неонацистской партии. У нас в Швеции существует такая тяжелая проблема — проблема неонацизма.

— Но это во многом интернациональная проблема: отношения между заключенными и их охранниками. Система взглядов и отношений возникает здесь из особых обстоятельств, условий тюремного существования.

— Да, конечно. Они не могли понять, зачем я пришел в их тюрьму. Они очень плохо относились и ко мне, и к моим актерам, потому что мы делали нечто, что соотносится только с понятием свободы, свободного человека. Беккет же, узнав о нашей работе, пригласил меня в Париж. К тому времени я давно мечтал встретиться с ним и рассказать, как я люблю его творчество.

— Сколько вам было лет в то время?

— Около тридцати.

— А Беккету?

— Где-то семьдесят пять.

Я мечтал рассказать ему, как он изменил мою жизнь. Неожиданно я получил от него письмо. Я не мог поверить. Мы встретились и вместе провели в Париже два полных дня. Мы сидели за столом у него на кухне, пили кофе, вино, закусывали и разговаривали. Мы стали очень близки друг другу. Он спросил меня: «Какого черта ты сделал только первый акт? Вам что, не нравится мой второй акт? Что там не так? Я что, плохой драматург?» Я ответил, что проблема в плате за авторские права на постановку. Тогда он взял бумагу и ручку и тут же написал мне разрешение на бесплатное пользование его пьесой для постановки. Он просил меня продолжить работу, держать его в курсе происходящего, а по завершении работы снова приехать к нему и рассказать обо всем. Мы встречались с Беккетом в течение пяти лет.

Я вернулся в тюрьму и начал работу над вторым актом. Эта работа заняла еще год. Но с течением времени офицеры-охранники вели себя по отношению к нам и нашей работе все более возмутительно и невыносимо. Потому что нам было хорошо, потому что мы наслаждались нашей работой.

— Насколько интенсивно вы работали? Как часто происходили репетиции?

— Каждый день, исключая выходные. С понедельника по пятницу.

— И как долго продолжались репетиции?

— С девяти до пяти каждый день.

— Целый день? Но это уже были не репетиции. Это уже становилось для заключенных образом жизни?

— Да, конечно. Мы уже были очень близкими друзьями друг другу.

Потом нас пригласили в другой гастрольный тур на четыре недели. Все в Швеции хотели видеть этот спектакль. У нас была масса приглашений. Мы должны были сыграть от десяти до двенадцати представлений в разных больших театрах Швеции. Но когда охранники узнали об этом, они начали нещадно травить участников, старались запугать их.

На одну из репетиций к нам приехал министр юстиции. Он сказал мне и исполнителям, что это лучшее, что он видел в тюрьме за свою жизнь. Он сказал, что если во время второго нашего тура у нас не будет никаких приключений, то он просто освободит участников из заключения. Можете себе представить? Охранники, узнав об этом, стали относиться к моим ребятам еще хуже. Они все время старались доказать свое право на этих парней. «Вы никогда не покинете эту тюрьму. Вы принадлежите ей и нам». В результате за шесть часов до поднятия занавеса перед большим открытым спектаклем в Гетеборге обнаружилось, что все участники спектакля сбежали. Все, кроме одного2. Была страшная паника, выплеснувшаяся и в газеты. 490 зрителей пришли, чтобы посмотреть спектакль, а актеров не было на сцене. Не было никого, кто мог бы «ожидать Годо». Зрители сидели в «ожидании Годо», но Годо так и не пришел.

— А чем эта история закончилась для вас и для сбежавших заключенных?

— Через два дня после побега мои заключенные позвонили мне. За это время им удалось пересечь границу, и они были вне пределов Швеции. Они просили у меня прощения за свой побег и объяснили причину — репрессии со стороны охранников-неонацистов. Было большое разбирательство, в результате которого беглецов простили. Им разрешили не возвращаться, а разъехаться по своим странам, ведь все они были иностранцами. Среди них был один русский парень. А охранники, виновные в преследовании заключенных, были уволены со службы.

— Демократия…

— Да. Когда Беккет услышал эту историю, он истерично смеялся 3 дня и сказал: «Это лучшее, что случалось в связи с моей пьесой со дня ее написания». Такова была его реакция.

История эта широко обсуждалась во всех газетах. Меня пригласили в тюрьму Сан-Квентин в Калифорнию. Там было три с половиной тысячи пожизненно заключенных за убийства и другие преступления. И я поехал туда работать.

— Кто пригласил вас?

— Администрация тюрьмы. Они читали о моей работе в газетах.

— В книге Мартина Эсслина, одной из первых известных книг о театре абсурда, есть упоминание о знаменитом представлении «Годо» в тюрьме Сан-Квентин. Накануне вашего прихода я размышлял — сколько же вам должно быть лет? Не вы ли поставили этот спектакль в конце 1950-х годов?

— Нет, конечно. Но Мартин Эсслин — мой друг, и я знаю эту историю со спектаклем, показанным лос-анджелесскими актерами в Сан-Квентине. Я также встречался с этими актерами. Они тоже были друзьями Мартина и Беккета.

— Итак, вы приехали в ту же тюрьму ставить ту же пьесу, но с заключенными в роли актеров?

— Да. Начальник тюрьмы предоставил мне возможность работать с его заключенными, но с самого начала отказал в гастрольной поездке за пределами тюрьмы.

Я съездил к Беккету, и он был очень счастлив, что над постановкой его пьесы будут работать люди, живущие в условиях гораздо более мрачных, чем заключенные в Швеции.

— Если сравнивать условия содержания заключенных в Швеции и в Америке, можно ли сказать, что американские тюрьмы гораздо строже?

— Да, в Америке вообще нет никаких просветов в существовании заключенных.

— А как бы вы определили российские тюрьмы в этом плане? Я знаю, что вы посещали петербургские «Кресты» и колонию в Колпино.

— Гораздо мрачнее, чем в Америке. Пятнадцатый век, средневековье.

Я вообще не понимаю, о чем думает общество, помещая заключенных в такие условия.

— Этот вопрос обсуждается и в нашем обществе. Есть мнение, что тюрьмы не исправляют, а портят, калечат людей, способствуя воспроизводству преступности.

— Потому что они ни в чем не помогают заключенным.

— Только наказание и унижение.

— Да, только наказание. И это глубоко неверно. Я не верю в тюрьмы. Я не верю, что кого-то можно сделать лучше, посадив в клетку. Наоборот.

Начальник тюрьмы Сан-Квентин представил меня заключенным и предложил желающим работать со мной записаться. Записались 212 человек.

В конце концов я отобрал четверых3.

— Как долго вы работали в Америке?

— Два года.

— За это время вы сделали один спектакль?

— Да, «В ожидании Годо».

— Встречались ли вы когда-нибудь со своими подопечными в нормальной жизни после их освобождения из тюрьмы?

— Те, с которыми я работал в Америке, все еще в тюрьме. Я навещаю их регулярно дважды в год. А те, с которыми я работал в Швеции, вернулись к нормальной жизни.

— Связаны ли они с театром в какой-то мере?

— Нет.

— То есть театр в тюрьме был для них лишь воротами из одной жизни в другую?

— Да. Только один пытался поступить в драматическую школу. Но он nbsp;влюбился, женился, и это все изменило. Все они сейчас учатся в разных университетах.

— В таком случае мне ваши опыты напоминают театротерапию, попытку излечить людей средствами театра. То есть это не театр, а использование театра как средства с целью изменить жизнь людей.

— Да. Помочь им. Обогатить их жизнь.

— Еще одно сомнение одолевает меня. Вы говорите, что не верите в тюрьмы, в тотальное наказание. Но что делать с циничными насильниками, убийцами? Нельзя же не изолировать их от общества?

— Не знаю. Но думаю, мы могли бы придумать и создать другие формы изоляции. Таких тюрем, какую мы видели вчера в Петербурге, быть не должно. Такие тюрьмы убивают человека.

Я встречал так много разных людей в Сан-Квентине. Я встречал Чарльза Мэнсона там. И часто у меня возникал вопрос, почему их поместили в тюрьму, а не в больницу? Надо помочь им преодолеть эту темноту.

— Вы говорили, что вначале главным в тюремном театре был для вас поиск собственного пути. А что является главным сейчас, после многолетнего опыта? Почему вы продолжаете этим заниматься? Почему не возвращаетесь к театральным институтам?

— Мне интереснее работать в области драмы в тюрьме и смотреть, что происходит в результате этой работы, вместо того чтобы идти в театр и иметь дело с театральной рутиной. Я не могу больше этим заниматься. Я достаточно сделал в этой области. Настоящее мое занятие представляется мне более реальным.

— Чувствуете ли вы ответственность за людей, с которыми работаете?

— Конечно, я за них действительно ответственен. Я знаю, насколько я важен и нужен им. И насколько они важны для меня. Мы с ними связаны навсегда.

— А в чем для вас самая большая проблема?

— Самая большая проблема в том, что они не могут вернуться на свободу.

— А в ваших отношениях? Были проблемы? Экстраординарные ситуации? Непонимание?

— Нет. Ничего особенно негативного.

За неделю до спектакля в Сан-Квентине один из парней спросил меня: «Почему ты никогда не спрашиваешь нас о наших преступлениях?» Я действительно никогда не спрашивал их, за что они попали в тюрьму. Парень, который играл Эстрагона, сказал: «У меня такое чувство, как будто мы братья. Как будто мы в браке без секса. Ты никогда не интересовался, почему твои лучшие друзья находятся в тюрьме до конца своей жизни?» Я ответил, что мне нет дела до их преступлений. Я знаю только, что они здесь, а я на свободе и что наши встречи и совместная работа обогащают наши жизни. Он все-таки хотел рассказать мне о своем преступлении. «Зачем?» — спросил я. «Потому что, если я буду знать, что тебе известно обо мне все, я сыграю еще лучше». И тогда все пятеро по очереди рассказали мне о своих преступлениях. Единственное, что я чувствовал, — что наши отношения стали еще ближе и глубже. И единственное, что я мог для них сделать, — простить их. Наша совместная работа довольно часто вызывала во мне определенного рода религиозное чувство.

— То есть для вас это еще и церковь? Я имею в виду не институт церкви, а именно религиозность.

— Да.

Когда мы работали несколько охранников с ружьями наблюдали за нами. Если бы кто-то из заключенных сделал нечто неразрешенное — он мог бы быть убит. Там был один охранник, который смотрел за нашей репетицией через оптический прицел своей винтовки. Впечатление было как будто он целился. Когда я заговорил с ним, он сказал, что в одном из заключенных узнал приятеля детства. «Судьба привела его в эту тюрьму, и меня она привела сюда же. Он — заключенный, я — тюремщик».

На следующей репетиции охранник снял окуляр и смотрел через него, отставив винтовку в сторону. Потом не было уже и окуляра. Он принес с собой стул, кока-колу и пять красных роз. Он смотрел с балкона через большой бинокль и аплодировал, и вручил ребятам розы. А через месяц он уволился из тюрьмы, заявив, что не может больше с винтовкой караулить этих ребят, не может больше исполнять прежнюю работу. Он стал библиотекарем в университете Беркли.

— То есть ваша работа меняет не только заключенных?

— Да, и тюремщиков тоже. Столько историй рассказывали мне начальник тюрьмы и офицеры в связи с нашей работой. Многое изменилось и в их жизни.

— Проводя столько времени в тюрьме, не жалели ли вы об этом? О том, что мимо проносится столько интересного в окружающей жизни?

— Нет, я не чувствую, что теряю что-то. Я в этой жизни постоянно. Я чувствую, что делаю что-то хорошее. Многое было делать проще, потому что Беккет был близок к моему американскому проекту. И то, что он был вовлечен, очень помогало мне.

Я встречался с ним много раз, и он постоянно спрашивал меня: «Что происходит, когда ты даешь мою пьесу людям, живущим в темноте? Я знаю, как это бывает в театре. А тут?» Беккет собирался приехать к нам на две недели, но был очень болен и не смог осуществить свое намерение. Он попросил меня заснять спектакль на видео, но без помощи профессиональных операторов. «Попроси пятерых друзей твоих актеров взять по камере. Покажи им, как работать с камерой». Узнав об этом, начальник тюрьмы взял на прокат пять дорогих камер. Начальник и свои деньги внес в этот проект. Пятеро заключенных, друзья заключенных-актеров, снимали репетиции спектакля. Мы смонтировали эти записи, я отвез их Беккету, и он смотрел их вместе со мной. Он посмотрел запись нашего открытого спектакля и сказал: «Впервые я видел корни своей пьесы».

— В Америке вы снова ставили «В ожидании Годо». Что особенно запомнилось вам в связи с этой работой?

— Через два года совместной работы, когда мы уже были очень близки с заключенными и тюрьма стала моими буднями, заключенные порой просили о своего рода инъекции — о привнесении новых впечатлений. Однажды утром я преподнес каждому из них по книге — полное собрание сочинений Боба Дилана. И его поэзия дала нам колоссальный подъем. Способ, которым Боб Дилан высказывается, его поэзия — близки способу Владимира из «Годо». У Беккета много реминисценций с Иеремией из Библии. И у Дилана есть четыре записи, построенные на том же материале.

По-моему, для Беккета в «Годо» важен образ Голгофы. Я однажды спросил его об этом. Он ответил: «Возможно». Он никогда не говорил категорично. Чаще — «возможно». И когда я спросил однажды утром своих парней: «Знаете ли вы, куда мы ведем свой путь? На Голгофу». Они ответили: «Дай пять». Они поняли. Без объяснений.

— Почему пьеса «В ожидании Годо» так важна для вас, что вы все время возвращаетесь к ней?

— Потому что это одна из лучших, наиболее ясных пьес об отношениях людей.

Беккет говорил мне, что эта пьеса — о трех вещах: пустые небеса, съежившийся человек, каменная земля. Вот о чем эта пьеса…

Йон Йонсон опоздал на самолет, и беседа с ним растянулась на два дня.

После своего возвращения в Швецию Йон закончил работу над спектаклем «Дом Бернарды Альбы» по пьесе Гарсиа Лорки в одной из женских тюрем.

В Петербург Йонсон приезжал не зря. Его история оставила здесь свой реальный след. В Колпинской колонии для несовершеннолетних молодой российский режиссер ставит сейчас спектакль с заключенными-подростками.

Июль 2001 г.

Примечания

1. Фрагменты беседы с Йоном Йонсоном публиковались в петербургском разделе газеты «Коммерсантъ» (12.03.2001) и в «Петербургском театральном журнале» № 22 .

2. Вследствие ошибки история эта была неверно передана мной в публикации «Коммерсантъ’а» — А.К.

3. История эта рассказана в публикации «Тюремная любовь Спуна Джексона» в «Петербургском театральном журнале» № 22 . С.Джексон стал пятым участником спектакля.