«Рождество 1942-го, или Письма о Волге». ТЮЗ им. А.Брянцева.
Режиссер Иван Латышев

Премьера этого спектакля состоялась в День Победы, 9 мая. Между тем «Рождество 1942-го года» никакой не «датский» спектакль и не имеет отношения к военной публицистике. В питерской периодике на него мгновенно набросились, словно вороны, и ну клевать! Устроили спектаклю чуть ли не Нюрнбергский процесс, обвинив во всех смертных грехах — предательстве павших, мародерстве, отмывании мерзких немецких марок Гете-института и т.п. Нам показалось, что спектакль явно не за­служивал такой кликушеской реакции. Хотя бы потому, что, в отличие от газетчиков, Иван Латышев не занимался публицистикой, он занимался со своими артистами тем, чем и положено заниматься людям театра, — театральным сочинительством. Они сочинили нежный и мужественный спектакль на трагическом материале.

«Тот, что на гармошке вальс крутил…»

Побывала судьба — политикой.
Побывала — газетной критикой.
Побывала — большой войной.
А теперь она — вновь надо мной.

Борис Слуцкий

Самолет, вывезший почту из Сталинградского котла зимой 1942 года, благополучно долетел до Германии. Эрны, Марии, Эльзы, матери, отцы, братья и сестры ждали вестей с фронта. Но им было не суждено их получить.

Последние «Люблю. Прости…» были конфискованы рейхом, чтобы написать книгу о боевом духе немецких солдат. Впоследствии она будет запрещена как вредная для народа.

Немецкие солдаты… Мы редко называли их так, говоря про Великую Отечественную. Было другое слово — фашисты. Емкое, бьющее наотмашь, не оставляющее никаких иллюзий. Мы верили в то, что именно это слово характеризует серую массу, под звуки маршей топчущую русскую землю. Враг. Ни капли сострадания или жалости. «Кто с мечом к нам придет…»

Мне — что!
Детей у немцев я крестил?
От их потерь ни холодно, ни жарко!
Мне всех — не жалко:
Одного мне жалко:
Того, что на гармошке вальс крутил.

Борис Слуцкий

Обыкновенных людей, далеко не идеальных, не придуманных, живых и настоящих, мы видим в спектакле ТЮЗа «Рождество 1942-го года, или Письма о Волге» (Русские фантазии на немецкие темы).

Режиссеру Ивану Латышеву удалось поставить удивительно тонкий и искренний спектакль. Лиричный и жесткий одновременно. Он не про «хороших немецких парней» и их чувства, думать о которых нескольким поколениям русских людей просто не приходило в голову.

Это сегодняшний спектакль о Жизни и Смерти на войне.

«А что война? Это чудовищный фон нашей жизни!» — скажет один из героев спектакля. Мысль страшна сама по себе. О смерти думают, говорят, ее каждый день видят, но именно в эти моменты больше всего на свете хочется жить, пить «Cordon Rouge» и петь «Лили Марлен».

К пюпитру выходит дирижер. Взмах рук, но музыка неожиданно зазвучит раньше. Бетховен. На сцене — пианист, которому больше не суждено сыграть: отморожены пальцы и нет мизинца. Теперь он может только слушать…

Дыхание зала собьется вслед за дыханием актера: он не бьет на жалость, он просто «излагает историю».

Их — шестеро. Александр Борисов, Александр Иванов, Борис Ивушин, Виталий Салтыков, Алексей Титков и Владимир Чернышов. Никто из них не покидает площадку. Судьбы офицеров и простых солдат, бывших садовников, астрономов, дантистов и учителей, сплелись воедино. Можно встать, сделать четыре шага в сторону, повернуться спиной. Уйти по одному нельзя. Только вместе.

В канун Рождества им так хотелось верить, что другая — мирная — жизнь существует. И они старательно, как в детстве, делают снежинки. Вместо гирлянды — дирижерский шарф, две белых перчатки — и нотный пюпитр украшен. Но через секунду с этой импровизированной елки, которая в какой-то момент напомнила светскую даму на балу, безжалостно сорвут украшения. Потому что единственное, что может сейчас согреть душу, — тепло открыток, присланных из дома. С ними тяжело расстаться даже на секунду. Герои молча ждут, пока по­следний достанет из внутреннего кармана маленького бумажного ангела, подойдет и подвесит его на пюпитр. Кажется, тысячи ангелов должны были рвануться спасти, укрыть крылами, но и они были не в силах защитить людей, попавших в мясорубку войны. Во спасение душ шептали молитвы губы немецких и русских женщин. «В Сталинграде бога нет!» — скажет один из героев.

В звуковой партитуре спектакле нет ни канонады, ни свиста снарядов, ни пулеметных очередей. Война разговаривает со зрителем голосами реальных людей.

Оркестр залихватски играет веселую мелодию. Нотные листки упали снежинками на землю, и взрослые мальчишки играют в снежки, покуда не умерла еще надежда. Это потом черный кофр музыкального инструмента напомнит гроб. И топот сапог прозвучит громче, чем грохот танков. Это неотвратимо… Еще несколько секунд… А вдруг воцарится тишина, а не затишье? И все закончится. И можно будет посмотреть в глаза врагу.

…Рухнет как подкошенный немецкий аккордеонист и прочтет письмо, где боли и тоски, как и в тексте «Землянки», поровну.

До последней секунды — забота о тех, кого любят. И ни строчки, адресованной матери. Одно слово — «Мама!» и больше ничего. Нет сил говорить о смерти с человеком, который подарил тебе жизнь.

Они уйдут в небытие под звуки русского марша. Появится и растает черно-белая картинка маленького немецкого городка. Воцарится звенящая тишина.

Если бы мир способен был осознать, что человеку вовсе не свойственно жать на спусковой крючок; есть в небе звезды, которые еще не сосчитаны, и в неполные тридцать никак не верится в то, что завтра может не быть.

Май 2001 г.

Там, где берега, есть и мосты

«Нам сказали, что мы можем написать письма. Те, кто знает положение, знают, что мы можем сделать это в последний раз…»

Предсмертные письма немецких солдат, погибших зимой 1942 года под Сталинградом, не дошли до своих адресатов. В 1990 году они были опубликованы в журнале «Звезда». Сегодня их читают со сцены. Петербургский Театр юных зрителей показал премьеру «Рождество 1942-го, или Письма о Волге». Правнуки победителей Второй мировой войны, молодые петербургские актеры, озвучили голоса потерпевших поражение…

Подобный спектакль был невозможен раньше. Ни дети, ни внуки солдат Великой Отечественной не были к нему готовы. Они оплакивали своих. «И людей будем долго делить на своих и врагов», — спел Владимир Высоцкий. У его поколения были на то право и правда. У поколения Ивана Латышева, сочинившего и поставившего спектакль на Малой сцене ТЮЗа, возникла человеческая и историческая потребность понять трагедию сталинградского ада, вслушиваясь в голоса с другого берега.

Артисты читают нам чужие письма, предназначенные совсем не для нас. Это понадобилось им самим: расслышать голоса солдат армии Паулюса, людей, которым «до смерти четыре шага». И они сделали это с душевной и художественной деликатностью.

Вслушаемся: «Если есть берега, значит, должны быть и мосты. И мы должны иметь мужество ступать на эти мосты». В спектакле нет пацифистского пафоса и трогательно-примирительного умиления перед противниками. В нем вообще нет никакого пафоса. Поставленный на трагическом материале, он проинтонирован без надрыва и нервных судорог. Тихий, мужественный спектакль. Возведенный им «мост» — не между победителями и проигравшими, не между Россией и Германией, но между ПАВШИМИ и ЖИВЫМИ. Павшими шестьдесят лет назад, живущими — сегодня.

Актеры сидят полукругом. В руках у них — гитара, гармонь, виолончель, скрипка: черные футляры неприкаянно расставлены по сцене, словно гробы для тех, кому предстоит взять перед смертью последний аккорд. В центре — пюпитр, они по очереди выходят к нему, берут белые листы и читают письма из сорок второго года. Про бездомность и заброшенность в русских снегах, про страх смерти читают без смертного ужаса. В прощальных письмах мальчишеские голоса вспоминают все-таки о другом…

«Думаете ли вы обо мне в рождественский вечер?.. Тут очень холодно, а у вас снег лежит?.. Следующий раз я вам такой подарок к Рождеству сделаю!..»

Они смотрят кино, играют в снежки, наряжают елку. Письма превратятся в снежинки, елка, в свою очередь, станет могильным крестом. Вот, собственно, и вся сценическая символика этого спектакля: елка-крест, футляры-гробы и оркестр из шести музыкантов-смертников. Театральный язык лаконичен и прост, и в этом — его достоинство и корректность. Голод и усталость, окопная тоска постепенно переходят в тоску экзистенциальную.

Иногда кажется, что эти тексты — никакой не перевод с немецкого. Они звучат — это необходимо расслышать и признать — как родные голоса. «Мы все мечтаем, чтобы скорее наступил мир!» «Протяни мне свою руку!..» «Страх за тебя, и через тысячи километров я слышу, что ты чувствуешь то же самое…» Эта перекличка сквозь войну мужского и женского голосов пронзительно напоминает «Темную ночь».

Они много и замечательно поют. Немецкие молитвы — торжественно и строго, легендарную «Лили Марлен» — с невероятной нежностью. В финале спектакля фонограмма доносит хрипловатый голос Марлен Дитрих. Голубой ангел, немецкая мечта, между прочим, дочь кадрового немецкого военного — ее пение и судьба были пощечиной Третьему рейху, пославшему своих солдат воевать в России. Немецкое пение переплетается с русской военной классикой. «Землянка», «Синий платочек» — герои спектакля слышат эти мелодии из чужих окопов и пытаются их играть — сначала робко, изумленно, затем — уверенней… Они уходят в финале под «Прощание славянки». Щемящая музыка старинного русского марша оплакивает мальчиков-солдат, не деля их на своих и чужих. Музыка, в отличие от языка, не требует перевода.

Иосиф Бродский, вспоминая в далекой Америке своих родителей, писал: «Пусть английский язык приютит моих мертвецов… Пишу эти строки на языке, который они не знают. Хотя, если на то пошло, теперь они должны быть всеязычны».

Русский язык «приютил» сегодня письма немецких солдат, их предсмертные голоса. Догадка спектакля сродни догадке поэта: павшие на фронтах Второй мировой войны теперь — всеязычны. И потому так бесстрашно и любовно здесь перемешаны русская и немецкая музыка — они мирно уживаются на Малой сцене ТЮЗа.

Если бесстрашное смешение языков и мелодий, своих и чужих, смутит чей-то нравственный и патриотический слух — можно посочувствовать. Но какое счастье, что этот спектакль возник в стране, где вполне интеллигентные люди, услышав сообщение об очередных расстрелах в Чечне, могут спросить: кто погиб — русские или чеченцы?

Спектакль Ивана Латышева, сыгранный молодыми артистами, как может отвечает на подобные вопросы. Ответ не нов и ужасно прост: смерть не имеет национальности. А жизнь — прекрасна и бесценна.

Июнь 2001 г.

Надежды маленький оркестрик

Нет, наверное, более сложной этической категории, чем патриотизм. Шаг влево — национализм, вправо — отсутствие Родины… Быть патриотом легче, чем не быть им, но труднее — патриотом не быть. «Кто живет без печали и гнева — тот не любит Отчизны своей», — написал когда-то великий русский поэт. Азбука. Но под конец сезона в Петербурге вышел спектакль, вызвавший массу эмоций и печатных слов по этому, казалось бы, безусловному поводу.

Герои спектакля — немецкие солдаты, переставшие быть патриотами великой Германии. Просто молодые люди, интеллигенты, готовые принять на Сталинградском поле смерть, понимающие ее неизбежность и бессмысленность. Они завтра погибнут и хотят погибнуть достойно, согласно присяге. Они пишут своим близким и любимым последние письма. Семь мешков почты было вывезено с Волги последним самолетом, конфисковано в какой-то момент рейхом после перлюстрации, письма пылились в архиве, потом были напечатаны, лет десять назад опубликованы по-русски, была даже театральная попытка их воплощения режиссером В.Рыбаковым. Не в Петербурге.

У нас эти письма поставил Иван Латышев и показал премьеру в День Победы — в первый День Победы нового тысячелетия. Какие же «века» должны были пройти за 56 лет, чтобы вот так, в День Победы, играли не «День Победы посреди войны», как когда-то, а «день войны посреди Победы». Сколько архивов Германии и СССР со всеми их «пактами» должно было быть открыто, сколько государственных преступлений двух держав обнародовано, какие великие сдвиги должны были произойти в сознании страны и отдельно взятого «советского человека», чтобы стало не просто возможным, но нужным лирически уравнять человеческие потери всех участников великой войны и воспринять это историческое тождество! Хотя почему — только Великой? Любой. Ведь испанский король Хуан-Карлос выплачивает пенсии нашим ветеранам — участникам гражданской (!) войны в Испании, «комсомольцам-добровольцам», по сути предпринявшим в 1930-х преступную экспансию, и в Испании воздвигнут памятник всем ее жертвам. Лет через сто, быть может, такой же памятник будет стоять на площади Минутка в Грозном…

А пока множатся жертвы войн «бессмысленных и беспощадных», И.Латышев вывел на маленькую черную сцену ТЮЗа «надежды маленький оркестрик». Актеры выходят в черных френчах то ли солдат, то ли музыкантов. Они выносят с собой черные футляры-гробы, в которых покоятся пока что живые музыкальные инструменты. Все вместе и по отдельности, на разные голоса, они исполняют… письма с Волги.

Это тексты, которые так же могли бы принадлежать нашим солдатам. Тем, которые погибают сейчас в окопе рядом. Из этого русского окопа где-то в середине спектакля донесется балалаечный звук «Землянки» — и его, по фразе, подхватит, скопирует немецкий аккордеон. «Подслушав» мелодию врага, не зная слов песни, немецкие парни пропоют «Землянку» без слов, со сжатыми губами, а в финале разухабистая «Лили Марлен», с которой идут умирать солдаты рейха, «зарифмуется» с «Прощанием славянки». Немецкое и русское сердце сжимается, очевидно, от разных мелодий, но на этом поле смерть уравнивает всех — русских, немцев, лошадей и муравьев (бесчисленным жертвам уже был исполнен реквием в спектакле с похожим названием — «Песня о Волге» Р.Габриадзе).

Спектакль по-солдатски аскетичен. Черно-белый позитив-негатив сценической картинки, белые перчатки пианиста, отморозившего себе навек руки, белые листки эпистолярной «партитуры», разлетающейся по черному полю сцены письмами, которые так и не прочтут адресаты. Образы простые, не столь уж и новые для театра, но помогающие искренней и по-музыкантски благородной «осанке интонаций», с которой исполняются документы жизни. Без мелодрамы, без излишнего драматизма, только по сути происходящего. (Это стремление избежать пафоса лишает спектакль драматических перепадов, экзистенциального напряжения, превращая его порой в литературный монтаж, но таков принцип прозаического общения артистов и режиссера с не-театральным по своей природе материалом.)

И.Латышев не занят проблемой прощения-покаяния. Он занят «мерой всех вещей» — человеком в момент прощания с жизнью, когда вопрос национальности и партийной принадлежности, кажется, не является главным. За что умираем — за Родину, за Сталина, за империю или республику — не все ли равно. Умирают люди, играющие на музыкальных инструментах.

Спектакль, рассчитанный на «мирное небо», вдруг вызвал странный всплеск-всхлип театрально-национальных чувств, целые газетные развороты, причем историческая, патриотическая «память» сработала не у стариков, которые реальную войну помнят, а у довольно молодых театральных критиков — тех, кто родился через тридцать лет после Победы одного фашистского режима над другим. Проснулся не потому, что позвали, как слезно уверяли они в текстах, погибшие в войну дедушки, а потому, вероятно, что с патриотизмом жить легче, чем с исторической виной… Чуть позже эти мои коллеги восторженно пережили на гастролях «Мастерской П.Фоменко» момент, когда героиня «Одной абсолютно счастливой деревни», вдова погибшего советского солдата, выходит замуж за пленного немца и он переводит ей слова все той же «Лили Марлен», но Ивана Латышева они многократно обвинили… в бесстыдной продаже Родины и нашей исторической памяти (хотя настоящая память — не прощать преступлений своей стране, а не чужой).

На самом деле маленький оркестрик спектакля «Рождество» настроен одновременно на русские и немецкие мелодии, потому что они — мелодии, звучащие на едином поле жизни. А завтра — смерть.

Июнь 2001 г.