Бальзак венчался в Бердичеве.
Санта Сантимовна занимала должность в бывш. Голицынском дворце.
Если бы она любила искусство чуть меньше, КПСС направила бы ее в другой дворец, даже, может быть, тоже Голицынский, но другой: руководить, скажем, работниками просвещения. Но Санта Сантимовна не просто была хорошим организатором, она любила театр и его деятелей, по закоренелой партийной манерке легко и по-свойски обращалась с ними на «ты», звала начальников «Валериками» и «Славиками» — и ее определили в просторный кабинет, где по стенам висели Савина, Корчагина-Александровская, Черкасов, Толубеев… Определили, а забрать назад забыли.
Когда это началось, когда стала Санта Сантимовна Секретарем актерского Общества и хозяйкой Дома, — уже и не скажу. Кажется, она была здесь всегда. Застой-не застой, перестройка-не перестройка, ее белокурая пушистая головка с узелком и бантом светилась навстречу народным и заслуженным. Не светилась — не народным и не заслуженным (Санта Сантимовна знала иерархию ценностей). Она бранила, журила, прорабатывала, простодушно плела интриги, судила, назначала, составляла (мнение), строила (отношения), принимала (гостей и решения), поила чаем и кормила бутербродами, но главное — любила.
Любила Санта Сантимовна театр. Особенно тот, который возил ее за границу. При том, что она любила не каких-нибудь там голодранцев, а большое искусство, так уж случилось, что близки ей оказались театры Малые: драматический и оперный. То один свозит, то другой… Так и дружили.
Санта Сантимовна всегда была верным товарищем и дружбу благодарно помнила. Потому если кто выступит против Малых сих — коршуном кидалась на обидчика. Ничего, собственно, по простодушию и ненаказуемости не скрывала: просто ни в члены Общества, ни в командировки хулители ее друзей не попадали. Бывало, так мне и скажет: «А ты похвали — дам командировку. А не похвалишь — не дам. Да ты что, театр не любишь, что ли? Любишь? Вот Малый оперный и люби». Дружба — дело святое, преданным человеком была Санта Сантимовна, и друзья платили ей.
На «наших» и «ваших» жизнь Санты Сантимовны была поделена всегда. «Наши» и «ваши» менялись в зависимости от должности, положения и международного преуспевания. В ее терпимости к властям и режимам, к новым условиям и старым связям и состояла многолетняя сила Санты.
Между тем, в Доме давно происходило что-то неясное. «Ухало, ахало, охало в доме том…» Однажды, в трудные времена очередного дефицита, на пороге кабинета Санты Сантимовны я столкнулся с матерым мужиком, выносившим из-за ее сейфа большую картонную коробку с заманчивой надписью «Ланком». «У вас здесь что, косметика?» — тактично поинтересовался я. «Ну что ты говоришь, какая косметика! Мясо!» — возмутилась Санта Сантимовна так, будто я нанес непоправимый урон репутации нашего искусства. И не у нас, а за рубежом.
Давняя моя приятельница, приехавшая как-то в Петербург проведать престарелую бабушку-баронессу и случайно заглянувшая в бывший Голицынский, делилась потом со мною впечатлением от изумившей ее сцены. Одна из дверей резко распахнулась, и навстречу ей вылетел благородного вида пожилой человек, похожий на Наполеона, только выше. Багровея от гнева и скорби, он кричал: «Всю страну продали! Весь Дом продали!» Судя по описаниям, это был народный артист и хозяин Дома.
Я не удивился этому рассказу, потому что отчетливо помнил не одну такую сцену. «Пропал столик из актерской гостиной!» — кричали при мне работники театрального общества директору Дома. «Ваши люди и унесли», — спокойно парировал он. «Исчезла комната Тиме!» — летало по коридорам в другой раз… И в третий… Естественно, однажды утром любой не мог не осознать: что не украдено — продано, что не продано — украдено. Когда же наступили торгово-промышленные времена, стало ясно, что именно голицынский бархат может дать прежний достаток. И Дом начали продавать. «Раз дом, — рассуждала Санта Сантимовна, — стало быть, должен быть доходным». Итальянцы сменяли австрийцев, финны — немцев, уже от бывшего Дома остался только Сантин кабинет, и общественность, собираясь на свои сходки и теснясь на табуретках в гардеробе, все слушала отчеты Санты Сантимовны о том, что дела плохи и денег нет, что съехала крыша, сгнил каменный фундамент, треснула балка, что на все это пошли миллионы и миллионы и что надеяться не на что. Потому что как только починят треснувший фундамент — опять съедет крыша и сгниет балка. И все в это верили, и известный артист, прапраправнук Корчагиной-Александровской, так и доказывал на Правлениях и Секретариатах, что «крыша — балка, балка — крыша — фундамент».
Недавно, проходя мимо, я зашел в бывш. Голицынский. Он стоит прочно, распроданный под антикварные и ювелирные лавчонки, туристские офисы и ресторанчики. Заблудившегося приезжего актера, по привычке заглянувшего в Голицынский, охранники не пускают дальше порога, в бывшем зеркальном ресторане — запустение и сумрак вокзального буфета… «В темном углу, заросшем паутиной, с тихим шорохом отвалился кусочек штукатурки. Разрушается старый дом. Разваливается. Жаль!» — пришли мне на память строки незабвенного Дорошевича. Но каково же было мое удивление, когда на лестнице я встретил нарядно и недешево одетую Санту. «Ты видишь, как нас всех опустили!» — пользуясь почему-то уголовным жаргоном, пожаловалась она, ища у меня сочувствия. «Санта Сантимовна, голубушка, что вы делаете здесь, неужто в лавке прислуживаете?» — изумился я, никак не думая, что встречу ее тут. «Не прислуживаю, а работаю. Хоть Дома и нет, но должность-то осталась, а ты как думал?» — ответила она и деловито пошла к себе в кабинет, нисколько не постаревшая за восемьдесят пять лет своей деятельности в бывш. Голицынском.
Как написал бы великолепный наш Влас Михайлович, «в старой Москве все было дешево: говядина, театр и человек».
Комментарии (0)