Марина Дмитревская. Георгий Георгиевич, как вам кажется, искусство театра сегодня способно спасти человека, помочь человеку в преодолении его страхов? Сохранились ли еще такие категории, как сострадание, утешение? Зачем вообще театр?

Георгий Тараторкин. Я верю в это. Но вера — материя хрупкая и отнюдь не основывается на каких-то внятных доказательствах. Я верю. Если бы не верил — давно перестал бы этим заниматься. Если не рассматривать театр как звено в системе некоей государственности, а ощущать его как место сокровенной, интимной встречи для каждого, — все встает для меня на другие, единственно возможные рельсы. Я глубоко верю, что театр иногда бывает для человека спасением. Если говорить об обстоятельствах, в которых суждено существовать современному человеку, когда один из прочих сегодняшних диагнозов — это трудность понимания другого и одиночество, то театр (но — Театр, а не то, что часто называют этим словом и что к Театру не относится) может быть спасителен для человека. Там он может обнаружить, что не одинок. В каком смысле? Ведь одиночество — это не отсутствие или присутствие вокруг определенного количества тел, а одиночество сокровенных помыслов и верований, в которых человек боится признаться окружающему миру, боится выглядеть перед этим миром идиотом или напороться на очередное непонимание. И вдруг в театре, если на сцене что-то живое, он может обнаружить: оказывается, на людях, на сцене, человек не боится признаться в чем-то, во что я верю, чего я боюсь. Значит — действительно, не так глупы и наивны мои взгляды, принципы. В этом смысле у меня были удивительные моменты. Когда-то, через час после спектакля «Версия» (о А.А.Блоке, его отношениях с миром и собой, о строе его души) ко мне подошли две запорошенные фигуры (дело было зимой). И абсолютно вне всяких расхожих слов, которые бывают в подобных ситуациях, останавливаются передо мной, молчат и смотрят. Смотрят в мою сторону, но сквозь меня — в себя. И один из них, абсолютно безынтонационным голосом, говорит: «Мы не знаем, как дальше жить». Я ответил, что — надеюсь быть правильно понятым — что я очень рад. И мы разошлись. Это было давно. Но ведь время в этом смысле не меняется, время — это территория души, а не катаклизмы внешнего мира. Территория души не меняется, просто ее насилуют. И если, столкнувшись с миром Блока, люди спрашивают себя — а жизнь ли то, что происходит с ними, — это случайное подтверждение для меня той спасительности, в которую я верю.

М.Д. Когда вам было хорошо в театре впервые и когда вы испытали самое последнее сильное театральное впечатление?

Г. Тараторкин. Фото М. Гутермана

Г.Т. Вот уже какое-то время я — в мире някрошюсовского «Отелло». Фантастический мир, такая зашкаливающая степень искренности! А из ранних — не знаю. Я же в принципе не театральный человек. У меня нет фанатической уверенности в том, что я занимаюсь тем, чем бы должен был заниматься по Божьему раскладу. Может быть, поэтому во мне сохраняется интерес к тому, чем я занимаюсь. Как будто это что-то случайное, и, хотя идет время, — все у меня еще впереди, несмотря на то, что набежали десятки лет. Охватывает оторопь, и продолжаешь интересоваться этим дальше.

А ранние мои впечатления связаны не с театром, а, скорее, с кино, когда я мальчишкой абсолютно верил в то, что в этот раз мы с Чапаевым… Эта вера и сбила меня с толку, а толк, возможно, мог бы быть в чем-то другом.

М.Д. Пять лет назад вы стали Первым секретарем СТД России. Каков самый большой опыт, вынесенный из этих лет?

Г.Т. Я попал в СТД в последнее пятилетие — достаточно крутое. И было разное. Но, знаешь, поскольку у нас в государственную доблесть возведено отречение и предание анафеме, у меня тревожное чувство — как бы это не распространилось на театральный процесс. Никакие возникающие изменения не должны порождать стремления плюнуть в колодец (я имею в виду общий театральный процесс). Не надо дожидаться того момента, когда по причинам суперобъективным (а их мы умеем придумывать, ими прикрываться и ими же оправдывать свою неспособность чему-то соответствовать) вдруг исчезнет непросто живущий сейчас репертуарный театр. Все, что он породил, будет использовано, а чем питаться дальше? С одной стороны, нельзя зашоренно жить прошлым, с другой — нельзя его забывать. А мы все время оперируем крайностями.

М.Д. У меня нет точного ощущения, что такое сегодня СТД. Ужасные перепады. Побудешь в Москве, природа жизни которой как таковая каждую минуту унижает меня, а потом — бабах! — оказываешься в каком-нибудь городском театре. Или даже не в городском, а в областном, где в обветшалой комнате сидит беззарплатный, потерянный работник СТД, у которого нет денег подписаться на газету. А сильных организаций немного. И возникает мысль о целесообразности существования Союза. Объединяет ли он людей? Может быть, я не права. За пять лет вашего существования в СТД он многим помог?

Г.Т. Конечно. Наверное, я живу по другим законам, и мне отчетность не свойственна, это вне моих отношений с театром вообще. Здесь иные связи, нити. Я не знаю сейчас, как будет строится съезд и какие будут основные вопросы, но знаю, что мы занимаемся тем делом, которое облекать в слова очень трудно. И я ненавижу облекать это в слова. Я радуюсь, когда возникает результат от кропотливой, каждодневной работы в кабинетах — и из этого складывается какой-то фестиваль. Хотя дело не в зримых, внятных проектах. Они случаются именно потому, что идет подводная работа — несовершенная, трудно формулируемая, не имеющая сиюсекундного, очевидного, для всех понятного результата. Для меня будет большим огорчением, если это уйдет из деятельности СТД, хотя я верю, что не должно уйти. Ведь по природе театр — коллективное творчество. Значит, что-то в природе театра и театрального Союза отвечает этому (кстати, наш Союз — единственный, который, несмотря на все пертурбации, не развалился). И мне прекраснодушно кажется, что-то ушло бы из жизни, из существования самых самодостаточных, независимых творцов — режиссеров, художников, актеров, — если бы вдруг из их жизни ушел Союз. Даже из жизни тех, кто жестко говорит: «Да что Союз, да зачем он!» или задает вопросы, замешанные в лучшем случае на недоумении, в худшем — на дурных домыслах. Природа нашего дела именно такова, она предполагает общность. Как это обосновать? Вот вы, аналитики, и обосновывайте. А вообще я боюсь, что вдруг, исходя из того, как нам часто приходится жить, и выкручиваться, и находиться в сложнейших отношениях с государством (при его отношении к культуре вообще и к театру в частности), могут быть приняты какие-то неосторожные, оголтелые решения и СТД окажется профсоюзом. Для меня это было бы очень огорчительно и потому, что волей судеб я оказался там на эти пять непростых лет. Знаешь, у меня такой болезненный синдром, потому что самое сильное за пять лет мое впечатление — и эмоциональное и сознательное — это то, как судьба сводила меня с фанатически преданными этому делу, уникальными людьми. И с теми, кто работает в кабинетах, и с теми, кто встречался мне, когда я бывал в регионах.

М.Д. Я-то ведь тоже живу не в столице, и в нашей организации дела давно обстоят плачевно, я давно туда не хожу: покупать антиквариат — не мое дело, а больше ничем там не занимаются. Сдаете в аренду ресторан — кормите дешево актеров два часа в день. Не кормите — помогайте журналу. Не помогаете журналу — проводите творческую работу. Не проводите — кормите. И так далее. Будьте кому-то в чем-то поддержкой. К тому же есть Москва, а есть другие места. И все время ходят какие-то неясные слухи про акционирование СТД, про передел собственности — тем более взлетели цены на путевки…

Г.Т. Просто надо внятно информировать…

М.Д. Но это создает впечатление, что Союз — не поддержка.

Г.Т. А где найти Союзу тот карман, из которого он мог бы кормить и поддерживать всех? Фабрики работают, но ведь как изменился рынок, им надо переходить в смысле конкуренции на другие рельсы. Если сейчас нету только одного пива — под названием «Пива нет», — как удержаться на рынке?

М.Д. Как вам кажется изнутри, как будет СТД развиваться дальше?

Г.Т. Я понимаю, что какие-то определенные уточнения в его работе будут. Но основная моя боль — регионы. Москва живет по своим, достаточно спонтанно возникающим и разрушающимся законам, в Москве больше возможностей индивидуального общения театра с какими-то властными структурами, спонсорами. А огромное периферийное пространство нуждается в надежной законной системе. Кто может стать проводником между множеством этих театров и государством? Когда-то лаборатории вели действительно лучшие, а сейчас только Петр Наумович, по причине уникальной сохранности и, как мне представляется, сокровенных верований, держит семинар в Нижнем. Как это организовать? Но если и это посыпется (а такие опасения есть) и станет делом для Москвы и Петербурга — это будет горько. То, что мне удалось, — я старался поддержать, предохранить. Что-то не удалось. А что будет — не знаю. Я ни секунды не мыслю жизни без Союза. Знаешь, время меняется, его нельзя не учитывать, но нельзя, недопустимо «ложиться» под время. А опасения есть. Ты же видишь, как многие театры ложатся — не под зрителя, а под то, что и зрителем-то считать нельзя. Бог его знает — посмотрим. Нельзя только обосновывать предание анафеме.

М.Д. Да, замотивировать можно все.

Г.Т. А при склонности человека с нашим менталитетом к изощренной системе самооправдания…

М.Д. Я тоже привыкла, что есть СТД, куда можно бежать за помощью. А вдруг спрашиваю себя — помогут ли? Вряд ли.

Г.Т. Что касается непопулярной нынче морально-нравственной поддержки, многие находят ее в Союзе. Нельзя сделать доминантой социально-экономические аспекты. Хотелось бы, чтобы были дешевые путевки. Но с этой негативной стороной, если понять причины, творческому человеку можно смириться. Если же это коснется его полного одиночества в творческих намерениях и контактах — это будет катастрофа. Сколько измывались над «Золотой маской» с момента ее рождения?

М.Д. Первые четыре года — постоянно.

Г.Т. А последние два перестали. Но тем, кто этим занимался, нужно было мужество — и постепенно «Маска» вплелась в общероссийскую жизнь.

М.Д. Сначала ты работаешь на дело — потом оно на тебя.

Г.Т. Ну, оно на тебя — если ты на него. И боль моя — кто подхватит на местах эстафету этого фантастического служения?

М.Д. Когда я пришла на нашу отчетно-выборную конференцию и услышала в первую очередь про возраст конференции — геронтологические проблемы встали во всей остроте…

Г.Т. И кто завтра возьмет на себя работу в кабинетах, в отделениях? На этих-то зарплатах? Марина, все эти проблемы убеждают в одном — надо сохранять Союз.

М.Д. И я того же хочу. Но чтобы он был в приличном виде и за него не было стыдно.

Г.Т. У меня нет внятной модели, но я гожусь на то, чтобы сказать — без него исчезло бы что-то очень существенное. И главное — чтобы он не переродился.

М.Д. А что вас в жизни радует?

Г.Т. Жизнь.

Сентябрь 2001 г.