Ф.Достоевский. «Село Степанчиково и его обитатели». Театр «Фарсы».
Режиссер Виктор Крамер, художник Александр Шишкин

«Во саду ли, в огороде…»

Отечественный огород темными бороздами лег на огромную сцену «Балтдома» в спектакле Виктора Крамера «Село Степанчиково». Поле, русское поле… В первом акте гряды-борозды лежат вдоль, во втором — поперек. Что вдоль, что поперек — как говорится, «одна Караганда» или какой другой населенный пункт бескрайнего российского огорода. На рыхлых грядках можно уснуть и видеть сны, между ними легко расставить стулья для вечернего чаепития и всеобщего любования Фомой. Через эти мягкие борозды с редкими кустиками неясных растений скачут, бегают персонажи Достоевского — все эти Генеральши, Настеньки, Видоплясовы, Татьяны Ивановны, приживалки, помещики, похожие на обезумевших куропаток и вальдшнепов, вспугнутых гуманистическими эскападами интеллигента-разночинца Фомы Фомича (С.Бызгу). Он ушел, как видно, в народ, а попал в очередную палату всеобщего российского сумасшедшего дома, где он становится лечащим врачом. «Я знаю Русь», — признается Фома, держа в своих руках крашенные золотой краской ноги ряженого ангела-Фалалея (Ф.Лавров) и отмывая щеткой грязь, застрявшую между пальцами тех самых крестьянских ног, которые отплясывали, как известно, безнравственную «Камаринскую».

С. Бызгу (Фома Опискин).
Фото В. Постнова

Вспаханная и незасеянная земля ждет всходов — и всходит милыми, обаятельными придурками. У каждого — свой сдвиг, своя гротесковая фикс-идея, а все вместе — уютный российский мир всеобщего идиотизма, которому маленький интеллигент Фома пытается привить желание духовных усилий. Это тоже своего рода безумие — вещать в дурдоме: «Дайте мне человека!» Вот они, люди-человеки: Генеральша (О.Самошина), которая млеет и теряет сознание от одного присутствия Фомы, ровно ничего не понимая в его разглагольствованиях (но дайте ей Фому!), безумец-поэт Видоплясов (блистательно сыгранный И.Копыловым) и лихорадочный Мизинчиков — с горящим взором он рисует бесконечную схему похищения Татьяны Ивановны (тоже блистательный эпизод, сыгранный И.Головиным). Вспаренный от суеты и чувств Ростанев (В.Кухарешин) и его племянник Сережа, прикативший на огромном велосипеде, в шлеме и очках — как инопланетянин (М.Вассербаум)… Мессия Фома искренне оскорбляется непониманием, искренне, как истинный интеллигент, хочет упорядочить теплую, рыхлую огородную действительность, засеять ее семенами просвещения. Он так же по сути безумен, как все прочие обитатели Степанчикова, и никакие идеи не произрастут на этих пышных грядах. Суть и соль российской действительности лишь в том, что можно, перестрадав и примирившись, в финале обняться всем вокруг Фомы и погрузиться в бездумную идиллию, простив всех и вся. А племянник Сережа задумчиво произнесет, что все умерли. В таких-то годах. И где какая могила…

Сцена из спектакля.
Фото В. Постнова

Режиссерская фантазия В.Крамера всегда остроумно разрабатывает аттракцион, а актеры (на сей раз не только «фарсеры», но ведущие питерские артисты, собранные из разных театров) подробно, смешно, азартно подкидывают и обрабатывают детали. Трехчасовое «Степанчиково» смотришь с азартом, содержательные трюки ритмично сменяют друг друга. Конечно, то, как старый Гаврила (Е.Меркурьев), изнасилованный французским языком, вяжет петлю и хочет удавиться, а Ростанев рубит потом французскую тетрадь саблей, или то, как Видоплясов, сидя на поле, декламирует с интонациями Евтушенко нечто поэтическое про перекати-поле, — все это цепь блестящих номеров. Но номеров, помещенных в единую палату под номером 6. Гротесковая маниакальность каждого персонажа прорисована не зло, а добродушно (все мы вышли из той шинели, в которой впервые появляется на поле Фома). Общий бедлам, царящий на этом полюшке-поле, до смешного (потому и смешно!) похож на многовековой российский бедлам, в котором бьется-колотится хилая, комическая русская интеллигенция типа Фомы Фомича…

И ничего не прорастает. Так, один чахлый кустик…

Июль 2001 г.

25-й кадр

Радует глаз и бодрит дух режиссерская щедрость Виктора Крамера в «Степанчикове». Как, впрочем, и везде. На сцене Балтдома — «лайф-шоу» в полном разгаре. Так, кажется, сам Крамер определяет тип своего театра — театра-акции, театра, в котором воображаемое становится реальностью во всей полноте нелепости и абсурдности.

Сцена из спектакля.
Фото В. Постнова

С игривого затакта — велопробега по полю — начинается крамеровская феерия и скачет в колючем, джазовом ритме, будто нарочно спотыкаясь при подходящем случае. Собственно, и история строится как череда «случаев», препятствующих плавному передвижению героев по жизни. Одна комическая ситуация растет как снежный ком, подталкивает другую, и так дальше — «вдоль по Питерской», по грядкам с фантасмагорическими репками. Как в оригинале: одна нелепица из уст Фомы Фомича цепляется за маразматические фантазмы Генеральши, подхватывается экзальтированной Татьяной Ивановной, пока не споткнется об нормального Сергея, одуревшего от здешнего уклада. Так и в спектакле — все делается нарочно так, чтобы затруднить, «споткнуть» одно о другое. Добраться до Степанчикова — так непременно по невероятным грядкам широкой, во весь планшет, пашни. Все через коленце, в прямом и переносном смысле слова.

С одной стороны, внутренняя задача каждого персонажа решается через внешний, пластический прием — посредством «неправды» физического действия. Лепит, что называется, из живого тела, рисует. С другой стороны — акценты расставлены совсем не в тех местах, где их ожидаешь. Как всегда у «Фарсов». Текст подсвечен так, что смысл опрокидывается с точностью до наоборот. Это и есть «коленце» в переносном значении слова.

Сцена из спектакля.
Фото В. Постнова

Стоит добавить — к вопросу о замечательной щедрости фантазии автора спектакля, — что воплощается эта бесконечная комическая неправда, нелепица и чересполосица выкрутасов с тщательностью, достойной мастеров воссоздания быта на сцене. Балаган без конца и без края.

В Степанчикове, среди изящных стильных вещиц вроде «стрекозиного» велосипеда на трех колесах, крайне неудобного для передвижения по «полю», фантастических нарядов Татьяны Ивановны, летных шлемов Сережи, поселились персонажи со странными, в тон окружающим их предметам, манерами и привычками. Если вспомнить о том, что каждый из них — не совсем «характер», но лицо со своей пластикой, манерой речи, своей комической «фишкой», на которую ловится зритель, и все это предельно заострено, — вот и получается вереница развеселых, как у Кустурицы, «цыган». Истории у них есть, но куда ярче, отчетливей выражен момент подачи, демонстрации актером себя, куда важней само пребывание на сцене.

Кино всплыло не случайно. Весь спектакль — насыщенный, динамичный, «живописный» — по своему образному строю действительно напоминает способ монтировать один кадр с другим встык. Одна за другой мелькают сцены. По правилам должно быть 24 кадра в секунду, 25-й — это уже скрытая агрессия по отношению к зрителю. Но это в кино его можно скрыть, в театре же все куда очевидней. 25-м кадром в «Степанчикове» мелькает некая дама в красном, истеричная Татьяна Ивановна (Елена Спиридонова), с птичьими ухватками, ломким голосом, неадекватными реакциями и странной грацией. По эксцентричности с ней может сравниться только Генеральша (Ольга Самошина), осевшая вдруг с грудным вздохом на грядки (у Достоевского — «покатилась в изнеможении на диване») к ужасу присутствующих. Так что «воплей Видоплясова» здесь не слыхать: сплошь «25-е кадры».

Сентябрь 2001 г.

Одна абсолютно несчастливая деревня

Острая социальность и гротескная «психология» вместе: вполне по-достоевски. Виктор Крамер увидел драматический дисбаланс Степанчикова. Вялые «его обитатели» — хор чудаков и уродцев, на фоне которого мечется реальный, одинокий, вполне драматический герой Сергея Бызгу.

В. Кухарешин (Ростанев), С. Бызгу (Фома).
Фото В. Постнова

История о насильственных благодетельствах лукавого диктатора уже многократно отыграна театрами. Сегодня существенны вины и драматизм другой стороны.

Сумеречная тональность с бурлескными сполохами — точное «попадание» Крамера в «Степанчикове». Крутые борозды и межи, в которых сломит ногу сам черт, но не бывалые чудаки Степанчикова, — вот наглядное торжество метода физических действий. Сама прямолинейность этого решения, откровенность метафоры принципиальна. Вся история остраняется, подчеркивается сатирический «каркас», возникает масштаб. Расчерченность поля игры в последней работе «Фарсов» напоминает геометрию хора троянцев в недавней постановке Крамера в Оперной студии Консерватории.

Персонажи «Села Степанчикова» образуют живописнейшие группы. Валерий Кухарешин и Михаил Вассербаум играют классическую пару прекраснодушных недотеп. В хоре Обитателей великолепный Видоплясов (Игорь Копылов) прочно занимает свою нишу: есть в спектакле и про искусство! Человеческое достоинство, живая обида и недоумение мужика Гаврилы (Евгений Меркурьев) — обреченная, не делающая погоды в Степанчикове, но очень важная в спектакле нота.

У крамеровского «Села Степанчикова» есть историческая память, во всяком случае, возникает связь с весьма приметной голиковской давней постановкой в театре Комедии. И тем заметнее новое качество современного, говоря традиционным языком, прочтения.

Сентябрь 2001 г.

Ангел ИЗ села Степанчикова

В театральной среде ходили слухи, что после «Гамлета» Виктор Крамер будет ставить «Мастера и Маргариту». Но слухи остались слухами, и после премьеры оперного спектакля «Троянцы» режиссер взялся за Достоевского.

Сцена из спектакля.
Фото В. Постнова

Пустое пространство крамеровского спектакля наполнено множеством смыслов. В спектакле основными «конструкциями» становятся мизансценированные, выверенные по цветовым пятнам и композиционным группам персонажи — восемнадцать обитателей села Степанчикова и первый среди них — Фалалей, раскрашенный бронзовой краской и стилизованный под садовую статую. Крамер вместе с художником (Александр Шишкин) преобразовали пустоту сцены, не отягощая ее предметами и декорациями и взяв за «почвенную основу» Степанчикова поле. «Поле, русское поле» — это нечто коренное, российское, это стремление что-то сеять (чем периодически и занимаются обитатели села во главе с Фомой Опискиным, хотя эти попытки редко приводят к урожаю). Настя в спектакле рассказывает о том, как Фома Фомич, страдая одним из приступов мнительности, пошел в поле, взял заступ и начал копать, приговаривая, что вырастит здесь хлеб, который съел, чтобы не быть нахлебником. Ну и всю репу перекопал. Вот это селостепанчиковское поле и представил нам Виктор Крамер: огромный ковер во всю сцену, где гряды — надувные борозды, доходящие до колена актерам. Чтобы передвигаться по такому полю, нужна особая сноровка — ровного пространства просто нет. Движения персонажей, как и сам ритм спектакля, — синкопированные, гротесковые, такие же сумасшедшие, как и события, происходящие в Степанчикове. С увлечением прыгают персонажи через надувные гряды, влекомые безумными идеями Фомы Опискина, который то иностранный язык учить заставляет, то репу выращивать, то по ночам молиться.

Музыка в спектакле Крамера не просто выразительна, она заразительна, как «идиотизм» Степанчикова. Она сопровождает все «безумные» придумки режиссера, такие как появление племянника Сережи на цирковом велосипеде, в шлеме летчика и с планшеткой — ведь именно так должен приехать «ученый», которых боится «огорченный литератор» Фома. Другой велосипед — «многоседельный», растянувшийся на всю сцену. На этом допотопном и таком сценичном средстве передвижения отправляются обитатели села в погоню за украденной девицей Татьяной Ивановной, само похищение которой не просто сцена — цирковой номер.

Вообще, номеров в спектакле множество. Это каждое появление Видоплясова в исполнении Игоря Копылова, ночное свидание, когда Мизинчиков мелом на доске графически доказывает Сереже Ростаневу выгоду кражи Татьяны Ивановны. У любого из персонажей Степанчикова есть такая «коронная» сцена. Это и страстный монолог красного и гневного Бахчеева (Артур Ваха) с дурацкой коробкой в руках, и исповедь Гаврилы (Евгений Меркурьев), которого Фома Фомич «на старости лет, как скворца», заставил французский «по китрадке» учить. И вот ему, бедолаге, слуге с достоинством, которому бы позавидовали английские дворецкие, приходится «по-заморски лаять да перед людьми сраму набираться». В спектакле Крамера нет просчетов и проходных мест. Здесь все мастерски, смешно придумано и мастерски сыграно. Потому-то и возникает на сцене без декораций и спецэффектов совершенно особенное, ни на что не похожее село Степанчиково.

Но главный персонаж Степанчикова, конечно же, Фома Опискин. «Представьте себе человека, самого ничтожного, самого малодушного, совершенно бесполезного, совершенно гаденького, но необъятно самолюбивого и вдобавок не одаренного ничем, чем мог он хоть сколько-нибудь оправдать свое болезненно раздраженное самолюбие». У Достоевского Фома Опискин — главный носитель зла. Но совсем не это играет Сергей Бызгу. В одной из последних интерпретаций повести (театр Моссовета) Сергей Юрский, тоже не следуя полностью характеристике Достоевского, все же рассказывает историю стареющего монстра, который воскрешает в нашем сознании образ Распутина. В.Крамер сознательно ставит спектакль не про Фому, а про Степанчиково, про избранность этого села. Жизнь, хотя и безумная, возникла здесь только при появлении Опискина и закончится после его ухода, после потери его влияния.

В отличие от обитателей Степанчикова, Фома Фомич Опискин в спектакле Крамера — персонаж абсолютно нормальный. И одет он прилично, и на сумасшедшего не похож. Даже теряешься в первую минуту — как это такой Фома может держать в узде целое село. И все же, как восклицает один из персонажей, «есть причина, по которой все ему поклоняются». И эту причину нашел Виктор Крамер в своем спектакле. Фома в исполнении Сергея Бызгу не злодей и не ангел. И основной темой его героя становится возделывание этого самого селостепанчиковского поля: Фома Фомич, вопреки известной истине «Чтобы изменить мир, измени себя», старается сделать все наоборот — изменить мир обитателей Степанчикова, чтобы измениться самому. Он — сеятель (вспомним идиллическую сцену в конце первого акта, когда в лучах света идут по грядам торжественно-восторженные сеятели во главе с Фомой). Чтобы любить человека, Фоме нужно сделать из него нечто особенное. Главным предметом «переделывания» становится, вне всякого сомнения, бедный мужик Фалалей (Федор Лавров), страдающий за сон про белого быка, исполнение камаринской и неумение солгать в этих двух случаях. В виде бронзовой статуи ангела присутствует он в спектакле, и это — творение Фомы Фомича.

Сентябрь 2001 г.