«Сережа» (по роману Л. Толстого «Анна Каренина»). МХТ им. А. П. Чехова.
Режиссер Дмитрий Крымов, художник Мария Трегубова

Заглавный герой, сын Анны Карениной Сережа, в спектакле — кукла. Большая, управляемая тремя людьми, с розовой лысой головкой, в белой рубашечке и коротких черных штанишках. Этот Сережа вроде бы нежен и очарователен, но есть в нем и что-то отталкивающее. Слишком розовый. Слишком резкие движения — куклу сложно заставить двигаться плавно. Слишком много вокруг него опеки — только кукловода приставлено три, а еще гувернантка, слуги. Да и само обстоятельство, что жизнь его как бы автономна, что существует он параллельно запутавшимся в своих делах и страстях взрослым, делает этого ребенка помехой. Вот ведь — ест, пьет, спит, играет, ходит туда-сюда, а тут такое творится, такие недетские горести и катаклизмы!

Но спектакль называется именно «Сережа», и судьба ребенка, не очень-то нужного зацикленным на себе взрослым, — одна из его важнейших тем. У Дмитрия Крымова она на протяжении многих лет и многих театральных сочинений сложилась в очевидный метасюжет. В «Opus № 7» маленький Дмитрий Шостакович задыхался в объятиях огромной, грудастой Родины-матери. В «Тарарабумбии» возникало длинное шествие разновеликих и разновозрастных Константинов Треплевых с окровавленными повязками на простреленных головах. В не столь давней «Му-Му» заглавная героиня — не собачка, но девочка, которая всем мешает и в конце концов гибнет.

Разумеется, надрывно-сентиментальный и в конечном счете пошлый возглас «детей надо любить!» — не из крымовского арсенала. А вот травестия, убийственная ирония, макабрические образы и черные анекдоты, откровенное зубоскальство над самыми выспренними предметами — как раз его инструментарий. Но непременно есть минуты отрыва, когда ком в горле возникает совсем не от смеха. Так, под конец спектакля раздерганная жизнью Анна пробирается к кроватке своего маленького Сережи, но из-под одеяла возникает уже юноша, который затем вместе с кроваткой проваливается под сценическую «землю».

Сцена из спектакля. Фото Е. Цветковой

Содержание романа Льва Толстого «Анна Каренина» в этом спектакле, разумеется, не играют. Как, впрочем, не играли у Крымова и пьесы «Бесприданница» или «Три сестры», и роман в стихах «Евгений Онегин» или поэму «Мертвые души». «Сережа» — это опять рефлексии, основой которых являются и автор литературного оригинала, и сам оригинал, и театральные воплощения оригинала, и заштампованные наши представления о классическом произведении, и жизнь, отраженная в произведении, — наша с вами жизнь, отзывающаяся в великом толстовском романе. Пиетета снова нет решительно ни к чему.

Сцена МХТ? Ну, так в динамики перед спектаклем звучат голоса Аллы Тарасовой и Николая Хмелева из хрестоматийной мхатовской постановки 1937 года — в завываниях Аллы Константиновны не слышно ни одной правдивой ноты, сплошная «красота». Ну, так однажды Анна — Мария Смольникова, перпендикулярная величественной и статной героине Тарасовой, маленькая и хрупкая клоунесса, порывисто задвигает половинку шехтелевского занавеса с чайкиным крылом, и это выглядит не как «дань», а как смешной конфуз.

М. Смольникова в спектакле. Фото Е. Цветковой

Лев Николаевич Толстой? Ну, так текстов романа в спектакле практически не произносят. Зато есть текстовой фрагмент романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба».

Культовый сюжет? Ну, так от него остаются одни оборванные нитки, и выпирают из него «флюсы» — когда проходной эпизод вдруг разрастается до полномасштабной сцены, а узловые моменты пробегаются скороговоркой или вовсе исчезают.

Из действующих лиц есть Сережа — кукла, Анна — Смольникова, Каренин — Анатолий Белый, Вронский — Виктор Хориняк и его маман — Ольга Воронина. Первая сцена — в поезде, где едут вместе Анна с матерью Вронского и непрестанно щебечут о своих сыновьях, — занимает много времени. И уже она наполнена повышенной экзальтацией, напоминает сон-морок и заявляет, что тут не тихо-мирно, тут цунами, тут обе женщины уже закручены в воронку. Впрочем, неправда! Ровных поверхностей и мерных шагов нам не обещали еще раньше. Почти пустые подмостки здесь придуманы художником Марией Трегубовой как опасно скошенный пандус, упирающийся в старую суфлерскую будку. Полы паркетные, их вдобавок еще драят полотеры, плоскость накренена, блестит, и маленькая Анна с огромным чемоданом, едва ступив на «перрон», с размаху шлепается оземь. Все уже началось! Задувает снежная пурга. Скользят и падают люди. Взрываются, как в цирке, чемоданы, и из них выстреливают интимные предметы женского туалета. Вихрь, смерч, самум! Ребячливый, инфантильный Вронский встречает мать на вокзале и сразу же подхвачен стихией. Никто здесь от нее не защищен, никто к ней не готов. Можно сколь угодно смеяться над гэгами (дурацкие падения на пятую точку неизменно вызывают у людей первобытный хохот), однако уже понимаешь, как высок градус и как не на жизнь, а на смерть здесь все сшибется.

Сцена из спектакля. Фото Е. Цветковой

Содержание романа, разумеется, надо знать. Спектакль Крымова по обыкновению апеллирует к тем зрителям, которые знакомы с первоисточником. Сюда идут не за «сценическим прочтением», а за прихотливым диалогом, за аберрациями и обертонами. Но, повторяю, слышит эти аберрации и обертоны только тот, кто помнит исходный мотив. Вот Каренин при первом же появлении увенчан роскошными, ветвистыми золотыми рогами. Он носит их неспешно и величественно. Анна и Вронский меж тем еще не вступили в связь. Но ведь был уже этот тайфун на железнодорожном вокзале, и «рога» уже запрограммированы. А Лев Толстой, между прочим, пускаясь по молодости во все любовные тяжкие, сам себя называл «оленем».

М. Смольникова, В. Хориняк в спектакле. Фото Е. Цветковой

Далее отношения мужа и жены развиваются вовсе не в привычном режиме «жесткий сухарь и живая непосредственная натура». Вронский — Анатолий Белый вовсе не сухарь, и «ломает» его как молодого, полного сил, знававшего с Анной счастье мужчину. Анна же непосредственна через край, выглядит даже глуповатой «курицей», когда непрестанно щебечет в вагоне поезда о своем Сереже, когда с шокирующей доверительностью сообщает зрительному залу, как прилежно вышивает специальные метки на трусах мужа. Однако все эти характеристики в спектакле не «закреплены» за героями намертво, и в этом есть своя прелесть, своя глубинная правда. Железобетонные «формы» заменены здесь мелкими и точными штрихами. К примеру, Анна в длинном не по росту и широком платье лезет на стремянку выкрутить лампочку и все только портит. Домовитый же Каренин в домашнем фартуке приходит и все чинит. В этой паре он терпеливый и надежный, а она по-детски взбалмошна и непрактична. Внезапные интимные детали здесь касаются исключительно Анны и ее мужа, связь же с Вронским пролетает, как вихрь, и совсем лишена тонких человеческих подробностей. Возникает догадка: долгая любовь и «солнечный удар», наваждение — вот что на самом деле здесь на чаше весов. И никто не виноват. И виноваты все. Кроме мальчика Сережи.

И вдруг вспоминаешь, как толстовский Федя Протасов в пьесе «Живой труп» говорит судейским людям: «Живут три человека: я, он, она. Между ними сложные отношения, борьба добра со злом, такая духовная борьба, о которой вы понятия не имеете». Вот про это «Сережа», конечно же, про это!

А. Белый в спектакле. Фото Е. Цветковой

Но тогда почему из суфлерской будки шипят текст, хотя толстовского-то текста на сцене почти и нет? Потому что спектакль, как всегда у Крымова, и про театр тоже? И про театр тоже! Вот Анна все спрашивает: «Здоров ли Сережа?» — и это чистый театр, ибо Сережа в теперешней Анниной ситуации лишь эпизод, вызывающий чувство вины. Бывают в жизни такие повороты, когда все несется в нереальном темпе и освещено слишком ярким светом. Когда мечта и вымысел вытесняют реальность. Но та, в свою очередь, не задержится с актом мести. В театре можно показать знающему развязку зрителю только тот поезд, который привез ничего не подозревающую Анну на роковую встречу с Вронским. Можно еще погонять по сцене маленький деревянный паровозик. Можно придумать вторые роды Анны так, что непомерной длины веревочная «пуповина» запутает и стянет в один узел всех участников этого «над-сюжета». Но когда Анна—Смольникова преображается из воздушной дворяночки в усталую женщину в простом платке и читает из Гроссмана монолог матери, которая ищет могилу своего погибшего сына, прежний «театр» заканчивается. И эта точка невозврата оказывается не менее трагической, чем беспощадный толстовский железнодорожный состав.

Сцена из спектакля. Фото Е. Цветковой

А ведь есть еще финальные вопросы, написанные Львом Рубинштейном специально для спектакля и беспомощно упрямо задаваемые Анной, превратившейся к тому времени в несчастную мать лейтенанта Шапошникова. Поначалу они напоминают унылые школьные уроки: «Что смешалось в доме Облонских?», «Как счастливы счастливые семьи?», «Как несчастливы семьи несчастливые?» Зал смеется над нагромождением этих глупостей, требующих, однако, знания текста. Но, по правде сказать, и великий текст не отвечает ни на один из них. Талантливый спектакль Дмитрия Крымова не отвечает тем более. Разве что один, повторяющийся рефреном вопрос все же просится в еще одну важную тему этого театрального сочинения: «Почему все так, а не иначе?»

Октябрь 2018 г.