Театр всегда интересовал меня только как вторая реальность. Возникающая на сцене, берущая ваше сознание, длящаяся и после того, как спектакль завершен. Ну, как в XXVI главе «Дон Кихота», в которой, как известно, Дон Кихот смотрит спектакль кукольного театра. Иллюзия настолько велика, настолько искренне его зрительское сопереживание происходящему, что в какой-то момент Рыцарь Печального Образа кидается на защиту кукольного дона Гайфероса и его супруги прекрасной Мелисендры, которая находилась в плену у мавров. «Стойте, низкие твари! Не смейте за ним гнаться, не то я вызову вас на бой!» — кричит Дон Кихот, рванув из первой реальности во вторую, потеряв границу между искусством и действительностью и «акционерски» соединив их. «И, перейдя от слов к делу, он обнажил меч, одним прыжком очутился возле балагана и с невиданною быстротою и яростью стал осыпать ударами кукольных мавров: одних сбрасывал наземь, другим отсекал головы, этих калечил, тех рубил на куски…». Разгромив кукольный театр, Дон Кихот приходит в себя и расплачивается с хозяином балагана за причиненный урон. Но когда тот просит у него, уже вполне как будто вменяемого, находящегося в первой реальности, два реала двенадцать мараведи за куклу, которая была Мелисендрою, Дон Кихот неожиданно говорит: «Черт меня возьми, если Мелисендра со своим супругом теперь уже, во всяком случае, не миновала границу Франции: их конь, казалось, не бежал, а летел по воздуху. Так что нечего мне всучивать кота за зайца и показывать какую-то безносую Мелисендру, меж тем как настоящая, если все благополучно, напропалую веселится теперь со своим супругом во Франции».

Вот это и есть искусство и его действие — считала я и ходила в темноту зрительного зала за автономностью внутреннего проживания/переживания. Теперь же меня дергают, теребят, все время предлагают взять саблю и помочь Мелисендре (вариант — помочь раешнику или скрутить Дон Кихота), что-то объясняют, аннотируют (как это и положено в современном искусстве, чтобы оно было именно современным), перед спектаклем мне предлагается лекция, после — конференция, далее — образовательный цикл с элементами бродилки, дальше — тренинг по разрубке декораций, и все это под лозунгами междисциплинарности, которая метит именно современное искусство…

Но дальше — больше. Современный театр может быть опасен. Не зритель опасен для раешника, а раешник с его искусством опасен для невооруженного Дон Кихота…

И часть этого номера очень своевременно и по инициативе Оксаны Кушляевой посвящена этим опасностям и выработке новых конвенций между зрителем и театром.

К этой части номера я имею отношение только как читатель, потому что вообще не понимаю, какая конвенция может быть между второй реальностью и первой, между образом Мелисендры и двумя реалами, между художественным и нехудожественным (а зритель — не обработанный эстетикой элемент). Но с интересом вникаю… Потому что всегда смотрела исключительно на сцену, а теперь мне все чаще предлагают посмотреть в зал. Шея болит, а голова думает: неужели зритель, рассматривающий вторую реальность на полотне в зале музея, может явиться предметом искусствоведческого анализа? Не объектом для психолога или социолога, а текстом для нас? Ведь даже если он поливает полотно серной кислотой или его бьют по голове томом истории искусств — это же не вопрос эстетического действия и эстетического воздействия. От его серной кислоты вторая реальность картины гибнет, а от удара томом человек попадает в больницу…

Но сегодня театр живет именно так: или Дон Кихот его саблей — или он Дон Кихота табуреткой. Так что надо разбираться.

Как у нас часто бывает, это номер-«комод»: в одном ящике — опасности и конвенции, в другом — «Театр директоров», в третьем — «Актерский класс» со звездами — Филиппом Янковским и Юлией Пересильд, еще в одном — премьерный процесс. Что нового? Вот возникли «твиты» — 200 знаков о спектаклях, тренировка критиков на лаконизм. Ведь можно написать тома о Ермоловой, а можно — как Дорошевич, что она «варит варенье из собственной печени».

В общем, живем, планируем номера 2019 года, переходим в свой 27-й год, готовимся к 100-летию А. Володина и ХV Володинскому фестивалю. Спасибо, что читаете.

Ноябрь 2018 г.

К ЧИТАТЕЛЯМ И КОЛЛЕГАМ

Мир меняется. Театр тоже. Все меняется. Появляются новые медиа. Новые способы коммуникации. Новые технологии. Новые знания. Все меняется быстро. Человек — медленно.

«Как у вас проходит движение #metoo?» — спрашивает меня театровед из Хельсинки Лииса Бюклинг. Как? У нас борются с ним изо всех интеллектуальных сил, «у нас» — то есть в русском сегменте Фейсбука. Борьба идет с переменным успехом. Но яростно выступают фронт за неограниченную свободу художника и фронт за свободу начальника. Поименовав всех несогласных приверженцами «нового ханжества» и расчехлив виртуальные кулаки, «у нас» все-все сражаются за «добро».

Свобода художника. За нее люди театра присягают биться до конца еще в стенах театральных институтов. Защищать ее каждый день от публики и от других менее свободных художников, но главным образом от государства, которое использует в своих целях и первых и вторых. Государство играет грязно, и защитники становятся подозрительными, им некогда разбираться в нюансах.

А что же свобода зрителя? Еще до всякого нового междисциплинарного искусства люди театра внушали зрителю, что он всегда не прав, что его вкусы неправильные и его желания тоже. В театре вам не должно быть хорошо, удобно, комфортно, а должно быть тяжело, скучно, страшно, а иногда и небезопасно, даже если вы не хотите — надо. Чтобы быть свободными, надо быть битыми. Так до сих пор учат режиссеров в театральных вузах, пять лет палкой вбивают мастерство и чувство художественной (и не художественной) свободы.

А вот театроведа учат, что, как профессиональный зритель, покинуть спектакль он не имеет права. С театроведом не разговаривают о его правах, только о его зрительских обязанностях. А значит, хороший зритель тоже не имеет права, по крайней мере это право (разорвать договор с театром в одностороннем порядке) никто не оглашает. Отношения со зрителем в театре традиционном с появлением в российском пространстве интерактивных спектаклей, естественно, никак не поменялись. Иерархия осталась та же.

И это случилось в нашем нервном, издерганном сообществе, где отсутствует понятие личного пространства и человеческой неприкосновенности, где существование online и offline так и не научились различать, зрители стали терпеть реальное унижение, получать травму и, как жертвы всякого насилия, ее замалчивать, чтобы не оказаться ханжой, противником нового искусства, пособником репрессивной государственной машины. Но все это совсем не «новое», а старое. Старые авторитарные модели, старые советские страхи, старое отношение к человеку в зрительном зале и к человеку вообще как к безликой массе. У нас в руках новый гаджет, а вот новую этику и новый этикет мы не спешим изобретать. Поэтому время от времени зритель выполняет в театре команды под крики людей в костюмах милиционеров (эсэсовцев, сотрудников ОВИРа, надзирателей лагерей), стоит под конвоем в душных помещениях, лежит обездвиженный в разнообразных маленьких комнатах, на него что-то надевают, куда-то ведут. И при всей видимой активности зрителя театр чаще всего доминирует, а зритель пассивен, театр — старенький начальник, прикинувшийся прогрессистом, зритель — его тихий подчиненный.

Так вот, раздел этого номера, посвященный Зрителю, — он о том, что пора меняться, пора взять на себя ответственность и рассказать человеку, сидящему на бархатном стульчике, о его правах и его свободе.

Ноябрь 2018 г.