А. Чехов. «Чайка». Свердловский театр драмы.
Режиссер Григорий Козлов, художник Владимир Кравцев

Козлов — режиссер-чувствователь, хотя вроде нет такого слова. Он идет от чувств к реальности, и главная реальность для него именно чувства, его и его героев. Этим и пленяет, очаровывает, наполняет, приручает нас его екатеринбургская «Чайка».

Каких только «Чаек» в последние годы мы не видели! Но в этих очень разных «Чайках» был/есть один ощутимый общий знаменатель: «жесткий» Чехов, «колючий», язвительный и, в общем, мрачный. «Ткань существования» в них трудна и мучительна. Комизм заостряется до гротеска — фантастической нелепости с большой «примесью» безысходности и отчаяния. Ирония становится жесткой, горчащей, очерчивающей тупиковость удела человеческого. И среди мающихся жизнью людей ощутимо витает образ смерти. Такое, «милые, у нас тысячелетье на дворе…».

И. Кравченко (Сорин), А. Хворов (Треплев). Фото В. Балакина

Козлов — человек и художник иного склада. Что усиливается (возможно, бессознательно) логикой «отталкивания» от очерченных выше умонастроений. Козлов — лирик, его доминанта — тонкая, добрая, проникновенная, нежная душевность (чем, собственно, он и берет обожающую его публику). «Груба жизнь»? Возможно. Только это не «концепт» Козлова. Он и не резонирует с грубостью и жестокостью жизни, и не противостоит им демонстративно. Козлов творит, как сказано у Мандельштама: «Я только в жизнь впиваюсь и люблю…». В его прикосновении к ткани жизни, к индивидуальности и судьбам «персонажей» доминируют именно любовь и, не боюсь повториться, нежность. К чему ни прикоснется дар Козлова, все начинает светиться пониманием и приятием.

К. Г. Треплев заглядывался на «мировую душу». Г. М. Козлов понимает и являет нам — всегда пропущенные через призму собственных эмпатии и сострадания — души чеховских, уже ставших своими, героев. Потому «неприятных» персонажей в козловской «Чайке» нет. Все они, без исключения, внутренне «растрепаны», что ли. И жизнью многие изрядно потрепаны. Но чувствительны, отзывчивы, внутренне хрупки. Даже Шамраев (А. Кылосов) неожиданно деликатен, чуток, симпатичен. Известный «цинизм» Дорна у В. Хархоты застенчив, стыдлив и неотделим от внутреннего душевного «беспорядка». И так можно сказать обо всех. Но нельзя не сказать о прелестном в своем душевном раздрае и житейской беспомощности, по-детски одержимом своим ремеслом, своим писательским долгом Тригорине А. Баргмана. Куда делся эгоист-гедонист, самодовольный, знающий себе цену и свой «статус», не забывающий видеть себя со стороны Тригорин?! Над очаровательно беззащитным баргмановским Тригориным властны все силы и соблазны жизни, ее поток несет писателя от одного сюжета к другому, от одной женщины к другой, а он, бедный и милый, только что успевает фиксировать эти «события» в записной книжке: пригодится! И мы, захваченные тем же потоком, погруженные спектаклем в стремительный и волнующий хаос жизни, очарованные открытыми нам душами, несовершенными, но теплыми, переживающими, живыми, отдаемся сценической реальности Козлова и кайфуем от ее ритма, атмосферы, прелестных человеческих и вещных частностей, от всего ее художественного «устройства».

К. Шкаброва (Заречная), А. Хворов (Треплев). Фото В. Балакина

Сценограф В. Кравцев тут тоже великолепен, так чутко он выразил козловское «прикосновение» собственными средствами: пастельным колоритом костюмов, теплыми деревянными деталями «среды» (которая, что понимаешь не сразу, постоянно меняется, варьируется вместе с «историей» и «общим состоянием мира», которое сама же и творит), вместе с воздухом пространства и «живой водой» с ее бликами, таинственной вещественностью и магической текучестью. Вроде бы вода нынче — «общее место», театральный штамп, но не у Кравцева: она у него и милый «утеплитель» среды, и чувственная бытовая «подробность», и знак стихийной свободы, и символ обозначенных Треплевым, Чеховым, чаяниями-снами Нины, да и всех других обитателей пьесы, горизонтов, никогда не названной вслух душевной козловской «метафизики».

Но не только силой чеховского сюжета — силой и правдой собственного понимания жизни Козлов не может и не хочет создать на сцене идиллию. Жизнь во втором акте не становится грубее, но вместе со временем все равно «берет свое». Трагическая победа «жизни» передается Козловым не столько внешне (хотя колорит спектакля темнеет и мрачнеет, «среда» становится аскетичней и суровей). «Закат» героев — всех без исключения (потому что c’est la vie) — передается как без нажима и надрыва моделированное ощущение-переживание их жизненной неудачи. Как растрата витальных сил, утрата малейшего воодушевления, неизбывная вялость, усталость и апатия духа и души. А главное — утрата того, что и придает жизни смысл: любви. Для одних это трагедия собственного безлюбья, для других — безответности. Нина (я видел в этой роли А. Минцеву), прелестная в первом акте бурей и натиском юных чувств, дерзких надежд, — во втором, кажется, остается последним «островком сопротивления» энтропийной и нивелирующей всех жизни. Но даже она — жертва (пусть отчаянно-героическая) мира без любви. И крах Треплева, так умно, естественно и убедительно сыгранного А. Хворовым, — не результат личного творческого кризиса или, боже упаси, «кризиса культуры». Он просто не может жить без Нины. Я, честное слово, знал, убежден был в этом всегда, но, кажется, только в спектакле Козлова об этом сказано прямо, просто и ясно.

К. Шкаброва (Заречная). Фото В. Балакина

Чем могут ответить герои и сам Григорий Козлов на эту не перестающую удивлять и ужасать людей неотвратимую беспощадность жизни? Отчаянная, упрямая в своей ритуально-карнавальной попытке заговорить смерть, превозмочь неизбежное, но, увы, лишенная вальсингамовской горячности, мощи и веры, бессильная что-либо изменить «Барыня» в финале спектакля, по-моему, дает ответ: ничем. Отсюда, между прочим, следует, что главный трагический герой екатеринбургской «Чайки» — тот, кто отдал свои духовно-душевные богатства, свой опыт и талант, свою великую животворящую душевность пониманию и одушевлению жизни, кто заставил нас, зрителей, улыбаться, печалиться, плакать (со мной такого не было в театре бог знает сколько лет) и тоже понимать, но для кого вместе с нами со всеми жизнь с ее логикой неизбежных утрат самого дорогого была и осталась неодолимой, — Григорий Михайлович Козлов.

Октябрь 2018 г.