А. Чехов. «Три сестры». МХТ им. А. П. Чехова.
Режиссер Константин Богомолов, художник Лариса Ломакина

Пожалуй, то, что МХТ в лице его нового художественного руководителя Сергея Женовача не продлил договор с Константином Богомоловым именно после премьеры «Трех сестер», — грустный московский художественный парадокс. «Изгнать» одного из самых радикальных российских режиссеров из обители психологического театра (коим его теперь вновь стоит начинать считать) после его самой «станиславской» работы — верх абсурда и одновременно красоты по-богомоловски. На самом же деле видеть психологический реализм не в стройных березах и усадебной скуке образца более чем вековой давности — сегодня почетная редкость. Максимально бережное отношение к тексту — в свою очередь, редкость для режиссерского метода Константина Богомолова. Мастер обращать классические произведения в тотальные интертексты на этот раз отказался от идеи наращивания смысла путем компиляции, адаптации и китча. Стратегия отказа — главный и неожиданный ключ его чеховской работы. Здесь отсутствует стремление «застроить» текст, прорастить через него концепцию, одолеть его собственной амбицией. Богомолов предельно аскетичен в средствах — и тем точнее эти средства достигают цели. Путем отказа он шел и в своем предыдущем московском спектакле — «Волшебной горе». Но если в ситуации полуторачасовой «Горы», 40 минут из которой артисты кашляют, отказ (от действия и текста) оставался вызовом, то в «Трех сестрах» он становится естественным, будто бы вполне конвенциональным и единственно возможным средством.

Сцена из спектакля. Фото Е. Цветковой

Константин Богомолов и его верная соратница художник Лариса Ломакина помещают своих сестер в неоновый каркас прозоровского дома. Неон окаймляет огромные экраны, на которые без остановки в режиме реального времени транслируются крупные планы артистов. Крупный план и микрофон — необходимый инструмент на территории «отказа», отказа от гипертрофированного жеста, настойчивой мимики, шаблонных интонаций, неистовой громкости и повышенного градуса чувствований. К тому же это удобная возможность молниеносного монтажа и направления зрительского внимания в необходимую точку: когда появится и заговорит Вершинин, вторая камера тут же найдет Машу и позволит внимательно следить за ее реакцией. Экран — еще и мгновенная проверка себя на подлинность: зеркало и контролер. То есть врать здесь не только нет надобности, но и нет никакой возможности — твоя пятиметровая копия, проецируемая иногда на несколько поверхностей одновременно, просто не позволит тебе сфальшивить. Вот такой новый путь к созданию четвертой стены, если угодно. С художественной же точки зрения экраны становятся чем-то вроде стен из «451 градус по Фаренгейту» — изоляцией от реальности, экстраполяцией идеи реалити-шоу на собственную жизнь, замыканием в искусственно созданной системе координат без возможности, а главное — без подлинного желания и воли вырваться. Территория экранов — территория прозоровского отчуждения.

С. Эрнст (Ирина), С. Устинова (Наталья), А. Ребенок (Ольга), А. Виноградова (Маша). Фото Е. Цветковой

Богомолов создает невероятный актерский ансамбль: будто каждый из персонажей слышит незаметный для нас камертон, звук лопнувшей где-то в саду струны или надвигающейся планеты «Меланхолия». Никто (разве что Чебутыкин в исполнении Александра Семчева) не выйдет из этого рисунка общего на всех сдержанного, филигранно отточенного и равнодушного отчаяния. Знать пять иностранных языков — уже не просто роскошь. Ведь тут-то и один уже лишний. Все их слова устали, их произносят с тревожной натугой. Но здесь опять возникает парадокс: режиссер и артисты, наделяя слова пьесы новой, концептуальной усталостью, стирают с них вековую усталость интерпретаций. Текст представлен будто бы в своей первородной чеховской чистоте. Столько раз слышанные нами слова звучат предельно доподлинно, остро и словно в первый раз. Жесты и движения героев крайне немногочисленны. В целом все они предпочитают сидеть под прицелом камер, рассуждая, как им положено, о будущем и небе в алмазах, без малейшего признака веры в эти алмазы. В глазах Ирины, в исполнении Софьи Эрнст, блестит тухлая отчаянная обреченность, в голосе Ольги (Александра Ребенок) — тягучесть усталого понимания. Попытки Маши (Александра Виноградова) догнать и ухватить жизнь заведомо обречены, об этом вопит каждый квадратный метр прозрачного пространства, в котором им с Вершининым не скрыться ни от глаз, ни от холодных камер, ни от известной всем фабулы.

А. Семчев (Чебутыкин). Фото Е. Цветковой

Очередная находка спектакля — Дарья Мороз, исполняющая роль Тузенбаха. Она так же ловко избавляется от гендера, как и все персонажи от заскорузлых смыслов и интонаций. Этот на первый взгляд эпатажный штрих — лишь еще одна необходимая ступень для обнуления и возвращения к тексту как к исходнику: здесь нет привычных кодов, и вот через 15 минут ты уже и не думаешь вовсе о гендерной принадлежности Тузенбаха.

Сцена из спектакля. Фото Е. Цветковой

В этом спектакле предельной, непривычной для Богомолова тишины есть у барона задушевный шлягер, который он исполняет, сидя за фортепиано с папиросой в зубах: «Давайте выпьем, Наташа, сухого вина за то, чтобы жить стало краше, ведь жизнь одна». А у Наташи, надо отметить, жизнь и так краше, чем у остальных, и этот персонаж в исполнении Светланы Устиновой стоит отдельного внимания. Традиционно представляемая хамоватой мещанкой, чуждой этому миру и потихоньку захватывающей его, у Богомолова Наташа становится чуть ли не ключевым персонажем. Единственная из всех она пропитана витальностью, единственная — знает, к чему стремиться, имеет четкий план действий, и если захочет прокатиться с Протопоповым, долго рефлексировать не будет. И эта легкость и структурированность на фоне общей бескровности кажется наиболее жизнеспособной и, может, даже достойной уважения.

Д. Мороз (Тузенбах), Е. Перевалов (Солёный). Фото Е. Цветковой

Есть в тихом спектакле и вторая музыкальная композиция, повторяющаяся с некоторой периодичностью: «My heart belongs to daddy», — поет Софи Милман в доме, где год назад умер отец и с тех пор что-то лопнуло и пошло не так. «Мое сердце принадлежит папочке», а «душа моя, как дорогой рояль, который заперт и ключ потерян», — как говорит Ирина. Вот как-то так сложилась не самая приятная ситуация в неоновом доме Прозоровых.

Ноябрь 2018 г.