«Гаргантюа и Пантагрюэль». Молодежный Камерный театр (г. Каунас).
Режиссер Станиславас Рубиновас

Сцена из спектакля.
Фото из архива фестиваля

После пожара в Библиотеке… То есть, если вы собираетесь жить и после пожара в Библиотеке, — то вам ничего другого не остаётся, как собрать уцелевшие обгорелые странички, сложить их в любой последовательности; неважно, что нет ни начала, ни конца. Потом, чтобы не переписывать, придётся выучить всё наизусть — не доверяться же ветхости пергамента, да и к тому же неизвестно — будет ли к тому времени ещё существовать письменность… Потом просто, по-человечески, собрать людей — неважно, что некоторые из них так и помрут неграмотными, а другие помнят Библиотеку ещё до пожара — налейте им по бокалу хорошего вина, и все они будут равны. Тогда мальчик (который на самом деле девочка) возьмёт на флейте несколько нот, и можно будет торжественно начинать: «Повесть о преужасной жизни великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля, некогда сочинённую магистром Алькофрибасом Назье, извлекателем квинтэссенции, книга, полная пантагрюэлизма».

Так и поступили актёры Каунасского театра. Совсем маленькая труппа из восьми человек, они вполне могли бы прибыть в Питер в старом фургоне комедиантов, запряжённом «траурными клячами». Спектакль «Гаргантюа и Пантагрюэль» сделан, безусловно, вручную, штучно (как эти замечательные, странно изогнутые стеклянные стаканы, в которые щедро наливают зрителям белое вино). Ремесло здесь — на кончиках пальцев, как и положено в средневековой мастерской. Мало того,— и зрители, справедливо названные в программке (сделанной, кстати, в форме бутылки) «собутыльниками», тоже могут вносить по ходу действия некоторые изменения, добавлять свои лёгкие штрихи в этот изящный, сознательно незавершённый шедевр (в средневековом смысле слова: произведение — экзамен на звание мастера). Литовский спектакль вообще характеризуется многими чертами, присущими средневековью. Прежде всего это простота, «бедность», неприхотливость, ограниченность средств. Тем неожиданнее изысканность получившегося произведения. Ну, действительно, что может быть проще, чем в мало-мальски пригодном помещении — да вот хоть в буфете «Балтийского дома» — поставить длинный стол, усадить вокруг него зрителей вперемешку с актёрами и «просто почитать вслух книжку». Литературная основа спектакля — «выбранные места» из Рабле, несколько разрозненных глав (отчего на память и приходит сразу пожар в Библиотеке): «О том, каким весьма странным образом появился на свет Гаргантюа», «О том, как Гаргантюа было дано имя и как он стал посасывать вино», «О том, как Грангузье распознал необыкновенный ум Гаргантюа, когда тот изобрёл подтирку» и т. д.

Режиссёр Станиславас Рубиновас и актёры, особенно — Председатель застолья (Александрас Рубиновас), точно уловили эту бликующую двусмысленность текста: средневековая серьёзность, обстоятельность, любовь к скрупулёзным перечислениям, комментариям, глоссариям — и «здоровый возрожденческий юмор». Но ещё важнее, что создатели спектакля, помимо антиномии «средневековье — Возрождение», помимо бахтинской идеи о «гротескном низе», нашли ещё одну смысловую ось, которая, на мой взгляд, и стала главной в спектакле: «культура — игра».

Пока вас торжественно рассаживали вокруг стола, задняя стена, представлявшая собой стену библиотеки, была заставлена умными книжками. Стоило вам сесть и выпить — «Тринк!» (как говорил Оракул Божественной Бутылки) — так и есть, книги на полках превращались в зелёные бутылки с ехидно выгнутыми горлышками, а библиотечная стойка — в стойку бара (художник Артурас Имбрасас). Это мудро. Так культура усваивается намного лучше. А какое упоение, какое необычайное воодушевление вызывал у актёров текст Рабле! Они смаковали его, как зрители бесплатное вино, жмурясь от удовольствия, перечисляли игры Гаргантюа (в том числе знаменитую игру в «гусёк»), захлёбывались от восторга, вспоминая все способы изобретённой Гаргантюа подтирки, актрисы сладко мурлыкали, всесторонне рассматривая важнейшую проблему гульфиков, Председатель купался в лучах раблезианского остроумия и собственного обаяния, рассказывая о споре Панурга и брата Жана-Зубодробителя по вопросам брака и рогоношения… Смысл происходящего был не в том, чтобы не слишком трезвые, то есть особенно готовые к восприятию прекрасного, зрители, совершенно точно запомнили все виды подтирок и т. д., и даже не в снятии табу. Хотя это было забавно — Председатель дразнил собравшихся (в основном, членов жюри Фестиваля), обращаясь к ним: «Достославные пьяницы и вы, высокочтимые венерики!» Смысл спектакля заключался в простой идее — книги, старые тексты надо читать, иначе они умирают. Если «культура гибнет, культурные связи рушатся» — нужно попытаться сохранить то, что осталось: горстку комедиантов, горстку зрителей, несколько страничек из старой книги. Если искусство умирает в академических театрах — ничего не поделаешь, нужно попытаться спасти искусство театра «в себе», унести, завязать в узелок все свои культурные пожитки и отправиться в путь по старой традиции средневековых паломников. И не бояться пересекать границы.

Самое любопытное в этом спектакле, пожалуй, и состоит в том, что постоянно нарушается граница между театром и нетеатром. Мало того, что отсутствует рампа, актёры сидят плечом к плечу со своей публикой или вертятся вокруг, так что грань, отделяющая суверенность зрителя, становится совсем уж зыбкой, едва намеченной пунктиром, а от актёров требуется не только «весёлая душа», но и особый навык существования в этой полуимпровизационной, непредсказуемой ситуации. Но беззащитность зрителя доведена до предела в эпизоде под названием «Беседы во хмелю». Каждому из зрителей Председатель раздаёт (как карты в Клубе самоубийц) бумажки с раблезианским высказыванием о вине и пьянстве — и зрители волей-неволей вступают в диалог. А потом вынуждены будут прослушать всё, что они только что наплели, в магнитофонной записи. А ритм спектакля, провалившийся, казалось бы, безнадёжно, восстановится почти мгновенно. Под весёлую французскую песенку актёры с разбегу «впрыгнут» в спектакль, и действие понесётся дальше. То есть зрителю предоставляются две реальные возможности: то ли из последних сил удерживать границу между театром и нетеатром — то ли сдаться на милость победителей и ощутить себя целиком на территории искусства. Опасно — но интересно.

Спектакль играется одновременно на четырёх языках: литовском, русском, французском и английском. Каждый язык и дополняет, и высмеивает другой. Так рушится единственное реальное ныне табу. Ни религиозные, ни сексуальные, ни политические табу уже не интересны. Они совершенно безобидны, поскольку ни религия, ни секс, ни политика уже не являются общепризнанными ценностями. Единственная реальная культурная ценность — язык. И когда один литовский актёр гонится за другим литовским актёром, который только что играл сцену на литовском, и кричит ему вслед по-русски: «Что ты там говоришь на своём собачьем языке?!» — тогда только ощущаешь вполне, каким опасным смехом было проникнуто когда-то всё сочинение «извлекателя квинтэссенции», какой головокружительный восторг заключён в средневековом понятии гротеска.

Как всё это сохранить — актёрскую импровизацию, средневековое умение жонглировать перевёрнутыми смыслами и ценностями, книгу, уцелевшую после пожара в Библиотеке? «Гаргантюа и Пантагрюэль», — шепчут актёры по слогам в конце спектакля, призывая повторить это зрителей-«собутыльников». Что в конце концов и удаётся. Древнейший способ передачи культурных богатств — устная традиция. «Гар-ган-тюа и Пан-та-грю- эль»! Передай дальше.