Михаил Данилов.
Фото Б. Стукалова

Вагончики, вагончики, завораживающее движение паровозиков, длинная железная дорога, что сотворил для себя архитектор Чернов, и которую (как душу) выкупает у него Он — Некто в больших роговых очках, и, спускаясь по лестнице — вниз-вниз — пролёт за пролётом — всё оберегает руками. Он — Некто — Михаил Данилов.

Вагоны, вагоны, рельсы, наплывы — крупный план. Опрокинутое лицо, сжатые губы, горькое полукружие (уголками вниз) — «Пчиму? Пчиму? Пчиму?» Именно так, специфично, глотая то гласную, то окончание слов. «На всю оставшуюся жизнь» Он —Доктор Супругов — Михаил Данилов.

Рельсы, рельсы, вагон трамвая, визг тормозов, катится, катится доказательством голова. Он — Берлиоз — Михаил Данилов. Фильм ещё не вышел, а его уже нет. Так было один раз с его фильмом — с «Агонией». Тогда на официальной премьере уже не было Панкова, Солоницына, Крымова. А он, Данилов, прохиндей «граф Вонючка, граф Клоп», — играл замечательно. Бегал, бегал с Нанковым, плёл интриги, а потом, доведённый до отчаяния, начинал кричать в трубку распутинским голосом: «А иначе Маме (т. е. императрице — Л. В.) скажу!» Зрительный зал полёг сразу. Так, одним штрихом, он мог восстановить всё: фантасмагорию, чертовщину, смещённость, гоголевский выверт и чуткую психику.

Он был актёром уникальной природы. Играл в БДТ меньше, чем мог (Бобчинский, Лагранж, Калошин, Фердыщенко, и — только после ввода — Сенека), но занимал там своё, лишь ему принадлежащее, уникальное место.

Он абсолютно совпадал с Гоголем, Достоевским, Булгаковым, Пушкиным. …В «Мастере и Маргарите» мог бы сыграть всех, а не только Берлиоза: и Варенуху, и Сокова, и даже Арчибальда Арчибальдовича. Но всё-таки его место было там, в свите Воланда. Потому что если вы вглядитесь в его лицо (например, в Митрофане), не скрыть ни загадки, ни знания.

Он был идеальным телевизионным актёром. Ролей в ленинградских телеспектаклях переиграл массу — от Чехова и Хемингуэя до Брэдбери. Владел способностью просто смотреть в кадр, «держать камеру». Умел отделять свой голос.

Он — артист Данилов. «Мой друг — артист Данилов» — как написал Сергей Юрский. Данилов тут — и фамилия, и личность, и явление, и жанр. Звание.

Для многих он (пусть незнакомых) до сих пор как родной человек.

На стене в фотомастерской БДТ, этом замечательном «скворешнике», хранящем дух театра, у его близкого друга Бориса Стукалова — лица, лица, лица. Уже ушедшие: Шукшин, Борисов, Волынская, Гай, Стржельчик и Данилов, Данилов, Данилов…

Лена ВЕСТЕРГОЛЬМ

…Грустная какая-то стена получается. Нет Ефима Захарыча, нет Шукшина, которого я вот один раз снял, очень плохо. Мы с ним договорились, у меня был какой- то один кадрик, во дворе пасмурно: «Сними меня на кирпичной стене, вот как зэка». Я его и снял, как зэка, которого только что выпустили. Смотрю на Олега Борисова: они пришли с Ваней ко мне сниматься, и я их снял на пустую камеру, и когда они уже пошли, я потом холодным облился. Олег Иваныч человек был очень сложный — я на кошачьих лапах спустился вниз: «Олег Иваныч, извини, дорогой, плёнка, говорю, почему-то рваная, я на всякий случай тебя прошу…» Совершенно спокойно Олег поднялся, только сказал Ваньке: «Смотри на этого дядьку, какой он дурак…» Я всех их люблю… У меня такая должность, я обречён всех любить… И не потому что нужно, а потому что у меня нет другого пути. Если не любить, то надо уходить из театра… А Данилов — это другая статья…

Это даже не друг, и не брат, и не коллега. Это часть меня самого. Есть люди, с которыми так сходишься и совершенно не представляешь, как это — не будешь его видеть…

Я очень часто ловлю себя на мысли, что вот сейчас он позвонит, скажет: «Слушай, закрывай ты к чёртовой матери свою душегубку (как он обычно говорил), приходи, у меня заварка…» И я действительно закрывал, и уходил к нему, благо путь короткий, и мы сидели, и говорили… Много — ни о чём: о театре, но не в высоком «штиле» — о Театре, а о том, как и когда работалось, как неприятности жизни накладывают отпечаток на работу… Но, в основном, мы, конечно, говорили о его второй, я считаю, профессии — фотографии. Я вообще не делю своё занятие на профессионалов и любителей. Грань между ними почти несуществующая, и очень многие любители выступают в ранге таких асов, что «профи» надо к этому долго-долго подбираться.

Б. Стукалов, М. Данилов и С. Юрский.
Фото Е. Даниловой

Я пришёл в БДТ в 1973 году. Кого-то уже знал по театральным работам, хотя довольно редко ходил в театр. И вот, придя в БДТ, я как-то сразу встретился с человеком, которого раньше видел на сцене. Это был Серёжа Юрский. Шли генеральные «Мольера», и надо было снимать. Я подошёл к Юрскому и сказал: «Сергей Юрьевич, я разговариваю с вами не как с постановщиком, а как с Мольером. Если бы в его времена была фотография, чтобы сделать рекламу вашего театра, вы попросили бы своих актёров сфотографироваться… в свободное от сцены время». — «Когда это надо сделать?» — «Как удобно вам». Через день или два на режиссёрском стенде, где обычно вывешиваются репетиции, висела бумага, где подробнейшим образом было расписано, когда какому актёру и куда прийти. Я попросил дать всем «вводную», что они не должны ничего играть, что задача сесть и сфотографироваться в костюме. Это было первый и последний раз в моей работе, когда режиссёр не спрашивая, кто ты такой, для чего тебе это нужно и прочие глупые вопросы, сделал всё, о чём я его просил. Это дало мне возможность: первое — познакомиться со многими актёрами, а второе — я сразу увидел (как Серёжа Юрский потом назвал свою книгу — «Кто держит паузу?»), кто держит камеру.

Есть актёры, которые совершенно спокойно снимаются, есть, которые начинают наигрывать. А есть актёры, которые вообще не могут сниматься. И вот среди прочих, пыхтя и очень медленно поднимаясь, пришёл Павел Петрович Панков: «А выше ты не мог забраться?..» — «Это не я, — говорю, — меня сюда уже привели». Потом вдруг пришёл какой-то человек и сказал: «Здравствуйте, я Данилов. Говорят, надо фотографироваться… А чем вы будете меня фотографировать?» — «Вот есть у меня такой аппарат „Салют“». — «Да-а- а… Ну, плохой, наверное». — «Ну, плохой — не плохой, а другого нет!» Вот так мы с ним и подружились. Было впечатление, что я его всю жизнь знал. А отснялся он нормально. Ну, сидит человек, такой протокольный снимок. Никакого открытия мы тогда не сделали, по- моему я его даже не печатал. Из «Мольера» у меня получилось всего несколько портретов: король, нянька Мольера — Волынская (о-о-о, как она играла старух, снайперские попадания…), Эмилия Попова, её я никогда не забуду, и Наташа Тенякова, которая, кстати, не любит сниматься. Она очень энергичная, всегда — скорей-скорей…

И вот мы с Мишей начали свою совместную деятельность в театре, которая заключалась во всех этих разговорах, прогулках по городу, чаепитиях у него дома, в разборе всяких, как он называл, «игрушек». У него была страсть: он в комиссионках покупал всякие старые аппараты, мастерил для них кофры, коробочки клеил всякие. Потом звонил мне и говорил: «Приходи, будет проба». Сажал меня и начинал снимать этим старым аппаратом, с каким-нибудь медным объективом. Потом мы проявляли и смотрели. «Ну, что я тебе сказал! Надо выбросить все эти „Никоны“ японские к чёртовой матери! Смотри, разве они могут дать такой рисунок?»

М. Данилов (Сенека). «Театр времён Нерона и Сенеки».
Фото Б. Стукалова

С Мишкой было так интересно разговаривать… А потом, он же книжник, у него были всякие диковинные книжки, типа, допустим, «Энциклопедического словаря доктора Симонова». Мы с ним читали его и хохотали страшно, потому что у доктора Симонова в этом сборнике сказано всё: и какую пенсию платили актёрам императорских театров, и как перетянуть мебель… Потом он кричал: «Лорочка, принеси-ка нам с Борисом Николаичем заварочки…» И вот это всё дорогого стоит.

А иногда раздавался звонок, и Лорин голос говорил: «Сейчас с тобой будет говорить, я тебя соединяю, потому что он сказал, что у меня лёгкая рука…» И опять (фраза была одна): «Ну что ты там в своей душегубке, уже совсем подох? Закрывай немедленно! У меня заварка…» И я шёл по знакомому маршруту…

В театре, в его гримуборной всегда сидели люди, и не потому что им надо было что-то узнать, они просто приходили перед спектаклем, чтобы посидеть, сказать какие-то две-три фразы…

Такое впечатление, что Данилов — это та самая зарядная станция, чтобы сделать от неё два-три шага на сцену и играть. Причём он никогда не давал никаких советов, никого ничему не поучал. Достаточно было посмотреть, как он выходит на сцену. Иногда говорят: вот идёт человек по коридору, уже в костюме, и это уже не Иванов, а Цезарь… Данилов всегда оставался Даниловым. Даже на сцене был Данилов. Миша Данилов. Походка, жест, этот его смешок, коротенький такой странный смешок, который все слышали и в спектаклях, и в кино. Но вот этот Данилов вдруг непостижимым образом становился Сенекой, персонажем гоголевского «Ревизора» или нищим странником в «Трёх мешках»… Откуда он знал, как надо быть нищим?..

Я не хочу возвеличивать Михаила в какие-то великие актёры. Это не нужно делать. Всякий человек в жизни имеет свою цену. И цена Данилова не большая и не маленькая. Она именно такая, сколько он стоил как человек, как личность и как актёр. Он был он. Задача состоит в том, чтобы его помнить подольше…

М. Данилов (Фердыщенко). «Идиот».
Фото Б. Стукалова

Мог ли он играть в БДТ больше? Я ни разу не слышал от Данилова, что ему не дали сыграть или дали роль, которая ни к селу ни к городу. Ни разу. Он никогда не ходил, не просил. Он играл то, что ему давали, и никогда не было заметно, что какую-то роль он с удовольствием играет, а вот эту — «через кожу», вот не могу, плохо, ужасно. Он одинаково относился и к выгодным работам, и к ролям, размером со спичку. И всегда говорил: «Я служу на театре…» Я понимаю, откуда это у него, он после института пришёл в Александринку, которую можно обвинять в чём угодно, но даже стены там имеют какие-то традиции… И кто-то из великих актёров сказал: (То есть, что значит — сказал? Миша сам отлично знал эту фразу.) «Я не работаю в театре. Я служу…»

Все мы ругаемся, всем нам что-то не нравится, иногда нас что-то не устраивает в руководстве, но мы все так или иначе служим театру. Девочка, подметающая сцену, так же важна, как и актёр, который через минуту будет по этой сцене ходить. И, самое главное, когда существует какая-то атмосфера, я не сказал бы — всеобщего братства и дружбы, но что-то близкое к этому и чего, наверное, довольно трудно достичь в таком месте, как театр, где каждый хочет быть личностью и зачастую ей и является.

Он очень любил шутки, юмор, хотя и редко позволял себе на сцене розыгрыши. После первой операции он ещё играл в «Энергичных людях», в «Истории лошади» несколько раз, а уж потом ввели Чудакова. В «Энергичных людях» есть такое место, где все персонажи перекликаются между собой знаменитой фразой: «Не буду я сидеть!» И начинается: «А вот я общественник, мне зачтут… » И вот один раз я подснимал кадр, где Миша, потому что раньше как-то его там не снимал. Тут я зарядил камеру, пошёл в зал, а они как раз с Севой Кузнецовым — Брюхатым. Сева — человек, способный ко всяким шуткам, обычно говорил Мишке: «А у тебя два выговора! — Да кто выговор-то сделал?» И произносил фамилию своего знакомого, когда знал, что тот в зале… И вот я снимаю, они сидят и чего-то перемигиваются, я им ещё рукой так: голову, мол, поверните, не снять… И вдруг Кузнецов говорит: «Да кто сделал, кто сделал? Стукалов и сделал!» Не знаю, возможна ли была такая шутка при шефе, Г. А. вообще не любил шуток на сцене…

С. Юрский (Мольер), Н. Тенякова (Арманда) и М. Данилов (Лагранж).
«Мольер».
Фото Б. Стукалова

Был у нас такой актёр Егоров, которого взяли на роль Илико для возобновления спектакля «Я, бабушка, Илико и Илларион». И вот уже перед его уходом из театра они с Даниловым играли в «Энергичных людях» двух милиционеров, которые пришли арестовывать всю эту шайку. Звонок, они входят, и эти два ухаря решили, что роль маленькая, два слова, надо это дело как-то разнообразить. Спектакль был на гастролях, Данилов на правой щеке шрам нарисовал, Егоров на левой, и обёрткой от шоколадной конфетки один сделал золотые зубы, а другой — серебряные: «Мы из милиции!». И широко улыбаются: налево, там начинается мелкая тряска, направо — опять улыбаются. Что делать всем остальным — неизвестно. Георгий Александрович их где-то вечером встретил, Егоров был уже «на выходе», заявление было подано. «Ну, с вами всё ясно, вы уходите. Но от вас, Миша, я никак этого не ожидал. Человек вашего уровня не смеет допускать такие вещи». — «Георгий Александрович, ну, мы… знаете, как-то… решили, чтобы было помягче как- то…» — «Нет, это не помягче. Это вышло пожёстче! Идите, вы мне противны…»

А при мне был ещё такой розыгрыш. Играли «Оптимистическую трагедию». И вот уже всех матросов взяли в плен, лежат они там в лагере, и к ним является пастор. Данилов в хламиде своей чёрной, с крестом на груди и с Евангелием в руках. «Я, — рассказывал Мишка, — ещё встал сразу в „пистолете“, в кругу света. Коля Трофимов поднимает голову и тихонечко: „Чего тебе надобно, старче?..“ — Ну, что мне делать? Говорить не могу, я весь трясусь… Думаю, чего-нибудь пробормочу, надо мне только из света выйди. Делаю шаг в сторону, а „пистолет“ ручной, и осветительница его опять на меня наводит. Встал в пол-оборота. Ещё хуже — брюхо трясётся, говорить не могу. Что-то я там кое-как промямлил, дирижировал Евангелием — понять невозможно. После спектакля ко мне подошёл Андрюша Толубеев с серьёзным лицом. Он тогда только что в театр пришёл и очень серьёзно относился ко всем делам: „Какой негодяй, — говорит, — это сказал? Он чуть не сорвал спектакль!“ Я так растерялся. — „Я, — говорю, — и не заметил даже. Может быть, кто-то из-за кулис…“ — „Не-ет, я точно слышал. Это кто-то из нас сказал!“».

Тут существует определённая ошибка. Кажется, Басик в своём интервью сказал, что Миша очень много рисовал. Миша совсем немного рисовал — Миша коллекционировал, у него был Добужинский. Немного. Они, как правило, у него все висели на стенке. Книги… ну, книги были больше по интересу. Вот эта статья Рюрика Кружнова в газете «Россия», которую не совсем правильно поняли наши в БДТ: как это — «Актёр, которому был не нужен зритель»?! Не-е-т. Немножко не так. Рюрик просто витиевато пишет. Он хотел сказать другое. Мне кажется, он хотел сказать, что Миша на сцене мог играть и без зрителя, не меняя тонуса игры. Потому что сам процесс нахождения на сцене был главной частью его жизни.

М. Данилов (Митрофан). «Три мешка сорной пшеницы».
Фото Б. Стукаловао

На выставке фотографий, которую он сделал в БДТ, были работы, которые как будто и не для выставки. Но это был результат его видения мира, когда он ходил по улицам других стран. Ведь обычно для выставки отбирают лучшие работы, а Мишка сказал: не-е-т, я побывал в этих странах и сделал это не потому, что умею фотографировать, а потому, что мне позволил театр, который меня вывез и дал мне эту возможность. Испания, Италия, Франция, Япония… И где этой выставке быть, как не в БДТ.

Миша был человек, который многое мог делать руками. Он делал великолепные курительные трубки. У него был такой маленький токарный станочек. Дочка Катя сшила ему передник, там на кармане изображена трубка. И вот этот шкафчик набит инструментами. Инструмент он везде покупал, и у нас, и там, где ему удалось побывать. Я обычно тогда к нему приходил: «Ну, ладно, ты садись, да покрепче, а то упадёшь. Я сейчас показывать буду». Как малый ребёнок, раскладывал всё… Если это была какая-то старая камера, мы ставили её на штатив, зажигали свет и сквозь матовое стекло смотрели изображение.

И вот последняя его поездка в Штаты, Миша был уже не в очень хорошем состоянии, у него была большая слабость, и он сказал: «Вот я вылечусь, приеду, мы с тобой пойдём на набережную Невы (он называл фамилию своего знакомого, который там живёт), попросимся к нему на белые ночи, и будем снимать…» Была у него такая мечта, отснять белые ночи.

Вот этот последний отъезд. Мне стало очень грустно, потому что я понял, мы никогда не пойдём с ним на белые ночи. Он отдал мне свои плёнки, бумагу. Но всё равно, сколько бы не прошло времени — и не потому что я не видел Михаила умершим (даже если я увижу его могилу, даже если я увижу тот прах, который привезут), я всё равно никогда не поверю, что его нет. Это больше, чем друг или брат. Он как бы продолжение меня самого. Я бесконечно с ним разговариваю.

«Понимаешь, — сказал перед смертью Булгаков своему другу, — как всякому смертному, мне кажется, что смерти нет. Её просто невозможно вообразить. А она есть».

Он задумался и потом сказал ещё, что духовное общение с близким человеком после его смерти отнюдь не проходит, напротив, оно может обостриться, и это очень важно, чтобы так случилось".

Борис СТУКАЛОВ