Вагончики, вагончики, завораживающее движение паровозиков, длинная железная дорога, что сотворил для себя архитектор Чернов, и которую (как душу) выкупает у него Он — Некто в больших роговых очках, и, спускаясь по лестнице — вниз-вниз — пролёт за пролётом — всё оберегает руками. Он — Некто — Михаил Данилов.
Вагоны, вагоны, рельсы, наплывы — крупный план. Опрокинутое лицо, сжатые губы, горькое полукружие (уголками вниз) — «Пчиму? Пчиму? Пчиму?» Именно так, специфично, глотая то гласную, то окончание слов. «На всю оставшуюся жизнь» Он —Доктор Супругов — Михаил Данилов.
Рельсы, рельсы, вагон трамвая, визг тормозов, катится, катится доказательством голова. Он — Берлиоз — Михаил Данилов. Фильм ещё не вышел, а его уже нет. Так было один раз с его фильмом — с «Агонией». Тогда на официальной премьере уже не было Панкова, Солоницына, Крымова. А он, Данилов, прохиндей «граф Вонючка, граф Клоп», — играл замечательно. Бегал, бегал с Нанковым, плёл интриги, а потом, доведённый до отчаяния, начинал кричать в трубку распутинским голосом: «А иначе Маме (т. е. императрице — Л. В.) скажу!» Зрительный зал полёг сразу. Так, одним штрихом, он мог восстановить всё: фантасмагорию, чертовщину, смещённость, гоголевский выверт и чуткую психику.
Он был актёром уникальной природы. Играл в БДТ меньше, чем мог (Бобчинский, Лагранж, Калошин, Фердыщенко, и — только после ввода — Сенека), но занимал там своё, лишь ему принадлежащее, уникальное место.
Он абсолютно совпадал с Гоголем, Достоевским, Булгаковым, Пушкиным. …В «Мастере и Маргарите» мог бы сыграть всех, а не только Берлиоза: и Варенуху, и Сокова, и даже Арчибальда Арчибальдовича. Но всё-таки его место было там, в свите Воланда. Потому что если вы вглядитесь в его лицо (например, в Митрофане), не скрыть ни загадки, ни знания.
Он был идеальным телевизионным актёром. Ролей в ленинградских телеспектаклях переиграл массу — от Чехова и Хемингуэя до Брэдбери. Владел способностью просто смотреть в кадр, «держать камеру». Умел отделять свой голос.
Он — артист Данилов. «Мой друг — артист Данилов» — как написал Сергей Юрский. Данилов тут — и фамилия, и личность, и явление, и жанр. Звание.
Для многих он (пусть незнакомых) до сих пор как родной человек.
На стене в фотомастерской БДТ, этом замечательном «скворешнике», хранящем дух театра, у его близкого друга Бориса Стукалова — лица, лица, лица. Уже ушедшие: Шукшин, Борисов, Волынская, Гай, Стржельчик и Данилов, Данилов, Данилов…
Лена ВЕСТЕРГОЛЬМ
…Грустная какая-то стена получается. Нет Ефима Захарыча, нет Шукшина, которого я вот один раз снял, очень плохо. Мы с ним договорились, у меня был какой- то один кадрик, во дворе пасмурно: «Сними меня на кирпичной стене, вот как зэка». Я его и снял, как зэка, которого только что выпустили. Смотрю на Олега Борисова: они пришли с Ваней ко мне сниматься, и я их снял на пустую камеру, и когда они уже пошли, я потом холодным облился. Олег Иваныч человек был очень сложный — я на кошачьих лапах спустился вниз: «Олег Иваныч, извини, дорогой, плёнка, говорю, почему-то рваная, я на всякий случай тебя прошу…» Совершенно спокойно Олег поднялся, только сказал Ваньке: «Смотри на этого дядьку, какой он дурак…» Я всех их люблю… У меня такая должность, я обречён всех любить… И не потому что нужно, а потому что у меня нет другого пути. Если не любить, то надо уходить из театра… А Данилов — это другая статья…
Это даже не друг, и не брат, и не коллега. Это часть меня самого. Есть люди, с которыми так сходишься и совершенно не представляешь, как это — не будешь его видеть…
Я очень часто ловлю себя на мысли, что вот сейчас он позвонит, скажет: «Слушай, закрывай ты к чёртовой матери свою душегубку (как он обычно говорил), приходи, у меня заварка…» И я действительно закрывал, и уходил к нему, благо путь короткий, и мы сидели, и говорили… Много — ни о чём: о театре, но не в высоком «штиле» — о Театре, а о том, как и когда работалось, как неприятности жизни накладывают отпечаток на работу… Но, в основном, мы, конечно, говорили о его второй, я считаю, профессии — фотографии. Я вообще не делю своё занятие на профессионалов и любителей. Грань между ними почти несуществующая, и очень многие любители выступают в ранге таких асов, что «профи» надо к этому долго-долго подбираться.
Я пришёл в БДТ в 1973 году. Кого-то уже знал по театральным работам, хотя довольно редко ходил в театр. И вот, придя в БДТ, я как-то сразу встретился с человеком, которого раньше видел на сцене. Это был Серёжа Юрский. Шли генеральные «Мольера», и надо было снимать. Я подошёл к Юрскому и сказал: «Сергей Юрьевич, я разговариваю с вами не как с постановщиком, а как с Мольером. Если бы в его времена была фотография, чтобы сделать рекламу вашего театра, вы попросили бы своих актёров сфотографироваться… в свободное от сцены время». — «Когда это надо сделать?» — «Как удобно вам». Через день или два на режиссёрском стенде, где обычно вывешиваются репетиции, висела бумага, где подробнейшим образом было расписано, когда какому актёру и куда прийти. Я попросил дать всем «вводную», что они не должны ничего играть, что задача сесть и сфотографироваться в костюме. Это было первый и последний раз в моей работе, когда режиссёр не спрашивая, кто ты такой, для чего тебе это нужно и прочие глупые вопросы, сделал всё, о чём я его просил. Это дало мне возможность: первое — познакомиться со многими актёрами, а второе — я сразу увидел (как Серёжа Юрский потом назвал свою книгу — «Кто держит паузу?»), кто держит камеру.
Есть актёры, которые совершенно спокойно снимаются, есть, которые начинают наигрывать. А есть актёры, которые вообще не могут сниматься. И вот среди прочих, пыхтя и очень медленно поднимаясь, пришёл Павел Петрович Панков: «А выше ты не мог забраться?..» — «Это не я, — говорю, — меня сюда уже привели». Потом вдруг пришёл какой-то человек и сказал: «Здравствуйте, я Данилов. Говорят, надо фотографироваться… А чем вы будете меня фотографировать?» — «Вот есть у меня такой аппарат „Салют“». — «Да-а- а… Ну, плохой, наверное». — «Ну, плохой — не плохой, а другого нет!» Вот так мы с ним и подружились. Было впечатление, что я его всю жизнь знал. А отснялся он нормально. Ну, сидит человек, такой протокольный снимок. Никакого открытия мы тогда не сделали, по- моему я его даже не печатал. Из «Мольера» у меня получилось всего несколько портретов: король, нянька Мольера — Волынская (о-о-о, как она играла старух, снайперские попадания…), Эмилия Попова, её я никогда не забуду, и Наташа Тенякова, которая, кстати, не любит сниматься. Она очень энергичная, всегда — скорей-скорей…
И вот мы с Мишей начали свою совместную деятельность в театре, которая заключалась во всех этих разговорах, прогулках по городу, чаепитиях у него дома, в разборе всяких, как он называл, «игрушек». У него была страсть: он в комиссионках покупал всякие старые аппараты, мастерил для них кофры, коробочки клеил всякие. Потом звонил мне и говорил: «Приходи, будет проба». Сажал меня и начинал снимать этим старым аппаратом, с каким-нибудь медным объективом. Потом мы проявляли и смотрели. «Ну, что я тебе сказал! Надо выбросить все эти „Никоны“ японские к чёртовой матери! Смотри, разве они могут дать такой рисунок?»
С Мишкой было так интересно разговаривать… А потом, он же книжник, у него были всякие диковинные книжки, типа, допустим, «Энциклопедического словаря доктора Симонова». Мы с ним читали его и хохотали страшно, потому что у доктора Симонова в этом сборнике сказано всё: и какую пенсию платили актёрам императорских театров, и как перетянуть мебель… Потом он кричал: «Лорочка, принеси-ка нам с Борисом Николаичем заварочки…» И вот это всё дорогого стоит.
А иногда раздавался звонок, и Лорин голос говорил: «Сейчас с тобой будет говорить, я тебя соединяю, потому что он сказал, что у меня лёгкая рука…» И опять (фраза была одна): «Ну что ты там в своей душегубке, уже совсем подох? Закрывай немедленно! У меня заварка…» И я шёл по знакомому маршруту…
В театре, в его гримуборной всегда сидели люди, и не потому что им надо было что-то узнать, они просто приходили перед спектаклем, чтобы посидеть, сказать какие-то две-три фразы…
Такое впечатление, что Данилов — это та самая зарядная станция, чтобы сделать от неё два-три шага на сцену и играть. Причём он никогда не давал никаких советов, никого ничему не поучал. Достаточно было посмотреть, как он выходит на сцену. Иногда говорят: вот идёт человек по коридору, уже в костюме, и это уже не Иванов, а Цезарь… Данилов всегда оставался Даниловым. Даже на сцене был Данилов. Миша Данилов. Походка, жест, этот его смешок, коротенький такой странный смешок, который все слышали и в спектаклях, и в кино. Но вот этот Данилов вдруг непостижимым образом становился Сенекой, персонажем гоголевского «Ревизора» или нищим странником в «Трёх мешках»… Откуда он знал, как надо быть нищим?..
Я не хочу возвеличивать Михаила в какие-то великие актёры. Это не нужно делать. Всякий человек в жизни имеет свою цену. И цена Данилова не большая и не маленькая. Она именно такая, сколько он стоил как человек, как личность и как актёр. Он был он. Задача состоит в том, чтобы его помнить подольше…
Мог ли он играть в БДТ больше? Я ни разу не слышал от Данилова, что ему не дали сыграть или дали роль, которая ни к селу ни к городу. Ни разу. Он никогда не ходил, не просил. Он играл то, что ему давали, и никогда не было заметно, что какую-то роль он с удовольствием играет, а вот эту — «через кожу», вот не могу, плохо, ужасно. Он одинаково относился и к выгодным работам, и к ролям, размером со спичку. И всегда говорил: «Я служу на театре…» Я понимаю, откуда это у него, он после института пришёл в Александринку, которую можно обвинять в чём угодно, но даже стены там имеют какие-то традиции… И кто-то из великих актёров сказал: (То есть, что значит — сказал? Миша сам отлично знал эту фразу.) «Я не работаю в театре. Я служу…»
Все мы ругаемся, всем нам что-то не нравится, иногда нас что-то не устраивает в руководстве, но мы все так или иначе служим театру. Девочка, подметающая сцену, так же важна, как и актёр, который через минуту будет по этой сцене ходить. И, самое главное, когда существует какая-то атмосфера, я не сказал бы — всеобщего братства и дружбы, но что-то близкое к этому и чего, наверное, довольно трудно достичь в таком месте, как театр, где каждый хочет быть личностью и зачастую ей и является.
Он очень любил шутки, юмор, хотя и редко позволял себе на сцене розыгрыши. После первой операции он ещё играл в «Энергичных людях», в «Истории лошади» несколько раз, а уж потом ввели Чудакова. В «Энергичных людях» есть такое место, где все персонажи перекликаются между собой знаменитой фразой: «Не буду я сидеть!» И начинается: «А вот я общественник, мне зачтут… » И вот один раз я подснимал кадр, где Миша, потому что раньше как-то его там не снимал. Тут я зарядил камеру, пошёл в зал, а они как раз с Севой Кузнецовым — Брюхатым. Сева — человек, способный ко всяким шуткам, обычно говорил Мишке: «А у тебя два выговора! — Да кто выговор-то сделал?» И произносил фамилию своего знакомого, когда знал, что тот в зале… И вот я снимаю, они сидят и чего-то перемигиваются, я им ещё рукой так: голову, мол, поверните, не снять… И вдруг Кузнецов говорит: «Да кто сделал, кто сделал? Стукалов и сделал!» Не знаю, возможна ли была такая шутка при шефе, Г. А. вообще не любил шуток на сцене…
Был у нас такой актёр Егоров, которого взяли на роль Илико для возобновления спектакля «Я, бабушка, Илико и Илларион». И вот уже перед его уходом из театра они с Даниловым играли в «Энергичных людях» двух милиционеров, которые пришли арестовывать всю эту шайку. Звонок, они входят, и эти два ухаря решили, что роль маленькая, два слова, надо это дело как-то разнообразить. Спектакль был на гастролях, Данилов на правой щеке шрам нарисовал, Егоров на левой, и обёрткой от шоколадной конфетки один сделал золотые зубы, а другой — серебряные: «Мы из милиции!». И широко улыбаются: налево, там начинается мелкая тряска, направо — опять улыбаются. Что делать всем остальным — неизвестно. Георгий Александрович их где-то вечером встретил, Егоров был уже «на выходе», заявление было подано. «Ну, с вами всё ясно, вы уходите. Но от вас, Миша, я никак этого не ожидал. Человек вашего уровня не смеет допускать такие вещи». — «Георгий Александрович, ну, мы… знаете, как-то… решили, чтобы было помягче как- то…» — «Нет, это не помягче. Это вышло пожёстче! Идите, вы мне противны…»
А при мне был ещё такой розыгрыш. Играли «Оптимистическую трагедию». И вот уже всех матросов взяли в плен, лежат они там в лагере, и к ним является пастор. Данилов в хламиде своей чёрной, с крестом на груди и с Евангелием в руках. «Я, — рассказывал Мишка, — ещё встал сразу в „пистолете“, в кругу света. Коля Трофимов поднимает голову и тихонечко: „Чего тебе надобно, старче?..“ — Ну, что мне делать? Говорить не могу, я весь трясусь… Думаю, чего-нибудь пробормочу, надо мне только из света выйди. Делаю шаг в сторону, а „пистолет“ ручной, и осветительница его опять на меня наводит. Встал в пол-оборота. Ещё хуже — брюхо трясётся, говорить не могу. Что-то я там кое-как промямлил, дирижировал Евангелием — понять невозможно. После спектакля ко мне подошёл Андрюша Толубеев с серьёзным лицом. Он тогда только что в театр пришёл и очень серьёзно относился ко всем делам: „Какой негодяй, — говорит, — это сказал? Он чуть не сорвал спектакль!“ Я так растерялся. — „Я, — говорю, — и не заметил даже. Может быть, кто-то из-за кулис…“ — „Не-ет, я точно слышал. Это кто-то из нас сказал!“».
Тут существует определённая ошибка. Кажется, Басик в своём интервью сказал, что Миша очень много рисовал. Миша совсем немного рисовал — Миша коллекционировал, у него был Добужинский. Немного. Они, как правило, у него все висели на стенке. Книги… ну, книги были больше по интересу. Вот эта статья Рюрика Кружнова в газете «Россия», которую не совсем правильно поняли наши в БДТ: как это — «Актёр, которому был не нужен зритель»?! Не-е-т. Немножко не так. Рюрик просто витиевато пишет. Он хотел сказать другое. Мне кажется, он хотел сказать, что Миша на сцене мог играть и без зрителя, не меняя тонуса игры. Потому что сам процесс нахождения на сцене был главной частью его жизни.
На выставке фотографий, которую он сделал в БДТ, были работы, которые как будто и не для выставки. Но это был результат его видения мира, когда он ходил по улицам других стран. Ведь обычно для выставки отбирают лучшие работы, а Мишка сказал: не-е-т, я побывал в этих странах и сделал это не потому, что умею фотографировать, а потому, что мне позволил театр, который меня вывез и дал мне эту возможность. Испания, Италия, Франция, Япония… И где этой выставке быть, как не в БДТ.
Миша был человек, который многое мог делать руками. Он делал великолепные курительные трубки. У него был такой маленький токарный станочек. Дочка Катя сшила ему передник, там на кармане изображена трубка. И вот этот шкафчик набит инструментами. Инструмент он везде покупал, и у нас, и там, где ему удалось побывать. Я обычно тогда к нему приходил: «Ну, ладно, ты садись, да покрепче, а то упадёшь. Я сейчас показывать буду». Как малый ребёнок, раскладывал всё… Если это была какая-то старая камера, мы ставили её на штатив, зажигали свет и сквозь матовое стекло смотрели изображение.
И вот последняя его поездка в Штаты, Миша был уже не в очень хорошем состоянии, у него была большая слабость, и он сказал: «Вот я вылечусь, приеду, мы с тобой пойдём на набережную Невы (он называл фамилию своего знакомого, который там живёт), попросимся к нему на белые ночи, и будем снимать…» Была у него такая мечта, отснять белые ночи.
Вот этот последний отъезд. Мне стало очень грустно, потому что я понял, мы никогда не пойдём с ним на белые ночи. Он отдал мне свои плёнки, бумагу. Но всё равно, сколько бы не прошло времени — и не потому что я не видел Михаила умершим (даже если я увижу его могилу, даже если я увижу тот прах, который привезут), я всё равно никогда не поверю, что его нет. Это больше, чем друг или брат. Он как бы продолжение меня самого. Я бесконечно с ним разговариваю.
«Понимаешь, — сказал перед смертью Булгаков своему другу, — как всякому смертному, мне кажется, что смерти нет. Её просто невозможно вообразить. А она есть».
Он задумался и потом сказал ещё, что духовное общение с близким человеком после его смерти отнюдь не проходит, напротив, оно может обостриться, и это очень важно, чтобы так случилось".
Борис СТУКАЛОВ
Комментарии (0)