Петербургский театральный журнал
Блог «ПТЖ» — это отдельное СМИ, живущее в режиме общероссийской театральной газеты. Когда-то один из создателей журнала Леонид Попов делал в «ПТЖ» раздел «Фигаро» (Фигаро здесь, Фигаро там). Лене Попову мы и посвящаем наш блог.
16+

В ЛИЦАХ. СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ.

МОЙ ДОБРЫЙ ПАПА

Б. Самошин и Оля Самошина. Середина 60-х годов. Фото из архива О. Самошиной

Б. Самошин и Оля Самошина. Середина 60-х годов.
Фото из архива О. Самошиной

Б. Самошин в юности. Фото из архива О. Самошиной

Б. Самошин в юности.
Фото из архива О. Самошиной

Б. Самошин (Дулебов). «Таланты и поклонники». Академический театр драмы им. А. С. Пушкина. Фото из архива О. Самошиной

Б. Самошин (Дулебов). «Таланты и поклонники».
Академический театр драмы им. А. С. Пушкина.
Фото из архива О. Самошиной

Б. Самошин (Шевляков). «Высшая мера». Фото из архива О. Самошиной

Б. Самошин (Шевляков). «Высшая мера».
Фото из архива О. Самошиной

Б. Самошин. 70-е годы. Фото из архива О. Самошиной

Б. Самошин. 70-е годы.
Фото из архива О. Самошиной

Шли после «Машеньки». Светили фонари, падал снег. Папа ждал, что я ему скажу. Я долго молчала. Под ногами скрипел снег. «Я не знаю более доброго артиста, чем ты, папа». Я ему хотела сказать очень много, но это было самое главное.

Папин вздох я чувствовала через всю рампу Пушкинского театра. Он вообще жил только на вздохе. И выдохнул 11 января 1994 года первый раз… и тогда уже не жил.

Папа очень радостно и красиво жил. Он был каким- то летящим. Я его называла «Парус». Папа — парус — белый. Он очень любил эту жизнь, всё, что она дарила ему. А дарила она ему много, щедро. Она подарила ему такой прекрасный город! Папа его как-то особенно любил, как- то чувственно. Невский, Летний сад… Я до сих пор думаю, что когда-нибудь он окликнет меня где-нибудь на аллее Летнего сада. Мы посидим с ним, покурим, наговоримся и налюбуемся всей этой красотой…

И город его любил — он выжил в блокаду. Его любили, по-моему, даже кони на крыше Пушкинского театра. Он был счастливый человек.

Он очень любил людей, которых дарила ему жизнь. Сколько прекрасного слышала я от него о его друзьях, коллегах. И как мне тепло и любовно жить среди них. И я видела, как они провожали моего папу, как они любили его… Он был счастливый человек…

Он обожал нас, маму. «Кто сказал, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Я покажу вам такую любовь!» С этим отрывком из «Мастера» я поступала в Театральный институт. Мне было очень легко это читать, потому что эта вечная любовь — она всю мою жизнь рядом. Он был счастливый человек.

Он любил и гордился своей профессией. Он любил её трепетно, как-то целомудренно. И она любила его: Дон Кихот, Король Филипп, Кюхля, Берсенев, Бальзаминов, Полоний, Пимен, Блохин, Балясников, Иона, Окаёмов — его роли. Они растворялись в нём. Листики текста он называл — «мои лохматки» — потому что с первой секунды, как ему давали роль, и до премьеры — он не расставался уже с ней ни на мгновение, всегда вместе, и эти листочки кочевали из одного кармана в другой, и к премьере они уже были старыми друзьями, которые знали друг про друга всё, всю жизнь: папа и его роль. Роль тоже знала его — ведь она была с ним везде — и в театре, и в очереди, и в Летнем саду. И вот к премьере они приходили как старые друзья: папа и его «лохматка». И сколько любви было между ними!.. Он был счастливый человек.

У него был какой-то особый дар на счастье. Нет, не розовые очки, совсем нет! Цвета он различал очень хорошо — и никогда, ни во имя чего не делал подмены. Он любил добро и презирал зло. И я горжусь им, папой.

Он мне рассказывал про гастроли, как после спектакля в незнакомом городе с ним здоровались люди и даже рассказывали свои судьбы, а он всех своих зрителей, каждое их слово носил в себе. Написано о нём тогда было мало, а любим он был многими.

Но вот я знаю, что про него было написано целых три книги: «Мой добрый папа», «Кентавр» и «Дон Кихот».

Дон Кихота он играл по-донкихотовски, я это видела. Сидела ещё маленькой на барьере в ТЮЗе и любовалась им, и очень плакала. И была так счастлива, что вот Дон Кихот умер, а мы с папой крепко взялись за руки и идём домой.

А вот сейчас о нём написано так много прекрасных слов. «Последний Дон Кихот петербургской сцены» — статья, нет — признание, нет — любовь, обращённая ему, ушедшему, вслед.

Папа умел делать чудеса. Он никогда ничего не забывал, и всех людей, которых он любил и которые любили его, он носил в себе. В блокаду мальчиком он был в Ленинграде, и у них был маленький класс. Потом началась жизнь — большая, яркая, добрая жизнь: театр, он артист, мы… А там была учительница. И вот папа очень захотел её навестить. Он купил цветы, торт и пришёл к ней, уже сам весь седой. А эта старенькая учительница давно болела и потеряла речь. А увидев его, она заговорила. Я это очень хорошо чувствую: в гонке времени, в естественной суете он вдруг разыскал… пришёл во дворик, где растёт дерево без листьев, — такой красивый и всё помнящий — маленький блокадный класс, ту любовь, ту жизнь и ту смерть, всё, что объединяло их тогда — и именно эта любовь всех их, и тех, кого уже не было в живых, пришла в этот дворик с моим папой, и учительница заговорила.

…После института они с мамой поехали в Грозный, в Русский театр. И там их первым режиссёром был Г. Н. Полежаев. У них там была потрясающе талантливая молодость. Я могла без конца слушать, как они рассказывали о театре, о спектаклях, о Полежаеве… Папа сыграл там Милона, Великого Князя Родриго… Прошло много лет. Целая жизнь. Папа работал уже в Пушкинском театре. И когда он был на гастролях в Перми, узнал, что где-то здесь живёт Полежаев. Папа разыскал его, а Г. Н. был уже тогда совсем слаб, но очень хотел увидеть папу на сцене. И вот… папа заворачивал его в плед и в такси, на руках бережно вёз своего первого режиссёра в театр. А потом папа рассказывал, как они проговорили всю ночь, как Полежаев вспоминал всю свою жизнь и как он вдруг стал молод…

И ещё одно чудо. У нас есть Полечка, моя дочка, папина внучка, его самая большая, последняя любовь. Когда она была совсем крохотной, папа приходил после театра и сразу к ней: «Мороз и солнце, день чудесный…» Это всегда — каждый день — папа читал Полечке. Он хотел, чтобы её жизнь начиналась с Пушкина. А папа ушёл с ним. Последняя книга, которую папа перечитывал — «Смерть Пушкина».

Потом наша кроха стала подрастать и, как все дети, стала любить разукрашивать картинки. Показывает рисунок мне: «Да, Польша, здорово!» Мне хватало секунды посмотреть на её раскрашенных мышей и котов. А папа брал рисунок и долго его рассматривал. «Полечка, ты удивительно чувствуешь краски. Ты как-то волшебно раскрашиваешь». Потом я смотрю — и правда: мышь, а волшебная. Поля ей подарила столько цветов — и зелёный, и жёлтый, и красный — и серая мышь получилась волшебной и ужасно счастливой.

А вот сейчас папы нет, и Полечка стала совсем мало раскрашивать. У мыши стало мало цветов.

Я очень хочу дать своей дочери то, что тридцать три года дарил мне мой папа, — ту любовь, когда в мире становится так много счастливых цветов.

«Осветите этот зал волшебно». Михаил Булгаков.

Мне повезло, очень повезло с цветами, которые дал мне мой папа, мой добрый папа.

Папа, я не знаю более доброго артиста.

В именном указателе:

• 
• 

Комментарии (1)

  1. Alla Tsybulskaya

    Дорогая Оленька! Не уверена, вспомните ли Вы меня. Благодрая Оле Скорочкиной я читаю Ваши строки, и воспоминание о встрече с Вашей семьей много-много лет тому назад ожило, и теплота и сердечность, которой меня одаривали Ваши родители давним-давним летом в Коктебеле, и разговоры о театре, и голоса все ожило.Я очень рада за Вас, когда вижу и узнаю в киноролях. В Вас вложено много светлого, и Вы сами светлый человек, это ощутимо. Будьте счастливы!

Добавить комментарий

Добавить комментарий
  • (required)
  • (required) (не будет опубликован)

Чтобы оставить комментарий, введите, пожалуйста,
код, указанный на картинке. Используйте только
латинские буквы и цифры, регистр не важен.