Б. Самошин и Оля Самошина. Середина 60-х годов.
Фото из архива О. Самошиной

Б. Самошин в юности.
Фото из архива О. Самошиной

Б. Самошин (Дулебов). «Таланты и поклонники».
Академический театр драмы им. А. С. Пушкина.
Фото из архива О. Самошиной

Б. Самошин (Шевляков). «Высшая мера».
Фото из архива О. Самошиной

Б. Самошин. 70-е годы.
Фото из архива О. Самошиной

Шли после «Машеньки». Светили фонари, падал снег. Папа ждал, что я ему скажу. Я долго молчала. Под ногами скрипел снег. «Я не знаю более доброго артиста, чем ты, папа». Я ему хотела сказать очень много, но это было самое главное.

Папин вздох я чувствовала через всю рампу Пушкинского театра. Он вообще жил только на вздохе. И выдохнул 11 января 1994 года первый раз… и тогда уже не жил.

Папа очень радостно и красиво жил. Он был каким- то летящим. Я его называла «Парус». Папа — парус — белый. Он очень любил эту жизнь, всё, что она дарила ему. А дарила она ему много, щедро. Она подарила ему такой прекрасный город! Папа его как-то особенно любил, как- то чувственно. Невский, Летний сад… Я до сих пор думаю, что когда-нибудь он окликнет меня где-нибудь на аллее Летнего сада. Мы посидим с ним, покурим, наговоримся и налюбуемся всей этой красотой…

И город его любил — он выжил в блокаду. Его любили, по-моему, даже кони на крыше Пушкинского театра. Он был счастливый человек.

Он очень любил людей, которых дарила ему жизнь. Сколько прекрасного слышала я от него о его друзьях, коллегах. И как мне тепло и любовно жить среди них. И я видела, как они провожали моего папу, как они любили его… Он был счастливый человек…

Он обожал нас, маму. «Кто сказал, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Я покажу вам такую любовь!» С этим отрывком из «Мастера» я поступала в Театральный институт. Мне было очень легко это читать, потому что эта вечная любовь — она всю мою жизнь рядом. Он был счастливый человек.

Он любил и гордился своей профессией. Он любил её трепетно, как-то целомудренно. И она любила его: Дон Кихот, Король Филипп, Кюхля, Берсенев, Бальзаминов, Полоний, Пимен, Блохин, Балясников, Иона, Окаёмов — его роли. Они растворялись в нём. Листики текста он называл — «мои лохматки» — потому что с первой секунды, как ему давали роль, и до премьеры — он не расставался уже с ней ни на мгновение, всегда вместе, и эти листочки кочевали из одного кармана в другой, и к премьере они уже были старыми друзьями, которые знали друг про друга всё, всю жизнь: папа и его роль. Роль тоже знала его — ведь она была с ним везде — и в театре, и в очереди, и в Летнем саду. И вот к премьере они приходили как старые друзья: папа и его «лохматка». И сколько любви было между ними!.. Он был счастливый человек.

У него был какой-то особый дар на счастье. Нет, не розовые очки, совсем нет! Цвета он различал очень хорошо — и никогда, ни во имя чего не делал подмены. Он любил добро и презирал зло. И я горжусь им, папой.

Он мне рассказывал про гастроли, как после спектакля в незнакомом городе с ним здоровались люди и даже рассказывали свои судьбы, а он всех своих зрителей, каждое их слово носил в себе. Написано о нём тогда было мало, а любим он был многими.

Но вот я знаю, что про него было написано целых три книги: «Мой добрый папа», «Кентавр» и «Дон Кихот».

Дон Кихота он играл по-донкихотовски, я это видела. Сидела ещё маленькой на барьере в ТЮЗе и любовалась им, и очень плакала. И была так счастлива, что вот Дон Кихот умер, а мы с папой крепко взялись за руки и идём домой.

А вот сейчас о нём написано так много прекрасных слов. «Последний Дон Кихот петербургской сцены» — статья, нет — признание, нет — любовь, обращённая ему, ушедшему, вслед.

Папа умел делать чудеса. Он никогда ничего не забывал, и всех людей, которых он любил и которые любили его, он носил в себе. В блокаду мальчиком он был в Ленинграде, и у них был маленький класс. Потом началась жизнь — большая, яркая, добрая жизнь: театр, он артист, мы… А там была учительница. И вот папа очень захотел её навестить. Он купил цветы, торт и пришёл к ней, уже сам весь седой. А эта старенькая учительница давно болела и потеряла речь. А увидев его, она заговорила. Я это очень хорошо чувствую: в гонке времени, в естественной суете он вдруг разыскал… пришёл во дворик, где растёт дерево без листьев, — такой красивый и всё помнящий — маленький блокадный класс, ту любовь, ту жизнь и ту смерть, всё, что объединяло их тогда — и именно эта любовь всех их, и тех, кого уже не было в живых, пришла в этот дворик с моим папой, и учительница заговорила.

…После института они с мамой поехали в Грозный, в Русский театр. И там их первым режиссёром был Г. Н. Полежаев. У них там была потрясающе талантливая молодость. Я могла без конца слушать, как они рассказывали о театре, о спектаклях, о Полежаеве… Папа сыграл там Милона, Великого Князя Родриго… Прошло много лет. Целая жизнь. Папа работал уже в Пушкинском театре. И когда он был на гастролях в Перми, узнал, что где-то здесь живёт Полежаев. Папа разыскал его, а Г. Н. был уже тогда совсем слаб, но очень хотел увидеть папу на сцене. И вот… папа заворачивал его в плед и в такси, на руках бережно вёз своего первого режиссёра в театр. А потом папа рассказывал, как они проговорили всю ночь, как Полежаев вспоминал всю свою жизнь и как он вдруг стал молод…

И ещё одно чудо. У нас есть Полечка, моя дочка, папина внучка, его самая большая, последняя любовь. Когда она была совсем крохотной, папа приходил после театра и сразу к ней: «Мороз и солнце, день чудесный…» Это всегда — каждый день — папа читал Полечке. Он хотел, чтобы её жизнь начиналась с Пушкина. А папа ушёл с ним. Последняя книга, которую папа перечитывал — «Смерть Пушкина».

Потом наша кроха стала подрастать и, как все дети, стала любить разукрашивать картинки. Показывает рисунок мне: «Да, Польша, здорово!» Мне хватало секунды посмотреть на её раскрашенных мышей и котов. А папа брал рисунок и долго его рассматривал. «Полечка, ты удивительно чувствуешь краски. Ты как-то волшебно раскрашиваешь». Потом я смотрю — и правда: мышь, а волшебная. Поля ей подарила столько цветов — и зелёный, и жёлтый, и красный — и серая мышь получилась волшебной и ужасно счастливой.

А вот сейчас папы нет, и Полечка стала совсем мало раскрашивать. У мыши стало мало цветов.

Я очень хочу дать своей дочери то, что тридцать три года дарил мне мой папа, — ту любовь, когда в мире становится так много счастливых цветов.

«Осветите этот зал волшебно». Михаил Булгаков.

Мне повезло, очень повезло с цветами, которые дал мне мой папа, мой добрый папа.

Папа, я не знаю более доброго артиста.