Александр Перельман в день своего 90-летия.
Фото Ю. Белинского

Если бы Александр Перельман жил в туманном Альбионе, то, подобно Джону Гилгуду, имел бы титул «сэр Перельман», да ещё пользовался бы правом сидеть в присутствии королевы. Во Франции — за участие в Сопротивлении ордена с голубыми ленточками и прозвище «самое дорогое лицо Франции». О его «Ласочке» на сцене Одеона (в один вечер с Марией Казарес) писал бы Кокто. Я уже не говорю про Японию — Перельман давно был бы там национальным достоянием. А уж Израиль! Что вы! Почётное присутствие на церемонии… добровольный посол в Палестине, фото — омовение Перельмана в водах Иордана (на обложке «Плейбоя»). Что уж говорить о настоящем купании зимой в проруби! Стоит стать помощником Собчака по культуре, чтобы в день 90-летия Перельмана посоветовать мэру преклонить перед артистом колени.

Есть люди, артисты, которые, как национальное достояние, определены независимо от того, получают ли они гранты и президентские пенсии. Хотя если представить, что в маленькой Швеции большому артисту исполнилось бы 90 лет, и в этот день, широко распахнув руки, встряхнув красивой седой гривой, он вышел на сцену — поздравления в национальных новостях были бы само собой разумеющимися. А Перельман… Ну, что Перельман… спустя месяц после юбилея получил звание… Заслуженного артиста. Потрясающе. Только очень долго. Сначала мешал пятый пункт и его нечестолюбивый характер. Зачем вцепляться в глотку, рвать жилы, идти по головам, надуваться, надуваться, когда вокруг столько красивых женщин? Я только не понимаю, почему нельзя было сразу дать Народного. Ерунда, конечно, но всё-таки… Не понимаю. Впрочем, у Перельмана есть своё звание. Он — Артист. Этого на сегодня достаточно. …Он идёт по склону холма. Ветви можжевельника касаются его плеч, волосы темны, лоб высок и чист. Он опускается на землю. Белые полы плаща разрезают ночь. Время свершило свой круг, и Луна повернулась к Земле другим боком, и рассыпавшиеся песчинки упали на лист, обернулись буквами, сложились в горчичное зёрнышко Слова. Слово приблизилось, обретая плоть и запах цветов. Голос Суламифи: «Скажи мне, кто ты? Я никогда не видела подобного тебе…»

Когда на сцене Александр Перельман — воспоминания неизбежны. Но из вороха впечатлений — а за долгие годы им была отдана дань огромному количеству самой разноликой литературы — выбираю два. Царя Соломона и Кола Брюньона. Терпкость и остроту чувств сохраняет высокий Брюньон; свежа и горяча, как тридцать лет назад «Суламифь». В творчестве Перельмана они в центре.

…Актёр сидит. Большое тело втиснуто в тесное пространство между круглым столиком и стулом. Бордовые кулисы Малого зала Дома актёра (ну, там, где сейчас гардероб), как кирпичная кладка дома Брюньона. Руки актёра спокойно лежат на столе. Вот дрогнули пальцы. Первое движение — встать. Первое слово — от себя.

Не немощь и старость. Сильный старик с потрескавшимися губами и ясными глазами. Одновременно трогательно и нежно он скажет первую фразу с летящим концом. Заговорит, размеренно помогая себе рукой.

Мелодия и речь перельмановских рук. Будь у Александра Абрамовича побольше времени и сил, он мог бы написать об этом отдельный трактат. Но лучше просто выйти на улицу и подставить ветру лицо.

Созданный Перельманом образ Брюньона в моноспектакле «Ласочка» (в постановке Майи Забулис) — это свободное парение над хаосом, раздробленностью и нелепостью жизни, оттенённое юмором, мудростью и страстностью царя Соломона.

…Мешает стул. Брюньон встаёт. Широким шагом выйдет навстречу. Замрёт у порога — на авансцене. Воспоминания обступят его со всех сторон, тормоша и улыбаясь. Перельман даёт мгновения слушательского (и зрительского) наслаждения, когда одним штрихом восстанавливает перед глазами пёструю картину ушедшей жизни. Он даёт поразительное фонетическое соответствие старофранцузской речи, слышимой сквозь безупречное русское слово. Этот эффект заложен в каждой работе Перельмана — от характерного говорка в сказках Бажова (с которым дружил) до мелодики еврейской речи в вечере Шолом-Алейхема. Так говорят на Урале, в Париже или Касриловке. Так давно уже не говорят на театре.

«Ласочку» я впервые слушала в трагический день. Хоронили Игоря Озерова. Он ушёл нелепо и быстро, когда жизнь, кажется, только стала налаживаться. На его губах застыла совершенно ясная и спокойная улыбка. «Посмотрите, посмотрите, он улыбается», — раскачиваясь, повторяла жена Аня. «Когда на праздник икону выносят, — рассказывал Озеров, — обязательно выглянет солнце. Вот тучи, дождь, а вынесли — и обязательно луч!» — «Всегда?» — «Всегда!» А днём в этот день шёл прогон спектакля Перельмана. И спокойная озеровская улыбка «оттуда» для меня навсегда наложилась на восприятие спектакля, прозвучавшего тогда «поминальной молитвой» по человеческой жизни, чьё биение притчево и реально одновременно. Где кровь, боль, чума и утраты отступают под брызгами первых весенних лучей, а в черепках разбитых игрушек Брюньона после дождя отразится солнце.

Литературный театр — явление штучное. Сегодня, когда я слышу девочек-театроведов о жизни Слова в современном театре (например, театре Александра Галибина), о «лёгкой энергии чистого духа и смысла», о рождении «живого Слова» и его месте в образной структуре, всё хочу спросить — а что вы знаете о Слове в театре Перельмана? Впрочем, ему самому рассуждения о Слове и Образе не то чтобы неинтересны — они как будто скучноваты ему. Всё равно, что задумываться, как ты дышишь. Недаром приглашённый Галибиным на телевидение в компанию Елены Юнгер и Ивана Дмитриева для «серьёзного разговора», Перельман предпочёл весело крутить головой, наблюдая за летающей в студии живой мухой.

Образы, вызываемые Перельманом к жизни (здесь, сейчас), реальны до фантастичности. (Меня до сих пор преследует видение, что на голове его Брюньона была широкополая шляпа.) Слово Перельмана никогда не выворачивается, не превращается в игрушку. Здесь каждая буква имеет свою ауру и действенный смысл.

…Жизнь и судьба. Суть каждого вечера Перельмана. Где сок жизни — в любви. «Кто эта девочка с камерой?» — о молодой женщине, снимающей концерт Перельмана. «Художница? У них что-то есть?..» — «Слушайте, он переехал в мастерскую!» — «Один?!!»

Дожить до девяноста одного года и не устать выяснять личные отношения с молодой женой; как Лев Толстой, уходить из дома; завязывать красивейшие седые волосы в попсовый хвостик и так гулять по Фонтанке; избежать сталинских лагерей и подвергнуться нападению рэкетиров в этой самой мастерской, одна из комнат которой превращена в склад сигарет («Меня приняли за сторожа, дали под ж…, заткнули, связали, кричали: „Дед, дед! Давай деньги!“»)… Представьте на этом месте Константина Сергеевича. Вот именно.

Премудрый Соломон. Дядя Саша. Мне нравится, как встали рядом царь Соломон и Александр Перельман. Может быть, потому, что это наречённое имя артиста? Я не видела «Суламифи», когда, по легенде, напор зрителей на концерт Перельмана сдерживал отряд конной милиции. Спустя годы она оказалась шедевром актёрского искусства.

Он — подтверждение вечной жизнеспособности театра, даже когда нет кулис. Сила воздействия его образов увеличивается со временем.

Вослед ему оборачиваются женщины. Перед ним — накрытый стол Земли и Солнца.

P. S. 13 марта 1996 года, не дожив десяти дней до 91-летия, Александр Абрамович умер. Он уже год болел, но всё время был на сцене. И сейчас в городе ещё висит афиша…