* Начало публикации рассказов из цикла «Театр Резо Габриадзе» в № 0-9.

Резо Габриадзе. Моя молодость пришлась на удивительный период истории, когда ещё ездили последние фаэтоны и валялись конские лепёшки, но уже вовсю ездили машины…

Со мной в классе учился Бигашвили. Отец у него погиб на фронте, мать работала долгими сменами на шелкопрядной фабрике, он был оставлен без присмотра, худой, злой на всех. Недавно я видел его: маленький-маленький, а тогда он казался большим и был из тех, кто бил меня ни за что. Ну, я не жалуюсь. Так вот, в седьмом классе Бигашвили ушёл из школы и стал помощником киномеханика. Кинотеатра у нас было два: «Ударник» и «Коммуна», один — с одной стороны квартала, другой — с другой. Да какой там квартал, это было совсем маленькое пространство! Бигашвили ушёл из школы, а в это время для недоучившихся подростков было два пути. Почему я начал с фаэтонов и машин? Потому что в моё время по городу ходили грузовики. Они были беспомощные, дрожали по линии направления, и бока у них тоже дрожали…

Домашний театр теней (Резо Габриадзе и его сын Леван).
Фото из семейного архива

Марина Дмитревская. Как у старой лошади…

Р. Г. Да, и всё это называлось ГАЗ-51. Динамо у всех грузовиков всегда было испорчено, и их заводили ручкой. И так родилась нужная, заменяющая динамо профессия — помощник шофёра. Обычно эти помощники стояли в кузове: зимой, летом, в дождь, в град, грузовик носил их по дорогам и бездорожью, в кузове, по дну которого громыхало ведро. Эти люди были предметом нашей зависти: свободные. Первый год они немножко болели, но потом закалялись и носились в кузове с хроническим конъюнктивитом, вечным насморком, с глазами, залепленными комарами, семенами глициний, нежным пухом из-под крыльев куропаток, ночными бабочками, затвердевшими от птичьего помёта… И как только они могли видеть! И всё вперёд и вперёд, в вечном ветре, держась за борт не по возрасту большими фиолетовыми руками, огрубевшими, как пятки верблюда. Шея завязана красным бинтом двухлетней давности: давно ему завязали, болезнь прошла, вторая, третья, а он ещё тот бинт не снимал…

М. Д. И при чём здесь киномеханики и Бигашвили?

Р. Г. Скажу. Бигашвили повезло. Он пошёл не в помощники шофёра, он пошёл в мечту, стал помощником киномеханика. К старому зданию была приделана снаружи крутая узкая железная лестница, оттуда мерцала «машина снов», шёл «Тарзан»…

М. Д. Который в вашей жизни был — всё…

Р. Г. Да, он был — всё, и у Бигашвили начался бизнес. Каждому хотелось иметь кадр из «Тарзана», чтобы утром, когда проснёшься, вынуть из коробочки и посмотреть на него. Или идёшь по улице грустный, вспомнишь, что нужна радость, достанешь из портфеля спичечный коробок — опять посмотришь…

С «Тарзаном» связаны в моей молодости все концы и начала. Однажды заболела учительница физики Сусанна Капитоновна, и к нам пришла практикантка. Конечно, весь класс сбежал. А я остался, я не мог оторвать от неё глаз. Практикантку звали Тамуния, она жила на горе в розовом домике под платанами (впереди — три куста сирени, которые вдруг взрывались в одну ночь, и весной мне казалось, что я слышу их запах). Тамуния в белом креп-жоржете с голубыми полосками оглядела класс, расстроилась ужасно, хотела уйти, но тут со мной что-то случилось. Я побежал к доске. В коротких штанишках, вес — 32 килограмма, большая голова на прутьях. Схватил мел и громко-громко, так, что меня пугал мой собственный голос, начал говорить и рисовать на доске. Я говорил, что если земля — шар (А), а Луна, её спутник (Б), движется вокруг нас (Земли + Тамунии + Резо) по эллипсу вследствие сил притяжения (Эпсилон), то каким-то образом получается так, что она в точке С находится на расстоянии таком-то, а в точке У вдруг начинает удаляться, — непонятно, почему, т. к. совершенно очевидно, что она должна кружиться вокруг КРУГЛОЙ Земли именно по кругу, следовательно, всё время притягиваемая силой Эпсилон… И, уже совершенно не слыша себя, не сводя с практикантки глаз, как в бреду (меня мелко-мелко колотило), я заключил, что можно быть отныне навсегда уверенным, что её, Луну, притягивает с той стороны, которую мы не видим, какая-то ещё планета, симметричная нашей. Я замолк.

Рисунки Резо Габриадзе

Практикантка стояла, как Пизанская башня, и смотрела на меня. Вдруг на её подбородке образовалась крошечная ямочка, от неё пошли волны морщинок, из прекрасных глаз брызнули слёзы, она выхватила из кармана платочек и плача выбежала из класса. У моих ног из её платочка вылетела плёнка. Я поднял её и посмотрел на свет. Это была Дженнет Макдональд — в таком же платье: рукава колокольчиком, плечики, оборочки… Я вытащил из кармана коробочку, где лежал кадр с Тарзаном, и они ещё долго жили там вместе, состарились и умерли в один день, вспыхнув вместе, как в любви.

Можно, конечно, в моей теории симметричной планеты найти изъяны, но история та имеет совершенно другую ценность. Она произошла ещё при жизни Фрейда, так что не верить ей нет никаких оснований…

«Тарзан» был в нашей жизни всё, без «Тарзана» и перестройка не получилась бы. Всё развитие шестидесятников, я уверен, началось с «Тарзана»: тяга к свободе, к лианам…

М. Д. Страсть к крикам…

Р. Г. Правда, всё это превратилось в чудовищную демократию. Простите мне современность моих ассоциаций.

М. Д. Вы сравнивали, у кого какой Тарзан?

Р. Г. Да, и менялись, и коллекционировали. Это была наша валюта. И вот мы шли к Бигашвили — и он отрезал нам от плёнки кадр. Девушки покупали Дженальд Макдональд или Марику Рокк из другого фильма, а мы — Тарзана. У Бигашвили были ножницы, он спрашивал: «Что хочешь?» — и вёл себя как взрослый человек.

М. Д. А что в это время делал и где находился сам киномеханик?

Р. Г. У него была важная миссия. Один и тот же фильм шёл одновременно в разных кинотеатрах, и он должен был, допустим, пятую часть перенести в другой кинотеатр. Успеть перебежать в дождь с железной коробкой, а оттуда, навстречу ему, уже бежал другой киномеханик с шестой частью…

М. Д. Вот вам и мизансцена! Спектакль!

Р. Г. И вот пока они бежали друг другу навстречу, Бигашвили с ножницами умудрялся вырезать кадр.

М. Д. Он продавал их за деньги?

Р. Г. Да. Бабушка давала мне два рубля, то есть двадцать копеек. Можно было либо купить семечки, либо хлеб, либо кадр…

В последний раз, в зале кинотеатра, в публике, я смотрел такой фильм. Титры. В титрах: «Этот фильм взят в качестве трофея советскими войсками при победе над фашистскими войсками. Он рассказывает об одиночестве человека, которое символизирует жизнь в нью-йоркских джунглях. Этот фильм художественной ценности не имеет. Фильм дублирован на киностудии им. Горького, 1949 год, Москва». Потом надпись — «Тарзан», потом кадр, где на лиане с криком висит Тарзан, ещё раз крик и — «Конец»…

…Прошла жизнь. Сколько я с тех пор шатался и в искусстве побывал (пассажиром, наверное, или спутником искусства)…

М. Д. Искусственным спутником?

Р. Г. А потом попал в Париж и рассказал эту историю Наташе Пари. И вдруг, когда я сказал: «Дженальд Макдональд», — Наташа начала смеяться. Оказывается, она хорошо знала Дженальд, и даже, может, в этом кафе они сидели… И тут я понял, что моя жизнь в искусстве совершила круг, и по той орбите я летел сорок лет… Дженальд была из Наташиного круга, так же, как Жерар Филип, а мой круг был другой: Бигашвили, кадры, Париж, кафе, Наташа Пари. И вдруг она смеётся «Дженальд!» — так же, как мы с Вами смеёмся: «А, Вася!» Стало грустно. Что после этого остаётся мне делать в искусстве?