Всё, что связано с ней, источает любовь.

Можно наиграть ненависть, раздражение, но сымитировать на сцене любовь — нельзя.

После Татьяны Дорониной Ольга Самошина заняла в петербургском пространстве её место. То есть не лично её. Но равное, соизмеримое по масштабам дарования, силе эмоциональных реакций, сходству натур их героинь. Теперь я знаю, что в незаменимом по актёрскому ансамблю, самом любимом моём спектакле Товстоногова «Варвары», рядом с Луспекаевым, Лебедевым и Стрижом на роль Монаховой можно было бы вводить Самошину. Ах, как роскошно, по-самошински вкусно, могла бы она тянуть знаменитое: «Си-и-лу в ла-а-вочке не ку-у-пишь…», вскидывать глаза на Казико: «У меня очень большой ум!» — «Ты бы, Надежда, хоть помолчала…» И ещё: «Он это нарочно говорит, чтобы отвратить от меня мужчин…» — с мягкой ретушью Ш и Щ. И это движение — повернулась, качнула плечом, застыла, взгляд в любой точке сцены ищет и находит Черкуна: «Какие у вашего мужа глаза обаятельные. И волосы… как ОГОНЬ!» — «Какая Вы странная…» — «Я бы сказал — страшная!»

На сцене БДТ Доронина явила особый тип героини, которая шагала поверх всех социальных барьеров. Поэтому её Валька-дешёвка сразу говорила голосом «вдовы Капет», а Монахова обжигала неслыханной красотой и несла в себе непозволительный для окружающих диапазон страстей, свою недосягаемость, особость и одиночество в любви. Что в середине 90-х по-другому, но унаследовали героини Ольги Самошиной. Это только так кажется, что они легче доронинских героинь подходят к парковому знакомству на гельмановской скамейке. Просто они брюнетки, а не блондинки, и волосы их никак не хотят укладываться в причёску, они всё время норовят разметаться, рассыпаться, словно выдавая более разбросанный и смятенный душевный мир.

Это не значит, что любовь, видите ли, такая самошинская тема (слово «тема» вообще не люблю). А вот то, что любовь и страсть (или отсутствие их) составляет наполнение, движущую силу, актёрскую частоту, на которой существуют её фантастические, великолепные, странные или царственные Великая Екатерина, Тойбеле, Гонерилья, Маша Кулыгина, — без сомнений! Да что там! Даже жалкая свидетельница Дора из детектива Арановича «Противостояние», это наклоняющееся вперёд, тянущееся к собеседнику существо, с огромными телячьими глазами, влажным, чуть хрипловатым голосом, — и та вся была соткана из невидимых нитей любви, осознавала свою женскую сущность даже в грязной совдеповской коммуналке и хранила верность к какому-то квёлому мужичишке-«транзиту», который и в кадре-то не появлялся. Даже безымянная подруга Соломина из нового сериала Масленникова «Зимняя вишня», к которой он заваливался, чтобы приткнуться затылком к обоям в цветочек и молча страдать о своей Елене Сафоновой (самошинской соученице по курсу Агамирзяна и свидетельнице на её свадьбе), даже она, стуча по клавишам «Ятрани» своими выразительными пальцами с янтарными ногтями, вся в облаке «Мальборо», — источала силу и невероятную женскую нежность (у Самошиной всегда так: где сила, там и нежность). Бросала через плечо: «Кто у тебя останется — так это я…», выдёргивала из машинки листочки с откровениями нового доктора Секса («Это гениально!»). Не повернув головы, звонила, доставала для его жены лекарство. Одним штрихом восстанавливала, если хотите, судьбу. Вот о ней, а не о Соломине, по одному эпизоду можно накручивать километры рассказа: как живёт и чем, кого любила и ещё наградит, где покупает йогурты и во сколько ложится. Вошла в кадр и сыграла судьбу. Это свойство звезды. И настоящей Актрисы. Войти и сыграть. Так, как на протяжении уже более десяти лет играет на петербургской сцене.

У Ольги Самошиной глубокий, низковатый, с небольшим придыханием, голос. Мамин. Голос Ласочки.

Майя Забулис могла бы иметь звёздную карьеру (посмотрите на фото). Это красавица с лицом, по общему мнению, Симоны Синьоре и абсолютно русским размахом таланта. «Божья искра!» — как сказал о ней её друг с юности Владимир Тендряков, примеривая на Забулис новый сценарий. Она немножко снималась (в швейцеровской «Чужой родне» с Рыбниковым и Мордюковой по первой повести Тендрякова «Не ко двору»). Выходила на сцену мадам Бовари и шолоховской Пантелеевной в своих моноспектаклях. И не могла стерпеть несправедливости, заводилась по пустякам, из-за чьего-то косого взгляда, из-за общей окружающей незаинтересованности. Самое нежное (друзьям): «Ах ты, михрютка…» Самое ругательное: «Бездарность!» Свято верила, когда говорила: «Мы, мастера искусств, должны объединяться против бездарностей». До сих пор слышу один разговор. «Ох, Майка, — говорит папа (мой добрый папа). — Не мечи бисер». Ну как это так? Чтобы Майя да молчала…

Их семья была связана настоящими кровными узами. «Теперь, — записала как-то Майя в своём дневнике, — особенно понимаю и ещё раз благодарю судьбу, за то, какой тёплый и родной был наш дом. И какая огромная любовь к нам, детям. И точно так же я сегодня всё хочу сделать для Оли и Кости. Так в меня перешла моя мама. Её высокий эмоциональный мир, её распахнутость к людям. Беззащитность, детскость её во мне, и уже в Оле. Отсюда — острая ранимость. И в то же время — самостоятельность, гордость, независимость в Оле; это тоже продолжается в нас моя мама. Поэтому Оля едет обратно с бронхитом в трудовой лагерь (стыдно не поехать, там ребята), едет и получает астматический бронхит, наше наказание. Я ни разу не брала бюллетень ни в одной из самых тяжёлых гастрольных поездок по Северу и Дальнему Востоку (а их у меня десять!) в самую стужу. А в это время „умелые“ выбивали ставки и звания. Стыдно было заниматься мелочами. Была интересная работа „Белый пароход“, Достоевский… И тоже бронхит, хронический — в результате жизни.

Так что хорошо повторяем маму — я, и уже Оля».

Они действительно очень похожи, мама и дочка. По силе своих талантов. По человеческим горячим натурам. Размаху и отношению к людям, умению мгновенно зажигаться, заводить, быть идеологом, ничего для себя не делать, но и не пропускать небрежного отношения к другим. Сама видела, как однажды, во время фестиваля Камы Гинкаса, в Театре на Литейном, за круглым столом в актёрском фойе, сидели Самошина, Вадим Гущин и питерский критик, вызывавший у Самошиной непреодолимое раздражение: поведением, стилем, манерой лезть в разговор. (Потом ту же оценку услышала от Майи, но не раздраженную, а суровую: «Никого не любит! Пустота!») Как презрительно-спокойно, как роскошно-сдержанно перешла тогда Самошина на… свободный английский. (Английским владеет в совершенстве. Как порхала её воздушная англичаночка на экране по пригородам Ленинграда, в сопровождении какого-то балбеса с фабрики игрушек из мишинской теленовеллы.) В то время ходили слухи, что Тростянецкий хочет делать спектакль на троих по «Анне Карениной» и что Анна — Самошина. Но за столом в фойе сидела явно не Анна. Сидела Великая Екатерина, которая, чуть отвернувшись, одной интонацией начисто сбила с непрошеной собеседницы спесь. Сделано это было по-королевски тонко и точно. Сила… И чуть нежно-царственно. Наверное, это в Ольге от папы. Только раз я столкнулась с Борисом Самошиным, но след от встречи остался. Это было восхищение поведением, стилем. Он принес мне контрамарку на «Чайку». Казалось бы, ничего такого, просто дочка знакомого. Но! Как это всё было устроено. Он не оставил записку на вахте, не позвонил вниз, он сам спустился перед спектаклем, сам вручил её, полуобняв, сказал какие-то слова и лишь тогда пошёл гримироваться, а играл в тот вечер Сорина. В этом были блеск, внимание, нежность. И это всё есть в Ольге. И уже в Поле. Её дочке.

Ольга Самошина из тех актрис, которые способны распламенить зал с первой ноты своего голоса. Она может затопить весенним половодьем, может нагнать пургу. Одной растягивающей интонацией способна воссоздать ощущение праздника или тянущейся зимней ночи. Сложит губки, смешно сморщит нос и протянет: «Во-о-ольте-е-ер…» Как будто не о литературе спорит, а слизывает с пирожного крем: «Наполе-о-о-н», «Во-о-ольте-е-ер». Пробует своего друга Вольтера на вкус.

Как ликует низковатый голос, каким безупречным эхом вторит её Тойбеле захватывающему рассказу своего демона о его семи жёнах с весёлыми и похабными именами.

Как развеваются волосы за её Гонерильей, у которой не то что злоба или ненависть — одно набухающее раздражение. Потому что вокруг неё всё, ну, всё не так.

Как летит по фойе Литейного театра её Великая Екатерина в развевающейся пене шелков… И струится за ней алый плащ.

Как следит за своим Вершининым её Маша, зажатая между двумя сёстрами, глядящими поверх наших голов — куда-то назад, за последние кресла, куда потом будет глядеть и её Тойбеле, оценивая нас взором: «Этот Фрамполь — та же пустыня». Но у Маши рядом мельтешит лысый дядька, с какими-то возмутительными перьями на голове. И она будет разламывать, разбалтывать галибинскую геометрию, наклеивать длиннющие ресницы — назло и поперёк, — цепляться за розового старого болтуна, потому что на фоне зелёного червя Кулыгина у него хоть цвет на щеках, пусть и с апоплексичным уклоном. И она настраивается на него и берёт своё счастье урывочками. Уже Маше Аллы Демидовой доставался «вялый и размагниченный» Вершинин Хмельницкого. Уже он не был достоин её отважной любви, и она смотрела «куда-то ввысь поверх безверия, поверх наших голов» (К. Рудницкий). Обладала правом «останавливать время долгой паузой». Она двигалась к нам, он оставался в 905-м.

Галибин — режиссёр-театровед. Он как будто хорошо помнит старые концепции, ещё лучше — рецензии. В его спектакле уже все три сестры обязаны смотреть поверх нас. Маша — Самошина не делает никаких лишних жестов, она почти скульптурна, её выдаёт только лихорадочный блеск огромных глаз. Чтобы в финале, в сцене прощания, с хрустом разорвать полотно спектакля и так рвануть к Вершинину на шею — не отодрать, что зал ахнет от кипящей в ней живой боли и ужаса. Никакого будущего у этой Маши уже не будет.

(Самошинская природа вообще не мыслит себя без партнёра. Она настраивается на него «всеми фибрами души своей», почти как знаменитая Барыня в «Плодах просвещения», — и вибрирует. Даже в кадре её Дора разворачивала к себе глядящего в бок муторного следователя Костина Басилашвили, и тот уже не отрывал глаз от местной Дианы… А лучшим партнёром для Самошиной мог стать Луспекаев.)

Не страдая комплексом провинциального Петербурга, всё-таки скажу: какую бы свистопляску, какой вой был бы поднят вокруг этой актрисы в Москве:

— Самошина в проекте Женовача…

— Фоменко ставит с Самошиной «Рогоносца»!

Недавние гастроли в Америке освещались бы всеми газетами:

— Самошина и Майкл Дуглас: «Основной инстинкт-2»!

Самошина, Самошина, Самошина…

Она отработала в Театре им. В. Комиссаржевской после института довольно долго. Нельзя сказать, что её не знали или она там ничего не играла. Играла, но мало. Если для Константина Воробьева, её второй половины еще с институтских времен, в репертуаре были роли «по амплуа», то амплуа Самошиной вообще как бы и не было. Тип героини за последние десятилетия в нашем театре (и не только в театре) успел трансформироваться в сторону женщины-подростка: от Алисы Фрейндлих в Ленсовета и Марины Неёловой в «Современнике» до Елены Шаниной у Захарова и Елены Сафоновой — сначала в той же «Комиссаржевке» и потом — на экране. Только Гундарева у Гончарова «выламывалась» из общей тенденции. Но Самошина — не Гундарева. Не островская. Она — скорее чеховская, Лика Мизинова — крупная, красивая, внушительная, цветущая, — оказывалась вне репертуарных поисков. (Это всё равно, если бы к Агамирзяну в середине 80-х пришла бы Алла Тарасова.) На неё нужно было ставить свои, только ей предназначенные спектакли. А она выходила Плакальщицей в «…Забыть Герострата!» (вместо Александры Дельвин) и в очередь с Галиной Короткевич играла возрастную роль тети Салли. Ей как будто навеки уготовили простонародную характерность, определив между Пелагеей и Степанидой «Зыковых» или «Детей Ванюшина», уж, конечно, не Еленой ясной. И она с юмором и достоинством шлёпала по сцене в развалочку, играла комическую Чефулясу в «Рыжей кобыле», тыркала хилого мужа Корольчука. Потом сыграла в «Восточной трибуне», потом в «Мы все любили его». С Великой Екатерины у Тростянецкого в новом для неё театре взошла звезда Ольги Самошиной. Которой взволнованный Цыганов мог бы прикалывать на венке записку:

— Вы дивная, вы редкая… СТРАШНАЯ… Вы сила… Сколько счастья, сколько наслаждения ждёт вас…

Ах, как заводится она — с полоборота (ни на йоту не утежеляя жанра, все время держась на плаву). Как переходит с легкого смешка на всхлип, пробуя пальчиками крошечную корону и тут же показывая нам весь размер свалившихся на неё трудов: «Я таскаю корону», воображаемо взвешивает ее на руках как телёнка. С фрейлинами, этими набитыми дурами, общается запросто: «Девочки, как я выгляжу? Честно-честно?», чтобы через секунду окатить взглядом. И летит через всю шереметьевскую конюшню её голос:

— ДУ-ШЕНЬ-К-А-А-А-А-А-А-А-А,

теряясь уже где-то на Невском, так что ты невольно вертишь головой, проверяя его траекторию.

Как и в Дорониной, страстная глубина проживания неразрывно слита у Самошиной с иронией. А высокая, романтическая драма (почти трагедия) всегда может начаться как комедия-парадокс. И уж если тебя усадили в фойе Литейного театра на круглый стульчик, вовлекли в ритуал утреннего моциона Великой Екатерины, ты сам ощутишь себя частью её двора.

Спектакль Геннадия Тростянецкого — хорошо сделанная театральная бонбоньерочка. Не больше. Но и не меньше. Рампу изображает корабельный канат. Сквозь фойе просвечивают портреты артистов Литейного театра, которые могут сойти за каких-нибудь важных сановников. Антураж Зимнего играет само фойе — бывшие Шереметьевские конюшни: спускающаяся лестница, высокие потолки. Тут гуляют настоящие дворцовые сквознячки, бегает в валенках, обвязанный поверх формы разноцветным платком начальник охраны — будущий Вершинин Евгений Меркурьев. Тут валится изо рта капуста, ходят в развалочку, грызут яблоко, ковыряют в зубе, сосут чупа-чупс. И врывается в пене морской волны Великая Екатерина:

— ДУ-ШЕНЬ-К-А-А-А-А-А-А-А-А…

Все замрут, Нарышкин потупится, заезжий англичанин впадет в столбняк. А она уже нашла его своим взглядом.

Как сказала бы Надежда Монахова: «Ведь важен мужчина, а не что-то другое…»

Мужчины в жизни самошинских героинь чаще всего попадаются не те. Что Дора! Даже её Гонерилье, этой роскошной бабе, особенно на фоне умненькой Реганы да оторвы Корделии, и той попался какой-то вшивый очкарик.

Что нашла её Великая Екатерина в Эдстейстоне А. Жданова — этом надутом пупсе в парике с лиловым отливом и движениями механической куклы — непостижимо. Загадочная женская душа. А он, так преданный своей пищалке с розовым зонтиком, — всё хорохорился, пыжился и… не шёл.

О, как летел её алый плащ, когда ворвалась она в ту же залу, по которой тащили его, как поросёнка — на вертеле, а за ним, плотоядно причмокивая, прыгал г-н Малочевский-Нарышкин с розгами в медном ведёрке и огромными недвусмысленными щипцами. И вот тут-то..

Во-первых, вы сразу сможете оценить, что красное — цвет её героинь.

— Самый важный, самый внушительный цвет — красный. В красном королевы ходят и разные аристократки.

Если посмотреть на Ольгу Самошину через какой-нибудь прибор ночного видения, можно увидеть вокруг неё красные всполохи. Но если вам кажется, что алая накидка на её плечах вдруг запушится и Самошина окажется Венерой в мехах, — вы ошибаетесь.

Её Великая Екатерина прихватывала из ведерка хлыст, ломала, отбрасывала, пробовала второй, гладила пальчиком, не убирая полуулыбки с губ, рассекала воздух: ага, годится, то самое. То, да не то. Потому что хлысту героини Самошиной предпочитают не отрезание ушей, надувание мехами, сдирание кожи (причём маленькими кусочками, насадив любимого на кол, да еще методом поворота, чтобы кол криво вышел у третьего шейного позвонка и вышиб мозги — весь плащ в крови), а… щекотку. И если окатит тебя, то не кипящей смолой — улыбкой.

Ольга Самошина владеет такой инфернально-женской полуулыбкой. Когда непосредственность эмоции будто присыхает к губам, а внутри происходит адское кипение крови. Но чужой крови её Екатерина ещё предпочитает помаду. Она не впивается (это вообще не её глагол), она окатывает поцелуем, отношением, взглядом. «Тебя пытали?» — верещит невеста. Душенька, да не пытали его, а… любили. Легко приподнимая носок и обнажив божественную-божественную щиколотку, щекотали меж рёбер.

За свою минутную прихоть Екатерина Самошиной боролась поистине с королевским размахом. Но… абсолютно по-женски. Их дуэт-поединок с невестой был именно женский, соревновались не императрица с девчонкой — две молодые женщины. А чем борются женщины (ну, если их ещё не довели до трагедии)? — полуулыбкой, интонацией, взмахом ручек.

Руки Самошиной — это танцующие кисти, поющие, разворачивающиеся к залу ладони. Они могут сбрасывать интонацию с кончиков пальцев, доверчиво разворачиваться к партнёру, вкладывать ладонь в крепкие, чуть дрожащие пальцы демона Гурмизаха, и потом, чуть пожав, подчинять своему взмаху движение обрушившегося с колосников потока.

Героини Самошиной никогда не путают сладострастие со страстью. Это только кажется, что они твёрдо стоят на земле. На самом деле они летают над ней. И никогда не путают жанры. Сегодня это Шоу, а не Шекспир. Но сквозь комедию просвечивает что-то. От чего можно оцепенеть.

Он ещё самонадеянно пощёлкивает каблуками, осмеливается советовать ей завести хорошего мужа и пару детишек, чтоб вечерами посидеть у печурки. И она ещё растерянно и, казалось бы, нежно вторит за ним: «Печка-аа…», но голова чуть склоняется и губы уже выдают: «Сделать из него экспонат для Музэя!» И — ррразз — с треском распахнутся двери — и вкатят окаменевшего Жданова с бумажными глазками на живых веках. Так что незапланированный комедией холодок пробежит по рядам. Это она из него чучело, что ли, набила? И хоть артист через секунду соскочит с колёсиков, расплывётся в улыбке, холодок страха останется. От вдруг приоткрывшихся возможностей натуры самошинской героини.

«От несчастий я превратилась в ведьму…» А что делать, если счастье приходится «брать урывочками»? Критик Ольга Скорочкина недавно напророчила Самошиной сыграть Медею. Не спорю. Еврипид, Шекспир, без сомнения, писали Медею и Леди Макбет в расчёте на Ольгу Самошину. Вот только сегодня, мне кажется, актриса Самошина ещё удерживает своих героинь на грани кровопролития. Сегодня она не Медея — она Антинея. Эта праправнучка Клеопатры и внучка Нептуна, сногсшибательная правительница Атлантиды из замечательного романа Пьера Бенуа, аж 1912 года.

Обольстительная царица затерянного в песках государства, на туалетном столике которой духи «Анаис» могут лежать вперемешку с последним номером «Археологического обозрения».

Самошина—Антинея. Завлекающая в центр Сахары всё новые и новые жертвы влюблённых, мстящая за весь поруганный женский род; болтающая по телефону с принцессой Дианой: «Что Улисс натворил с Калипсо?» — «А Чарльз?!» Расставляющая мумии любовников в каменных нишах знаменитого Красного (!) зала. Так что, постучав по бронзовому лбу очередной жертвы, вы рискуете узнать своего знакомого: «Ого! Сэр Арчибальд!» — «О-о, Принц Чарльз!» Добавьте к этому новейший способ бальзамирования гальванопластикой:

— За что же?

— Это старый, очень старый спор. Вы мужчины, она — женщина. Этим всё сказано.

— От чего они умерли?

«Профессор посмотрел на моего спутника, и я увидел, что тот побледнел.

— Они умерли от любви».

«Сильней, чем смерть — любовь…»

Для сегодняшних самошинских героинь более естественно не перерезанные шейки детишек. Для них проще убить себя самой, чтобы на пустой сцене БДТ вздрогнули старые тени Казико и Стржельчика: «Кто стрелял?» — «Она!» — «В кого?!» — (Пауза. Выдох.) «В себя… При мне, при муже, так спокойно, так просто…», чтобы потом над залом воспарил знаменитый клёкот-рыдание Евгения Лебедева — Монахова: «Господа, вы убили ЧЕ-ЛО-ВЕ-К-А-А-А-А…» Или по-другому:

— Иди, Элханон, она умирает…

Тихо прошли в глубине музыканты (скрипка, гобой, большой барабан). Протянулась еврейская мелодия, перешедшая позже в мелодию отдельных еврейских словечек (я волнуюсь, заслышав еврейскую речь. Так говорит в нас закодированное в генах время, когда все на свете были евреями). Из мерцающих под колосниками ламп ясно сложилось созвездие Лебедя. Сильное напряжение растворено сейчас в серых сумерках местечкового Фрамполя. Именно сумерки, то «переходное состояние между светом и тьмой», обостряют тоску по вечности, по вечному свету. Этой тоской, связанной с переживанием любви, одержима Тойбеле Ольги Самошиной.

Она тихо сидит, подперев горячие щёки руками, крупные красивые губы чуть приоткрыты. Потом встанет, одновременно делово и погруженно в себя, пристроится на кровати, опустившись на круглый локоть. Тойбеле Ольги Самошиной — вполне земная, «книжная» девушка. И хоть читает она «Меру праведности», а подружка Генендл восхищается её образованностью, она скорее романтически настроенная особа. И если бы жене Черкуна, случилось проездом зайти в лавку местной красавицы Тойбеле, от сходства с давней знакомой её бы всю передёрнуло. Она непременно застала бы Тойбеле за чтением толстой книги:

— Вы что читаете? Романы?

— А что же ещё? Там, где «демоны, графы, бароны — все в красном!».

А, оглядев приткнувшегося рядом Элханона Дмитрия Бульбы, Анна не преминула бы съязвить:

— Должно быть, жалка эта местная любовь?

И получила бы резкий, самошинский ответ:

— Любовь везде одинакова!

Так, как читает Тойбеле Самошиной, читают лаковые триллеры с лотков «Финбана» — «В объятияхАшмодея». Так Настя в «На дне» (вот ещё одна роль) качает головой в такт словам:

— И говорит он мне страшным голосом: «Драгоценная любовь моя…»

Гурмизах Дмитрия Бульбы тоже говорит с Тойбеле страшным голосом.

И Тойбеле Самошиной ему сразу верит.

Это не степень образованности или недостаток ума. Это, если хотите, — художественное восприятие окружающей действительности. И волна этой художественности и силы от Тойбеле исходит такая, что притулившегося под её окнами Элханона приподняло и два раза крутануло вокруг своей оси.

Тойбеле Ольги Самошиной способна на великую любовь. В спектакле Пази она существует в ритме пастернаковской «Вакханалии».

Ах, какое это наслаждение наблюдать всю полифонию зарождающегося в ней чувства, как просвечивает во всем её существе страх, женское любопытство, одиночество и самоотверженность, с которыми она способна защищать своего демона не только перед Ребе, но и перед самим Богом: встанет на коленки, поднимет глаза, волосы зальют лицо. «Ну, ты его видел?» (В сценах их встреч, они должны не нырять в «бурный поток», а парить в воздухе, как в «Жертвоприношении» у Тарковского.)

С каким отчаянным хохотом, с каким бушующим гневом воспринимает она известие об их расставании. Как крепнут в её голосе низкие «тёмные» нотки, которыми она уже не раз хлестала при дневном свете заглядывающегося на неё шлемазла. Отвернётся и жестом Великой Екатерины замкнёт сзади руки. («Руки у меня всё время заламываются назад», — говорила одержимая дьяволом Лора Палмер агенту Куперу в Красной (!) комнате.) Но в героине Самошиной, как и в Лоре, нет никакого дешёвого мистического привкуса. Потому что нет ничего более по-настоящему мистического, чем душа человека. Тойбеле Ольги Самошиной способна на великую ненависть.

Слепую. Которая разрушила Ершалаим. Покинутая своим Гурмизахом, Тойбеле Ольги Самошиной сама начинает плодить демонов.

Но это не отсутствие интуиции или скверный характер. Это несущая тебя стихийность страстей, которую как нельзя лучше может передавать актёрская натура Самошиной. Это трагическая невозможность пробиться сквозь реальную оболочку плоти. Покинутая Гурмизахом, Тойбеле Самошиной начинает умирать сразу. И только отлетая, на границе небытия, её глаза, кажется, стали различать, видеть сквозь пелену этого света.

— Это была не страсть, ребе, это была любовь.

Актриса Ольга Самошина — живой огонь. Её героиням по сердцу полыхание отражённых в зеркалах свечек.

Она несёт в себе стихию горячего сердца.

Юджин о’Нил и Островский, Абби и Белотелова, Матрёна и Параша, Альдонса, Медея и леди Макбет. И ещё — булгаковская Маргарита. С каким наслаждением била бы Самошина окна Латунского, шлёпала босыми ногами по полу, затапливая его квартиру, как стояла бы на балу, с распухшим от поцелуев коленом, вонзала ногти в ухо зарвавшегося Бегемота… Как прижимала бы к себе голову Мастера.

Она определяет жизнь своих героинь между душой и телом, рыданием и смехом, отчаянием и экстазом, прозрением и слепотой, самоотречением и возможностью последнего соединения. За порогом. К которому приходят все трагические герои, к какому бы роду они ни принадлежали, где бы, когда ни жили — Вероне, подвале Мастера или еврейском местечке Фрамполе в конце XIX века.

Всё, что связано с ней, — источает любовь.