«Муха» (по стихотворению Иосифа Бродского «Муха»
и сказке Корнея Чуковского «Муха-цокотуха»).
Автор сценической композиции и режиссер Олег Еремин, художник Сергей Столяров

Тут, образно говоря, перо выпадает из рук. И тем не менее.

Когда после спектакля меня вынесло на улицу и в голове моей шумели визгливые скрипки, а весь организм был выпотрошен, вывернут наизнанку, я подумала — совершенно непонятно, как и что писать про этот спектакль, но надо! Надо непременно! Потому что иначе напишет кто-то другой и скажет обидное, заклеймит, презрительно отмахнется, насмеется, быть может. А в нем — что-то таинственно-необъяснимое, цельное, безумное, особенное.

Беда в том, что я ничего не понимаю в авангардном, так скажем, театре. Европейские сверхактуальные опусы «без мысли, без воли, без трепетания жизни» всегда оставляли меня равнодушной. По нерадивости и малости лет я пропустила все ранние спектакли Могучего, с которыми сравнивают иногда «Муху». Я понимаю, когда про людей, когда есть история, когда кто-то меняется, а зритель по этому поводу испытывает всякие разные чувства. Здесь же все ровно наоборот.

Я. Лакоба (Бабушка Пчела).
Фото В. Красикова

Сверхсерьезные администраторы поднимают зрителей небольшими группами на лифте на седьмой этаж Александринки, ведут по узкому коридору в другой, вентиляционный коридор, чуть пошире, с округлыми стенами. На полу во всю длину коридора — деревянный помост. В маленькие ниши по бокам втиснуты стулья — места для зрителей. Кто-то невидимый играет на басу, две ноты, тревожный монотон — бум… бум… бум… бум… Вдоль стен прикорнули, съежились, притаились странные существа, сразу и неотвратимо вызывающие чувство недоверия и тревоги. Люди-насекомые в хитроумных белых костюмах, с хищным выражением лиц, с плотоядно сверкающими глазками. На дощатом помосте в панцире серого костюма, дотошно воспроизводящего строение мушиного тельца, увеличенного в несколько раз, стоит Галина Карелина. В ее огромных глазах застыло непритворное отчаяние. Как только первая группа зрителей рассаживается по местам, коридор взрывается разбитной мелодией и люди-насекомые бросаются к вам, выкрикивая неразличимые в общем шуме слова, предлагая вашему вниманию картину с изображением Александринского театра, фарш из пластилиновых божьих коровок, который, радостно похрюкивая, изготовляют на ваших глазах, что-то еще — не успеваю заметить: меня атакует жучок с мясорубкой. Тем, кто по обывательской привычке протолкнулся в лифт первым, не позавидуешь. Агрессию со стороны небезобидных козявочек они переживают трижды, пока все двадцать зрителей не займут наконец свои места.

Галина Карелина, глядя вдаль невыразимо печальными глазами, плывет вперед по узкому помосту, не без труда двигая впереди себя костюм-панцирь. Низким грудным срывающимся голосом она повторяет несколько раз: «Конец прекрасной эпохи… конец прекрасной эпохи…». Я радостно цепляюсь за возникшую ассоциацию, предложенную уже потрясенным сознанием мысль — где-то под крышей академического театра бродит призрак взрослой актрисы, которая встречает свой закат в эпоху бесчувственных, циничных людей-насекомых, варваров и садистов. Им наплевать на великую историю великого театра. Уходит в прошлое действительно прекрасная эпоха. Человек на закате жизни вспоминает, перепроверяет, осуждает и оправдывает себя за всю свою жизнь. А фантомы из прошлого (грехи?) или будущего (люди измельчали и поголовно обречены на кафкианское превращение?) мучают его, не дают успокоиться, уйти с миром.

Г. Карелина (Муха).
Фото В. Красикова

Все, что происходит дальше в течение часа, разбивает театроведческие логические конструкции и описанию поддается с трудом. Козявки, непрестанно шевеля лапками, то издеваются над пожилой Мухой, то поклоняются ей. Сооружают бесконечно длинную фату, нагло и безвкусно красят ей лицо, насильно кормят, ползают перед ней на коленях, пытают, а под конец и вовсе укладывают навзничь и снимают с ее лица посмертную маску. Они прыгают по стенам и висят вниз головой на перекладине, ходят на ходулях, мечутся в какой-то дикой пляске и замирают, прилепившись к стене. Муха то боится их, то на них гневается, выражая свое отношение практически одной фразой, произнесенной с разной интонацией: «Вы букашечки-таракашечки…» или как там у Чуковского. В середине спектакля появляется вдруг Бабушка Пчела (молодая актриса Александринки Янина Лакоба). Сверкая огромными, в пол-лица, глазами, она читает «Муху-цокотуху» прямо в лицо растерянной, растоптанной, измученной женщине как не подлежащий обжалованию приговор. И денежку-то нашла, и букашек-то к себе пригласила. Резкие широкие жесты — пластика выступающего в суде обвинителя, призывающего в свидетели весь мир. Сначала Муха даже как будто покорна, но потом вдруг в очередном припадке гнева хватает молоденькую Бабушку Пчелу за темные волосы, уложенные точь-в-точь как у нее самой. Парик соскальзывает, длинные белокурые локоны рассыпаются по плечам. Пчела тут же теряет весь свой пыл, становится маленькой и жалкой, оседает на пол, и ее, как куклу с негнущимся станом, уносит за кулисы невероятный, шершавый, плотоядный Паук (Павел Юринов). Он тоже свое получит, с ним довольно жестоко расправятся: проткнут живот и вытащат из пуза длинную красную кишку-ленту. Но возмездие придет не от Комарика, спасительного фонарика в спектакле тоже не видать. Хотя программка обещает черным по белому: Комарик — Андрей Матюков. Существо же в исполнении Матюкова, настороженное, с согнутыми, мелко шевелящимися лапками — ножками от стульев, примотанными белыми лентами к рукам, больше напоминает Кузнечика. Я не слишком разбираюсь в энтомологии. Может, это Комарик и есть, просто он совсем не герой, вон как старательно прячется в углу.

«Это что-то декадентское!» — шепчу я в последней отчаянной попытке спастись. Но поздно. Олегу Еремину, играющему Костю Треплева в «Чайке» Люпы, останавливать действие своего спектакля не приходится. Он все устроил так, что зрителю деваться некуда. Не пошутить, не отвернуться, не выйти. Совершенно непонятно, каким образом и с какой целью он с группой своих однокурсников и актерами Александринки сотворил совершенно особый, жутковатый и патологичный художественный мир. Они все явно что-то имеют в виду, сговор очевиден. Но что именно и какое место в этом художественном мире занимаю я как зритель — непонятно. Очевидно, что в спектакле не надо искать сюжета, бытовой логики, причинно-следственных связей. Он действует не на разум и душу, а задевает какие-то иные струны, причиняет неудобство, пугает, отталкивает и одновременно притягивает. Переворачивает. Когда в финале Галина Карелина устало и просто читает стихотворение Бродского, ты уже не способен воспринимать слово как таковое. А между тем оно звучит — чистое, прекрасное Слово. Актриса исчезает за черной кулисой, а ты выбираешься из коридора. Движения замедленны, в голове хаос. Тебя будто разобрали и собрали как-то по-новому. Очень долго нет аппетита. Чувствуешь себя идиоткой. Ух…

Сцена из спектакля.
Фото В. Красикова

Потом постепенно голова возвращается на место, аппетит, слава Богу, тоже, и ты уже рассказываешь о спектакле своим знакомым, десятки раз повторяя слово «жесть». Потом приходят мысли. И первая — о Вениамине Михайловиче Фильштинском, уникальном педагоге, сумевшем вырастить Личности. «Муха» — странный, спорный спектакль, но его делали личности. Не ради эпатажа как такового, не чтобы выпендриться или вызвать у зрителя тошноту. Там что-то есть, в этом спектакле. Что-то свое, темное, болезненное, безбашенное, но абсолютно свое. Курс, на котором учился Олег Еремин и его коллеги по спектаклю, имеет репутацию «безумного». Энергии этих фильштов с лихвой хватило бы на то, чтобы взорвать три Александринки. И когда они ползают, прыгают, хрипят и шевелят лапками в нескольких сантиметрах от твоего носа — это переживание мощнейшее! А когда зритель, скажем так, простой, нетеатральный, с невыключенным мобильником и жевачкой во рту, во время спектакля постепенно теряет обывательскую самоуверенность и перестает глупо хихикать — я целиком на стороне фильштов. Так им и надо. Так и надо с нами. Это вторая мысль.

Отважиться прийти на «Муху» второй раз я вряд ли смогла бы. Просто там провозят перед носом такую тарелочку, на которой… Не буду говорить, иначе вы не пойдете и наверняка что-то потеряете. Но увидеть, как молодые артисты, полные энергии, ловят на площадке кайф, затягивая в свой, ни на что не похожий мир, мне хотелось бы. И еще хотелось бы, чтобы это было не только под крышей Александринки. Анемичность петербургской театральной жизни надоела выше крыши. Все на «Муху»!

Февраль 2008 г.