Р. Вагнер. «Летучий голландец».
Дирижер Валерий Гергиев, режиссер Йан Джадж, художник Джон Гантер

На брифинге, посвященном третьей по счету оперной премьере сезона, Валерий Гергиев сам обозначил место нового «Летучего голландца» в мариинском репертуаре: театр сделал ставку на умеренно-традиционную режиссерскую эстетику в расчете на кассовый успех спектакля. Что хотели, то и получили: в постановке нет ничего, что могло бы хоть каким-то образом фраппировать консервативных петербургских опероманов. Нет в спектакле английского режиссера Йана Джаджа и откровенной халтуры, китча, пошлости — словом, всего того, на чем был замешен предыдущий опыт репертуарной демократии по-мариински, прошлогодняя «Тоска» Пола Карана. Но за внешней ровностью театрального текста нового «Голландца» скрывается непростительная пустота, не только не облекающая музыкальный текст в сценическую плоть, но и обессмысливающая его.

Вот поднимается цитирующий Давида Каспара Фридриха суперзанавес — и пошло-поехало. Всполохи молний, облака дыма, шторм подсвеченных грязно-зеленым светом колышущихся белых простыней. Под миролюбивое переругивание рабочих сцены из этой театральной пены сначала выкатится одинокий корабельный штурвал (все, что осталось от судна капитана Даланда), а затем с треском появится и сам «Голландец»: кроваво-красные мачты под колосники, нос корабля — в половину мариинской сцены. Картинка, мягко говоря, устаревшая — ну, не беда: в конце концов, примерно такой же зачин был и у Петера Конвичного. Но ту сценическую эстетику, над которой Конвичный со смаком иронизировал, Джадж выдает за чистую монету. Понимание роли режиссера у него вполне старорежимное: разводка персонажей по сцене, иллюстрация сюжетных перипетий либретто. Поставил певца у рампы, показал ему, как потрясать сжатыми кулаками поэффектней, грамотно сгруппировал людские массы — ну просто любо-дорого глядеть. Словно и не было вековой истории режиссерской интерпретации вагнеровских опер.

И ладно только режиссура Джаджа не трактовала бы смысловой мир «Голландца», не приращивала к уже известному содержанию новые концептуальные объемы. Но ведь отсутствовал даже добротный психологизм, которым на худой конец можно было бы и ограничиться. Вот кульминация оперы, дуэт наконец-то обретших друг друга Голландца и Сенты. И сразу — с места в карьер: пара сначала застывает в эффектном поцелуе, потом и вовсе заваливается на подмостки. Логику режиссера можно понять: долгая разлука, давнее (пусть и метафизическое) знакомство героев — так почему бы им не слиться в страстном порыве? Есть, конечно, такие мелочи, как литературный текст: Голландец пока уверен лишь в том, что Сента — «смутная надежда на спасенье», но на либретто можно было бы махнуть рукой. Если бы не текст музыкальный, с объективностью которого уже ничего не поделаешь. Музыкальная глухота Джаджа была очевидна уже в дебютной «Богеме» — еще более анемичной и постной. Но Вагнер — не Пуччини, собственно музыкальных «событий», которые должно осмыслять, в партитуре «Голландца» гораздо больше. Самая репрезентативная в этом смысле сцена в спектакле — баллада Сенты. О метафизических, трансцендентных переживаниях она поет у Джаджа, забираясь с ногами на громадное кресло, обитое красным плюшем, и перелистывая страницы толстенной книги. Какая уж тут экзальтация, какое уж тут высшее знание — скорее мелкое бюргерство.

С. Скороходов (Эрик), В. Ванеев (Голландец), О. Сергеева (Сента).
Фото Н. Разиной

Так и катится действие три акта подряд — ровно, гладко, в никуда. Последняя надежда оставалась на финал — но и он оказался скомкан: куда-то убегает Сента, занавес, дикая в своей нелепости массовая сцена безмолвного удивления — и вот уже счастливая пара скрывается за вновь колыхающимися белыми простынями (чисто Дмитрий Александрович Пригов: «Взявшись за руки, они шагают вместе / Небеса над ними тают, почва пропадает в этом месте»). За два с лишним часа сценическому тексту так и не суждено было покинуть пределы реально-бытового измерения. А именно в надмирные выси манил оркестр Валерия Гергиева. «Летучий голландец» не просто в очередной раз подтвердил его славу как выдающегося вагнеровского дирижера, но явил его в новом, доселе неслыханном амплуа: партитура, в которой можно вдоволь пошуметь и поэкстазировать, предстала в подчеркнуто лирической интерпретации. Даже самые острохарактерные номера (хор девушек в начале второго действия) были поданы Гергиевым в лирическом ключе. Так мариинский оркестр не звучал уже давно: поджарые тутти поражали упругой полетностью звучания, рельефностью интонирования. В медленных эпизодах ток времени был практически неощутим — тут-то и срабатывала фирменная гергиевская энергетика, не бьющая, как обычно, широким ключом, а гармонично разлитая по всей партитуре. И все же для того, чтобы спасти нового «Голландца» от неуспеха, выдающейся работы одного Гергиева оказалось явно недостаточно. Мариинскому руководству пора задуматься: плохая (а точнее, никакая) режиссура обесценивает достоинства выдающейся музыкальной работы оперной труппы. Последние европейские вагнеровские премьеры — тот же «Голландец» от Каликсто Биейто, «Парсифаль» Кшиштофа Варликовского, «Лоэнгрин» Роберта Карсена — сильны именно режиссурой. Может, стоит что-нибудь поменять в художественной политике театра — и вместо безвестных Джаджей и компании приглашать подлинных мастеров своего дела? Сегодняшней Мариинке для триумфов не хватает самой малости — хорошей режиссуры.

Март 2008 г.