«П[а]дражание драматической машине». Русский инженерный театр АХЕ.
Моноспектакль Павла Семченко

П. Семченко на репетиции.
Фото из архива театра

Вот уже два года Инженерный театр АХЕ живет в созданном ими клубе «Антресоль» на Малом проспекте Васильевского. Как клуб, который должен подтверждать свое право на занимаемую площадку и собирать зрителей, АХЕ едва ли не каждый месяц сочиняют новую программу. В марте ею стало «П[а]дражание драматической машине», которое Павел Семченко играет один, без Максима Исаева. Правда в последней трети спектакля у него появляется соучастник — Роман Габрия из группы «Барбузоны». Предметов на сцене тоже немного: несколько стеклянных бутылок, несколько тонких деревянных прутов и длинная, гибкая палка, одним концом поставленная на пол, другим — опирающаяся на леску, протянутую параллельно линии рампы. В самом начале Семченко извлекает из кармана свежий огурец и, широко открывая рот, с аппетитом надкусывает, шумно пережевывает и с некоторым усилием глотает. На самом деле огурец остается цел, Семченко только имитирует акт, а фонограмма разносит оглушительно-смачный хруст, постепенно переходящий в громовые раскаты. Это первый из симулятивных актов, составляющих «П[а]дражание». Вслед за тем перформер развивает безостановочно-бешеную драматическую активность с использованием подручных средств. Из двух прутов и бутылки составляет некое подобие тачки, которую с упоением катает по сцене. А когда одна бутыль разбивается, суетливо подметает осколки чем попало — прутьями и даже огурцом. Иногда он на две-три секунды застывает на авансцене, глядя поверх зала с некоторой нарочитой задумчивостью, как бы ожидая сигнала к действию откуда-то «свыше».

То, что делает Семченко, не похоже на их совместные с Исаевым сложные человеко-предметные образы-действия. Уже в самом названии чувствуется некий ироничный реверанс, адресованный драматическому театру. Главный герой спектакля — настоящий homo ludens, а его игра — похожа на детскую, хотя в поведении нет ничего утрированно инфантильного. Важен сам принцип: в поле зрения перформера попадает некий объект, который, становясь партнером в игре, фантазийно обживается-трансформируется. Гибкая палка, пристроенная на двух параллельных лесках, становится неким подобием варгана, музыкальные вибрации которого «музыкант» пытается сопроводить парой неловких горловых звуков. Эта же палка превращается в воображаемого соперника фехтовального поединка, которого Семченко то вынуждает отступить (палка катится назад), то отступает сам; становится качелью, лошадкой, бильярдным кием, луком (натянуть на него тетиву стоит перформеру немалых усилий), лодкой. Зритель вовлекается в своего рода игру-угадайку — во что на этот раз превратится инструмент и в какие отношения с ним вступит партнер.

«Действователь» дает только намек на актерскую игру, существование его эскизно. Вот, например, достает из коробки бумажную розу и черную тряпку, пару секунд прикидывает, какую игру можно было бы затеять с ними, потом молниеносно запахивается в тряпку. Томный прищур — и готов образ испанского гидальго. Но вслед за этим не следует развернутого этюда, образ отвергается ради новой серии превращений. При этом в том, как существует Семченко, есть и артистический блеск, и легкий оттенок кокетства. От «машины» в нем разве что непрерывность работы «двигателя».

Кульминация спектакля — динамически развернутый во времени этюд, звучащий натюрморт, составленный из заведомо не сочетаемых объектов. Пару резиновых сапог перформер соединяет деревянной ложкой, рядом ставит алюминиевый таз, а под таз кладет диктофон. В таз капает вода, из диктофона доносится приглушенно-гнусавый женский голос, микрофон усиливает эти звуки, а сам перформер дополняет звуковой образ аккордами, извлекаемыми из детской электрогитары с синтезатором. Из дальнего угла сцены бьет направленный луч света, из-за кулис с сомнамбулической медлительностью катятся пластиковые бутыли с водой. Вода из бутылок выливается в сапоги, которые ставятся в таз, в эти хлюпающие сапоги забирается перформер, дрожью конечностей и перестуком зубов транслируя зябкие ощущения купальщика. Музыкальный апофеоз происходящего — соло Семченко на горящей трубе, которому «черный человек» (Роман Габрия) на заднем плане аккомпанирует ритмичными ударами мокрой тряпки об пол. Здесь, как и во многих других спектаклях-перформансах АХЕ, одно действие плавно перетекает в другое, музыкальные темы переплетаются. Одушевляемый перформером натюрморт звучит подобно мини-оркестру и движется как неоклассический «баланчинский» балет. Все это не просто необычайно красиво, но еще и показательно синкретично.

В финале обнаруживается, что кулисы сделаны из поставленных друг на друга легких картонных коробок. И когда актер (назовем его теперь так) пытается уползти за них, изымая из основания стены один «кирпич», эта театральная конструкция (коробка сцены) рушится, погребая под собой протагониста под ерническую перепевку «Another brick in the wall».

В спектакле есть монолог о свойствах глаза — своего рода вербальное резюме происходящего. Читает его Габрия, и адресован он не иначе как адептам «мессиджа» в искусстве. Если одной фразой, то речь в нем идет о бесполезности прекрасного. Послание АХЕ — это их мастерство, фантазия, сбалансированность композиции. И их едва ли стоит ставить на службу чему-либо. В то же время АХЕ чувствуют опасность замкнуться в наработанных приемах и потому стремятся расширить границы, вводя в свои спектакли текст, сочиняя пьесы или сотрудничая с драматическими актерами. Но лично мне кажется, что их собственную «ниву» можно еще пахать и пахать. А во избежание самоповторов привлекать, как уже было сделано в «Кармен», стороннюю драматургию.

Март 2008 г.