Т. Курентзис.
Фото из архива автора

На нынешнюю «Золотую маску» я ехал не за театральными откровениями: интрига оперного конкурса с очевидным лидерством гениального «Евгения Онегина» Дмитрия Чернякова была проста. Путешествие из дождливо-промозглого Петербурга в наливающуюся весенним солнцем Москву стоило совершить ради двух вечеров: на конкурсных гастролях в столице выступал Теодор Курентзис во главе труппы Новосибирского государственного академического театра оперы и балета. Забегая вперед, скажу: эта поездка стала самым сильным музыкальным переживанием не то что за нынешний год — за очень долгое время. Начать, вероятно, следует со скупых фактов. Факт первый: на такое совершенство игры, какое демонстрировали оркестр и хор Новосибирского театра на двух гастрольно-конкурсных спектаклях «Золотой маски», сегодня не способен ни один из отечественных оркестров. Факт второй: ничего подобного интерпретации Теодором Курентзисом «Леди Макбет Мценского уезда» Шостаковича в отечественном дирижерском искусстве не случалось уже давно. Оперный процесс последних лет настолько приучил к девальвации дирижерской составляющей спектакля, что за совершенство музыкального воплощения новосибирцам можно простить даже вполне очевидные противоречия, возникавшие между музыкой и режиссурой в обеих постановках. Хотя безыскусный «Фигаро» в местами беспомощной, местами назойливой режиссуре Татьяны Гюрбачи совершенно несопоставим с монументальным трэшем «Леди Макбет» Генриха Барановского. Этот спектакль очень тяжел для восприятия — в сравнении с продукцией Барановского опусы главного enfant terrible нашей оперной сцены Юрия Александрова кажутся целомудренными фантазиями. Но в какой-то момент шизофренический сюр постановки начал работать — и волей-неволей спектаклю Барановского пришлось подчиниться. Хотя и на «Фигаро», и на «Леди Макбет» все больше вспоминался другой «масочный» спектакль новосибирцев — «Аида». И самому дирижеру, выворачивавшему вердиевскую партитуру швами наружу, и оркестру, только учившемуся под руководством Курентзиса говорить на новом музыкальном языке, до совершенства нынешних спектаклей было еще очень далеко — страшно подумать, чем обернется будущий «Макбет» Чернякова — Курентзиса, постановка которого намечена в НГАТОБ на будущий сезон.

Уникальность интерпретации «Леди Макбет» такова, что и сопоставить ее не с чем. На ее фоне меркнет и триумфальная «Свадьба Фигаро» — пусть и не столь бесспорная в сравнении с концертным исполнением той же оперы двухлетней давности. Воздав должное уникальному певческому ансамблю новосибирского «Фигаро», отметим, что именно Шостакович Курентзиса стал центральным событием нынешней московской гастроли новосибирцев. При всем своем драйве и чумовой страстности «Леди Макбет» обладает какой-то почти клинической бесстрастностью. Никакой театральности — одна лишь хроникальная явь. «Fatti reali», как сказали бы итальянские веристы. Антракт к седьмой картине оперы, абсолютный дирижерский триумф Курентзиса, исполнен какой-то животной радости. В любовном спарринге третьей картины — никакой порнографии, в которой обвиняли Шостаковича, только констатация медицинского факта. Да и вообще: «Леди Макбет» обычно играют и поют с типично русским упоением собственной погибелью, а у Курентзиса этой рефлексивной гнильцы днем с огнем не сыскать. Наоборот, есть отстраненность пассиона: как ни крути, а вторая опера Шостаковича — почти что русские «Страсти».

 

 

 

Есть в этом какой-то театроведческий мазохизм: сидя на оперном спектакле, позабыть о творящемся на сцене, закрыть глаза и с наслаждением отдаться музыке. Такой роскоши нам уже который год не позволяют ни в одном оперном театре обеих столиц (разве что в московском театре Станиславского и Немировича-Данченко, когда за пультом оказывается удивительный Феликс Коробов). То, как у Курентзиса звучит оркестр, хочется расписать, каталогизировать, уложить на полочку — на будущее: даже самая совершенная запись не передаст и толики курентзисовского совершенства. Записать или описать его — пусть и соблазнительная, но утопия. Гобои, плачущие, как дудуки. Саспенс тишайших ударов большого барабана в сцене появления Зиновия Борисовича — леденящий триллер, чистый Хичкок. Язычки кларнетового пламени, жгущие нутро отравленного грибками Бориса Тимофеевича, — усиленное Курентзисом эхо предсмертных конвульсий Графини из «Пиковой дамы». Пиццикато, то ли отсчитывающее последние измайловские минуты, то ли предательски выдающее сердцебиение отравительницы Катерины. Пассакалия — точно по Святославу Рихтеру: «Струны — это вынутые человеческие жилы». И так — три часа кряду.

Искусство Курентзиса экзистенциально, оно — о вечных вопросах бытия. Курентзис — музыкант-провидец, наделенный способностью докапываться до первоосновы исполняемой музыки. Его интерпретации — невероятный по насыщенности текст. Кто-то вчитывает в исполняемое произведение всю историю мировой музыки; поверяет Баха романтиками, а Моцарта — импрессионизмом. Курентзис поступает ровно наоборот: распутывая звуковой палимпсест писанной эзоповым языком партитуры Шостаковича, превращает его в изначальный авторский текст. То есть не вчитывает, а вычитывает — отсылки композитора к прошлому и современности, его послания в будущее. Курентзис подчеркнул барочный макабр шостаковичевских скерцо и барочную же скорбь его пассакалий. Поймал падающую на «Леди Макбет» тень немецкого музыкального экспрессионизма — совершенно берговское не только буквой Sprechstimme, но нервно-взвинченным духом начало третьей картины («Кто это, кто, кто стучит?»), словно вынутое из какого-нибудь «Воццека». Усилил сигналы, идущие от ранней оперы к поздним сочинениям, — лязгающая кастаньетами смерть «Леди Макбет» потом вынырнет в Четырнадцатой симфонии. Кажется, что Курентзис знает о музыке все. Он дарит счастье созидания музыки во всем ее совершенстве и величии. Новосибирский маэстро ваяет музыку со спокойной прямотой и властностью победителя. В его искусстве напрочь нет диктата. Он повелевает — и дарит ощущение пьянящей свободы.

«Что такое гений? — приветливо спросили меня по телефону. Это как Августин о времени: когда никто не спрашивает, я знаю; когда надо это объяснить — нет», — Элмер Шенбергер словно бы о Курентзисе написал. Ни убавить, ни прибавить.

Апрель 2008 г.