«Иваны» (по «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и другим произведениям Н. В. Гоголя. Переложение для театра Д. Ширко). Александринский театр.
Режиссер Андрей Могучий, художник Александр Шишкин

«Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», или «Повесть о двух Иванах», как ее для краткости и удобства уже более ста семидесяти лет зовут литературоведы и читатели, представляет собой благодарный материал для настоящего актерского искусства, для подлинно актерского театра. Этому театру не нужны благоустроенные сценические площадки, оснащенные по последнему слову техники, громоздкие и тяжеловесные декорации, хоры и массовые сцены. Он довольствуется нехитрым возвышением обыкновенного школьного зала, клубной сцены, дома культуры, сельского клуба или даже просто улицы. В нем можно играть как в старом народном или площадном театре. Потому что его главная составляющая, его главная сила — замечательные актеры, их полнокровное, богатое красками и тонами, густое, почвенное искусство. Так играли когда-то В. В. Меркурьев и Ю. В. Толубеев, и счастлив тот театрал, который видел этот замечательный дуэт. Меркурьев и Толубеев воочию представляли вам колоритнейшие пародии на человечество, каким оно могло бы и должно бы быть, и вдоволь смеялись над своими героями — двумя воплощениями самовлюбленной и все время собой любующейся пошлости. Они великолепно несли центральную тему Гоголя — тему «пошлости пошлого человека», его каждодневной жизни, его ничтожных стремлений. Эта тема, как и у Гоголя в «Миргороде», где «Повесть о двух Иванах» существует в контрастном взаимодействии с «Тарасом Бульбой», по-особому воспринималась в атмосфере послевоенной героики и самоотвержения.

Люди явственно ощущали упругие героические и трагические шаги истории, они прошли через величайшие испытания, и им смешна была та гастрономическая летопись, которую вел гоголевский Иван Иванович. Он, как известно, любил дыни. Это было его любимое кушанье. И он обставлял это действо как событие великого исторического масштаба. «Как только отобедает и выйдет в одной рубашке под навес, сейчас приказывает Гапке принести две дыни. И уж сам разрежет, соберет семена в особую бумажку и начнет кушать. Потом велит Гапке принести чернильницу и сам, собственною рукою, сделает надпись над бумажкою с семенами: сия дыня съедена такого-то числа. Если при этом был какой-нибудь гость, то: участвовал такой-то». А уж ссора из-за ружья, да еще с испорченным замком, в эпоху повсеместного распространения автоматического оружия — что можно представить себе смешнее, пошлее и нелепее. Воистину это был спектакль против «страшной, потрясающей тины мелочей, опутывающих нашу жизнь», и против «прорех на человечестве», против «существователей», пошлых повседневных характеров, способных задавить своей земностью все высокое, все героическое, все истинно человеческое. Это был настоящий Гоголь с его негодованием: «И до такой низости, мелочности, гадости мог снизойти человек!» Гоголь язвительный, насмешливый, взывающий!

Н. Мартон (Иван Иванович), В. Смирнов (Иван Никифорович).
Фото Ю. Белинского

А в спектакле Андрея Могучего ни следа этой исконной простоты настоящего актерского театра. Напротив, здесь задействованы — именно так! именно это словцо из описаний то ли военных, то ли строительных операций по уничтожению противника или сносу старых зданий подходит прежде всего — задействованы сложнейшие механизмы. Они поднимают и опускают какой-то громадный контейнер или, вернее, саркофаг, двигают вверх и вниз тяжелую, громоздкую крышу. На сцене гремят отбойные молотки, рушатся постройки, ездят лошади, страшной жизнью взаимной ненависти живет коммунальная многоэтажка. Что-то готовят в разделочной какой-то харчевни, падает и разлетается на части поднимаемое на тросах пианино.

Сцена из спектакля.
Фото В. Постнова

И ведут вас на этот спектакль по каким-то лестницам, проходам и переходам, а потом вы поднимаетесь на металлическое возвышение вроде трибуны, уставленной рядами стульев, как раз перед массивной деревянной коробкой, то ли занавесом, то ли склепом, то ли саркофагом, за частоколом которого смутно виднеется на дощатом полу какая-то «Баба вообще», как она названа в программке, артистка Светлана Смирнова.

Сцена из спектакля.
Фото В. Постнова

Вещи, механизмы, строения, доски и телеги, столы и стулья, лошади и хибары очевидно теснят людей, выживают их со сцены. И даже первый свой монолог Иван Иванович начинает вне сцены, на лестнице напротив одного из углов массивного саркофага. И именно этому саркофагу он объясняет, какой он замечательный хозяин. Ни сада, ни груш, ни слив, ни огорода с маком, капустой и горохом. Один саркофаг. И он сразу настраивает вас на то, что вы увидите нечто весьма далекое от повести Гоголя, нечто вполне модернистское, как сам этот саркофаг.

Сцена из спектакля.
Фото В. Постнова

Впрочем, авторы заранее, еще в афише, предупреждают вас об этом и названием «Иваны» (видимо, «Иваны, не помнящие родства»), и характером жанра действа, определяя его как «переложение для театра». Переложение есть переложение, и тут уж ничего не попишешь.

Однако сначала и монолог Ивана Ивановича, и его разговоры с Иваном Никифоровичем отчасти совпадают с текстом Гоголя, и актерам есть где развернуться, представляя нам вполне колоритные фигуры Ивана Ивановича (Николай Мартон) и Ивана Никифоровича (Виктор Смирнов). Конечно, нет того, чтобы голова у Ивана Ивановича была похожа на редьку хвостом вниз, а у Ивана Никифоровича на редьку хвостом вверх, пожалуй, не хватает и той сладости в разговоре, которой отличался Иван Иванович у Гоголя, не хватает в нем и той степени фарисейства, которая так отчетливо выявлялась в сцене с нищенкой, да и шаровары Ивана Никифоровича могли бы быть несколько пошире. Особенно в игре Виктора Смирнова хотелось бы красок поярче и посочнее, но, может быть, все дело в том, что автор статьи видел в этих ролях Меркурьева и Толубеева и невольно соотносит свои впечатления от нынешнего спектакля с тем, что было когда-то в юности.

Сцена из спектакля.
Фото Ю. Белинского

Быть может, не совсем оправдана эта претензия к актерам еще и потому, что чем дальше, тем больше начинаешь понимать, что спектакль Андрея Могучего совсем не о том, как поссорились из-за ерунды два ничтожных миргородских обывателя. Кажется, в этом спектакле режиссер замахнулся на тему о том, как разошлись между собою две половины нынешней Украины, а то и Украина с Россией. Собственно, это начинает звучать уже тогда, когда в самом начале спектакля Иван Иванович поет украинскую песню «Солнце низенько, вечер близенько…», особо выделяя в ней строки о вечной связи, о вечной любви, в которой одна сторона когда-то клялась другой. А уж когда Иван Иванович с Иваном Никифоровичем спорят из-за того, кто из них кому больше оказывает приязни, кто и чем когда поступился, закрыл глаза на явные нарушения из братского расположения, то в этом споре так и слышится раздор между разными регионами бывшего Советского Союза из-за того, кто из них в большей мере самодостаточен, а кто вынужден дотировать другого. Таким образом, за столкновением двух миргородцев начинают проступать величины покрупнее и позначительнее, которые на свой лад перекрашивают и гоголевских самовлюбленных пошляков. И что и как тут играть — задача со многими неизвестными. А определение «Баба вообще», видимо, становится правомерным и для остальных персонажей. Так что и судья вообще, и Иван-первый вообще, и Иван-второй вообще.

Еще больше Андрея Могучего, по-видимому, волнует результат этой ссоры. Потому что сразу же после столкновения двух Иванов саркофаг поднимается, становится видна чуть ли не вся сцена, являющая собой картину чудовищной разрухи, проистекшей вследствие затянувшегося на несколько веков конфликта двух братских народов. Возникает загадочная цифра в 389 лет, которые якобы уже длится спор Иванов. Ссора принимает какие-то сюрреалистические формы. Заключенные в однокомнатные квартирки хрущоб пятидесятых годов Иван Иванович с Иваном Никифоровичем ведут настоящую коммунальную войну, отравляя друг другу существование, смотрят по телевизору балет, похожий на «Лебединое озеро» эпохи ГКЧП, приносят жалобы в суд, а потом разъезжают по замкнутому кругу на каких-то повозках, и каждый считает себя победившей стороной, в то время как все они потерпели явное поражение.

Эта часть спектакля перенасыщена страшными, шокирующими образами. Ее, пожалуй, можно изучать во всех ее значениях и зримых деталях, подобно картинам Иеронима Босха или Сальвадора Дали, внимательно вглядываться в каждый образ, но просто смотреть трудно. Перед нами апокалиптическая картина грандиозной катастрофы. Вся земля посыпана чем-то весьма похожим на пепел. Беспорядочно движутся какие-то группки людей. Ездят лошади с телегами, наполненными мебелью и гробами. Стучат пневматические молотки. Что-то все время рушится. И в эту картину упадка и деградации вплетается отталкивающий сюжет отношений Ивана Ивановича с его отпрысками, один из которых как бы утверждает правоту определения Перерепенко как гусака. Он предстает подлинным порождением человека-гусака, этаким гуськом (Алексей Ингелевич). Чудовищным образом применяя к судьбе Ивана Ивановича мотивы «Тараса Бульбы», Андрей Могучий решил сначала заставить его сражаться с уродцем-сыном на кулачках, а потом убить его и даже съесть приготовленное из него кушанье. Все это не может не вызвать отторжения и тошноты. Впрочем, и вся картина грандиозного развала, страшной разрухи, распада в соединении с деградацией и дегенерацией вызывает отторжение и скуку. Большинству актеров, в сущности, нечего делать в этих сценах. Они превращаются в некие функции. Эта водит лошадь за уздцы. Тот демонстрирует свою деревянную ногу и грязное платье. Следующий читает протокол, все время перевирая хорошо известные ему фамилии главных героев.

Хотели того авторы или не хотели, но в голову зрителя невольно приходит мысль о том, какой дьявольский труд предстоит потом служителям сцены, чтобы убрать с нее все следы устроенного развала. Но можно сказать и иначе. А поддается ли вообще какому-то улучшению, какому-то смягчению тот разлад, который установился между двумя Иванами, полностью забывшими родство?

Ответ на этот вопрос, кажется, заключает в себе баллада о двух названых братьях — Иване и Петре — из «Страшной мести», довольно заунывно и однообразно исполненная в конце спектакля Светланой Смирновой. Это баллада о предательстве, о страшном грехе братоубийства, которому нет искупления. Грех этот в каждом следующем поколении порождает все новые и новые преступления.

Что сказать в заключение? Надо признать, что спектакль выстроен авторами с покоряющей последовательностью. В нем чувствуется некая художественная убежденность. Несомненно, он производит сильное впечатление. Только вот вряд ли в финале его можно вместе с Гоголем сказать: «Скучно на этом свете, господа!» После спектакля Андрея Могучего финальные слова повести придется перефразировать: «И скучно и страшно на свете, господа!» И скучно и страшно в современном театре!

Май 2007 г.