Про Таллин — это всегда про любовь. Это клятва, которую я готова приносить вновь и вновь, как Джульетта. А потому прости меня, читатель, за излишнюю, может быть, сентиментальность и за самообращение к тебе, сворованное известно из какого романа. Там, кстати, тоже про любовь.

Линнатеатр. Армастус.

Все по-прежнему в этом старом каменном доме на улице Лаи. Высокое крыльцо, тяжелая дверь, полумрак фойе, темная старинная мебель. Каменный пол, высокие ступени, тихие ковролиновые коридоры, плавные изгибы лестничных перил. Камин, бильярд, писанные маслом портреты… Театральные запахи и звуки. Поворот, еще один, и вдруг — блеск металла и легкость современных конструкций в фойе и «Райском зале», одной из многих сцен этого театралабиринта, в котором хочется заблудиться и не найтись больше никогда.

Линнатеатр. Место, где оправдываются мои зрительские надежды и мечты. Уникальное здание, где старина, средневековая основательность соседствуют с самыми передовыми театральными технологиями, где все устроено с умом и вкусом, с глубоким пониманием природы и миссии Театра. Блестящая труппа. Высочайший профессионализм, достоинство, гармония, своя особая атмосфера. Мой идеальный театр.

ИГРА

Л. Пиранделло. «Это так, если вам так кажется». Линнатеатр (Таллин).
Режиссер Адольф Шапиро, художник Владимир Аншон

Творческий роман Адольфа Шапиро с Линнатеатром длится давно, и это очень счастливый роман. Каждый спектакль, поставленный здесь режиссером, становится культурным событием в Эстонии и за ее пределами. Шапиро, точно чувствующий природу здешних актеров, как бы любовно выращивает их от спектакля к спектаклю, раскрывает, заставляет увидеть с неожиданной стороны. Он предлагает им элегантные, интеллектуальные и прочные режиссерские конструкции и предоставляет в них пространство для игры.

Перед началом спектакля через толпу зрителей пробирается актриса, молодая девушка в темном театральном костюме и с ярко загримированным лицом. Она взлетает по лестнице, ведущей в зал, и сеет легкую панику в зрительских рядах, деловито-взволнованно сообщая: «У нас некоторые проблемы, но, возможно, все уладится, сейчас я выясню, одна актриса… но, может быть, все обойдется!»

Так зрителя еще до третьего звонка затягивают в пространство сплетни и заговора. Заинтригованные и чуть смущенные, они входят в зал и попадают… в театр. Девушка (назовем ее для краткости Актриса, так как она — обобщенный образ «слуг от театра» всех времен и народов, этакий помреж-дзанни) на смеси итальянского и эстонского языков торопит зрителей, покрикивает на тех, кто, не дай бог, случайно задел прожектор. Ее громкий голос, напористые интонации задают ритм этого своеобразного пролога к спектаклю. Все актеры тут же, на сцене. Я вижу давно знакомые лица и не могу их узнать. Неужели вот этот худощавый господин, манерно приветствующий зрителей, раздающий им автографы, и есть Индрек Саммуль (Ромео, Лаэрт, Раскольников)? А эта напудренная актриса со сладкой улыбкой и башней из волос на голове, кокетливо машущая кому-то ручкой, — Аннэ Рээманн (замечательная Гертруда)? Вот Рейн Симмуль репетирует сам с собой какие-то невероятные оперно-балетные выходы и поклоны (как он играл Свидригайлова!). Передо мной труппа какого-то неведомого театра! Чванливые, самовлюбленные, манерные Актеры Актерычи! Они разминаются, пудрятся, сидя у маленьких гримерных столиков, расставленных вдоль зеркальной стены, по сигналу Актрисы собираются «на руку», согласно старой театральной традиции. Спектакль начинается.

Актеры Линнатеатра играют актеров, играющих пьесу Пиранделло. Это гениальный режиссерский ход, который актеры очень точно поняли и тонко почувствовали. Они играют актеров, играющих в жизни и на сцене, — блестяще, элегантно, невероятно смешно. А на самом деле все еще сложнее! Люди и персонажи, череда бесконечных отражений, постоянно ускользающая истина, все здесь смешано — как в театре, как в жизни. Это и есть Пиранделло.

Пьеса «Это так, если вам так кажется» не имеет сценической истории в России, и перевод ее известен немногим, поэтому имеет смысл подробнее остановиться на содержании.

Провинциальный городок чрезвычайно взволнован поведением некоего сеньора Понца, переехавшего сюда недавно. Дело в том, что он с женой, которую никто не видел, поселился отдельно от своей тещи. Зять регулярно навещает старушку. Та тоже ходит к дому, где живет сеньор Понца, но не поднимается наверх, а общается с дочерью посредством записок, передаваемых снизу вверх и сверху вниз в маленькой корзиночке. В доме советника Агацци (в котором поселилась сеньора Фрола) собирается весь цвет городка. Они строят догадки, одна страшнее другой, любопытство доводит их до дрожи, до зуда. И лишь Ломберто Лаудизи спокоен. «Вы хотите выяснить истину? — спрашивает он.— Вы никогда ничего не добьетесь. Ибо все обстоит так, как вам это кажется, как вы это видите или хотите видеть. Истины просто не существует!» Бедный сеньор Лаудизи навлекает на себя гнев всех собравшихся, и обстановка накаляется до предела.

Появление сеньоры Фролы на время вносит определенность в ситуацию. Бедная женщина! Ее зять настоящий тиран! Не позволять матери видеть родную дочь! Общество радостно цепляется за эту мысль и возбужденно смакует ее. Но вот появляется сам сеньор Понца и сообщает, что его теща — сумасшедшая! Ведь ее родная дочь скончалась несколько лет назад, а она все не может в это поверить и принимает вторую жену сеньора Понца за свою девочку. Из жалости в несчастной матери поддерживают эту иллюзию. Личных же встреч приходится избегать, чтобы не усилить безумие сеньоры Фролы. Новость шокирует всех. Но сразу после визита зятя возвращается сеньора Фрола и излагает свою версию событий: ее зять своей неумеренной страстью чуть не свел в могилу свою молодую жену, так что ее пришлось отправить на лечение. Сеньор Понца в припадке безумия решил, что жена его умерла, и, когда она вернулась к нему, посвежевшая и поздоровевшая, не узнал ее. Из жалости к безумцу разыграли вторую свадьбу. И тот так боится потерять жену еще раз, что запер ее. С этого момента спокойной жизни города приходит конец. Общество буквально разрывает на части от желания узнать, наконец, ту самую истину, наличие которой отрицает самый, кажется, здравомыслящий здесь человек — Лаудизи.

Вся жизнь театр. А в театре особенно. Режиссером и актерами придуманы замечательные «срезки», когда действие пьесы прерывается и двойная (тройная?) природа спектакля обнаруживает себя. Вот неожиданно гаснет свет. Легкое замешательство. Актриса бежит разбираться, актеры хихикают в темноте, Актер-Премьер (Индрек Саммуль) довольно громко говорит что-то презрительное о спонсорах. Свет зажигается, и спектакль продолжается как ни в чем не бывало. Актриса-дзанни постоянно присутствует на сцене, проверяет точность реплик (текст у нее в руках), обносит гостей шампанским (когда она опускает поднос с лишними бокалами, те оказываются намертво приклеенными), звонит в колокольчик, торжественно объявляет выход очередных действующих лиц. Когда она хочет объявить антракт, тот же Индрек Саммуль, то есть не он, а этот гнусный самовлюбленный Премьер, говорит что-то вроде: да что тут играть-то, пьеска часа на полтора, давайте уж закончим скорее! Когда сеньора Фрола (Анну Ламп) по ходу спектакля теряет сознание, на минуту нас заставляют поверить в то, что обморок настоящий. Актеры «выходят из образов», скапливаются вокруг своей коллеги, кто-то взволнованно и серьезно начинает объяснять зрителям, что спектакль, видимо, придется прекратить, кто-то готов бежать за врачом. Но секунда — и обморок оказывается театральной игрой, розыгрышем. История продолжается.

Высшее общество провинциального городка — тоже маленький театр. В нем каждый играет свою роль. Распределены места в гостиной, тщательно соблю даются правила этикета, чувства слегка показны и преувеличенны. Все это рифмуется с отношениями актеров, играющих персонажей. И очень интересно думать о том, в какой связи находятся эти отношения и «распределение ролей» с актерами самого Линнатеатра. Ты еще не потерял нить, читатель? На самом деле все сложно только на словах. Спектакль, как пряный коктейль, где правильные ингредиенты смешаны очень умелой рукой, пьется легко и кружит голову.

Изящны и насквозь театральны переходы между сценами. Под легкую джазовую или патетическую оперную музыку актеры в театральном волнении кружатся по сцене и замирают в выразительных позах. При этом Актер-Премьер настолько увлекается, что пропускает нужный такт и оказывается в стороне от остальных. Сохраняя серьезное лицо, полный достоинства, он, нелепо подскакивая, занимает нужное место. В следующий раз он слишком торопится и замирает раньше времени, да еще и не в той позе. Потом ему не хватает стула и т. д. Роль Индрека Саммуля, выверенная, продуманная до мелочей и сыгранная при этом абсолютно «без швов», — пример не только высочайшего владения мастерством, свойственного большинству актеров Линнатеатра, но и очень точного попадания в жанр. А еще — завидного чувства юмора по отношению к себе и своей профессии.

Соло же в спектакле, безусловно, принадлежит исполнителям ролей сеньора Понца и сеньоры Фролы — Эльмо Нюганену и Анну Ламп. На фоне остальных персонажей, одетых в разноцветные костюмы (как дорогие конфетки в яркой коробочке), они — «черные люди», театрально-трагические фигуры. При этом иронии и здесь хватает. Когда сеньора Фрола печально рассказывает свою историю, она принимает такие позы и так жалобно, с такой искренностью сморкается в платочек, что поневоле подозреваешь ее в надувательстве. Но это сеньора Фрола дурачит мозги обывателям или актриса Анну Ламп высмеивает мелодраматические штампы? С лица сеньора Понца не сходит выражение скорби, но кто, он или Эльмо Нюганен, то и дело героически размахивает просторным черным плащом, а то и засыпает на стуле в разгар монолога? Это так, если вам так кажется! Анну Ламп и Эльмо Нюганен играют с упоением и, пожалуй, более тонко, чем остальные. В силу ли мастерства или согласно режиссерскому замыслу, они обнаруживают подлинный драматизм в финале спектакля. Вконец запутавшиеся жители городка устраивают сеньору Понца и сеньоре Фроле «очную ставку» с женщиной, которую один зовет женой, а другая — дочерью. Оба бросаются к ней с непритворной страстью, выкрикивая разные имена. А потом в тишине долго смотрят друг на друга, словно молча договариваясь о чем-то, и настоящие слезы катятся из их глаз. Обнявшись, они уходят, а на то место, где они только что стояли, тихо падает черный снег. В это момент испытываешь острую боль. Два человека, сожженные подлинным горем, о котором мы никогда ничего не узнаем (и не должны знать!), словно растворяются в небытии, оставив после себя горстку черного пепла.

Все взгляды теперь прикованы к женской фигуре в густой вуали. Кто же она? Дальше следует типично пиранделловский ход. «Для него я жена, для нее я дочь, я та, кем они хотят меня видеть. А для себя я никто», — произносит женщина. Заключительный же аккорд спектакля принадлежит режиссеру. Скинув с себя вуаль, женщина оказывается Актрисой-дзанни, театральным персонажем, под чьей маской нет никакого подлинного лица. Вся жизнь — театр. Ужасно. И прекрасно.

Это виртуозный спектакль. Он совершенен во всем — в точности и остроумии режиссерского решения, в изяществе и выразительности мизансцен, магии пространства и блестящей актерской игре. Он невероятно красив. Владимир Аншон превратил «Райский зал» Линнатеатра в волшебную белую комнату с воздушными занавесями и зеркальными стенами. А еще — с потайной красной комнатой для подслушивания и музицирования. Замечательная световая партитура, разработанная Глебом Фильштинским, очень точно соответствует режиссерскому замыслу, свет здесь — полноправный персонаж. Словом, компоненты театрального представления находятся в такой гармоничной связи друг с другом, что хочется говорить о шедевре. И я о нем говорю.

ПЕЧАЛЬ

«Карин. Индрек». По роману А. Таммсааре «Правда и справедливость». Том 4.
Линнатеатр (Таллин). Режиссер Эльмо Нюганен, художник Андрис Фрейбергс

«Адский» зал Линнатеатра — отреставрированный когда-то подвал причудливой формы, с каменными стенами и прямоугольными колоннами. Когда-то сюда специально привозили жюри «Балтийского дома» для просмотра спектакля — участника фестиваля, ибо пространство это уникально. Сейчас здесь полумрак и тишина. Стены до половины закрыты темными панелями, на колоннах тоже панели, белые, светящиеся матовым светом. Круглые белые светильники спускаются с потолка. Где-то в глубине — круглый столик на высокой ножке. Бистро начала века. Или вокзал. Или квартира аскета. Пространство, созданное Андрисом Фрейбергсом, позволяет в одну минуту воплотить и то, и другое, и третье. Поперек зала — полоски трамвайных рельс. Вдоль этих рельс, в лучах стоящих на полу прожекторов, клубится утренний городской туман. Кто-то тихо играет на фортепьяно. Не знаю отчего, но я чувствую вдруг невыразимую печаль, почти боль. Может быть, оттого, что знаю — счастливого конца у этой истории не будет…

Эльмо Нюганен поставил четвертый том романа эстонского классика Антона Таммсааре «Правда и справедливость». Роман — история становления Индрека Пааса, хуторского паренька, это эстонская сага, попытка национальной самоидентификации, сродни «Климу Самгину» или «Жизни Арсеньева». Нюганен уже ставил второй том романа, о школьных годах Индрека. Теперь настало время говорить о любви…

Индрек (Индрек Саммуль) уже несколько лет женат на Карин (Хеле Кёре), у них двое детей, а третьего они потеряли. Индрек носит в себе воспоминание о смерти матери: страдающая от мучительной болезни, она когда-то попросила Индрека помочь ей умереть. Он сделал это, но с тех пор чувство вины живет в нем, причиняя невыносимые страдания. Он сдержан и строг, скуп на слова и жесты. Его жена Карин, напротив, живостью и непосредственностью своей напоминает веселую беззаботную птичку. Молодая, прекрасная, полная жизненных сил, она активно участвует в окружающей ее жизни, которой Индрек молча и мрачно сторонится. Между тем жизнь эта врывается в их тихий дом и разрушает их жизнь.

Время действия романа — начало века, буйный пир перед началом войн и революционных катастроф, время фальшивых банкротств и внезапных огромных состояний, безумного веселья, разврата и увлечения спиритизмом. Деньги, деньги, деньги. Извращенные страсти. Угар и дым. Грех. Падение.

Но эта яркая, псевдонасыщенная жизнь тянет к себе молоденькую Карин как магнит. Она тоже хочет, как и все, делать деньги и веселиться — не от испорченности, а именно от жизнелюбия. Меняя воздушные стильные наряды, она спешит с вечеринки на вечеринку, со встречи на встречу, рассуждая о смерти и торопливо целуя на прощание мужа, сидящего с неизменной газетой в руках.

На этих вечеринках шампанское льется рекой, стильные веселые люди танцуют и дурачатся, забывая приличия, и она среди них — с широко распахнутыми горящими глазами слушает дивное пение юного Рене (Андеро Эрмель), который секунду спустя, абсолютно пьяный, упадет в объятия своей пожилой «Мамми» (Эпп Эеспяев). Вслед за подругой Китти (Пирет Калда), манерной дамой с татуировкой в полспины и тонкой сигарой в длинном мундштуке, заворожено повторяет какие-то заклинания, которые должны спасти маленького сына Китти, умирающего от малокровия. Все это общество, прожигающее жизнь в ритме фокстрота, легкомысленно пожимающее плечами в такт легкомысленной музыке, пережует и выплюнет маленькую Карин, как только она перестанет быть интересной. Режиссер здесь почти жесток, он дает актерам острый гротескный рисунок, некоторые сцены бьют наповал. Например, в разгар одной из вечеринок подвыпившая Китти стоит в гробу и, пританцовывая, льет в него шампанское, а изрядно захмелевшие гости жадно пьют его прямо из гроба, синхронно наклоняясь и поднимаясь для очередного громкого вдоха. Так же беспощадна и сцена похорон сына Китти. На круглом столике бистро стоит маленький белый гробик. Модный художник азартно рисует портрет покойного. Картину выставляют на всеобщее обозрение, «скорбящие» родители принимают гостей. «Убитая горем» мать, напевая грустную песню, успевает отслеживать поведение мужа и гостей. Одна из дам заявляется на панихиду в ярком попугайском наряде. Фальшь и притворство царят в этом мире, и чем дальше, тем больше люди смахивают на марионеток. Вот они длинной вереницей проплывают перед нами, «повешенные» на вешалках уродливые куклы, пританцовывая или беспомощно перебирая в воздухе ножками…

В этом угаре тихо, но настойчиво слышна бесконечно печальная мелодия. Любовь. Единственное, что имеет смысл. И то, что так трудно удержать. Этот спектакль — история любви, рассказанная очень грустным человеком, немногословно, прозрачно, пронзительно. И говоря об актерских работах Индрека Саммуля и Хелен Кёре, меньше всего хочется говорить именно об актерских работах. Просто — они настоящие. Супруги, прожившие несколько лет вместе, разные и родные, пережившие радости и потери, — как проявляется их любовь? В коротких взглядах, в жестах, в долгих паузах, когда двое молчат об одном. Но и об одном можно молчать по-разному…

Карин изменяет Индреку. Не потому, что не любит больше, а потому, что в ней слишком много жизни. Молчаливый Индрек дает ей слишком много свободы, ей с таким количеством не справиться. Он застает ее с любовником. Прощает. А когда застает второй раз, то стреляет в нее. На суде он просит вынести ему самый строгий приговор, ведь он стрелял сознательно и промахнулся, возможно, именно от слишком острого желания попасть. Но судит его то же общество, что устраивает безумные вечеринки, те же люди, что похитили у него Карин. К тому же сама жена пришла просить за него, и его отпускают.

Карин бежит за Индреком. С громким стуком сталкиваются деревянные трамвайные скамейки. Неосторожный шаг, стук, темнота — и Карин больше нет. Она случайно попала под трамвай, а может, бросилась под него? Последние слова этой части романа принадлежат Индреку: «Я не знал, что ты умеешь так любить…» Индрек Саммуль не произносит, а проживает их, и его молчание красноречивее и острее любых слов.

Индрек Саммуль вообще обладает редким умением молчать на сцене. Как обладает им Хелене Ваннари, играющая мать Индрека. На протяжении всего спектакля она сидит на сцене, на заднем плане, и ее безмолвная связь с сыном едва ли не острее его связи с женой. Она почти не движется, только по еле заметным жестам можно догадаться, как она переживает за сына. В самые тяжелые минуты она подходит и говорит с ним. Мать всегда где-то рядом, стоит за твоим плечом. В случае Индрека это и счастье, и проклятье одновременно.

Спектакль совершенен. Чист и строг по рисунку, остроумен и изобретателен по переходам, смел и глубок по актерской игре. Но об этом трудно говорить, потому что переживаемое на новом спектакле Эльмо Нюганена острее и сильнее слов.

Я смотрю этот спектакль и испытываю боль. Мне не хочется ничего анализировать. Как не хочется, видимо, режиссеру Нюганену, пить за любовь шампанское, по-гусарски, из женского башмачка. Бокал горьковатого красного вина, в одиночестве, в тишине…

Мишель Уэльбек написал в одной из своих страшных и грустных книг, что в молодости понимаешь счастье, когда лишаешься его. Зрелость наступает тогда, когда понимаешь неизбежность потери счастья. А старость — это бесконечная тоска, невозможность пережить счастье вообще, так как боль от неизбежности потери заглушает все остальное.

Спектакль «Карин. Индрек» поставлен очень зрелым человеком. Печаль его бесконечна, но все-таки светла. Об этом, как мне кажется, и молчит в финале Индрек Саммуль. Я не знал, что ты умеешь так любить…

НАДЕЖДА

В обоих спектаклях, абсолютно разных по эстетике, слышна общая тема, голос художника, пытающегося уловить мелодию смысла в окружающем хаосе современного мира. Этот мир сошел с ума, так за что же, о Господи, можно зацепиться, чтобы не впасть в безумие вслед за ним?

В обоих спектаклях есть общество, яркая галдящая толпа, и два героя, две личности, переживающих подлинные чувства, индивидуальное горе. Толпа наблюдает и судит, обсуждает и смакует чужие чувства, потому что собственных начисто лишена, она одержима внешним. Ситуация знакома до боли, не правда ли, читатель?

В печальном и строгом спектакле Эльмо Нюганена спасением от всеобщего безумия является любовь, пусть обреченная и горькая. Адольф Шапиро выбирает искусство. Истина неуловима, и вряд ли достижимы гармония и счастье, нам остается только играть в эту жизнь и делать это радостно, изящно и с удовольствием.

Совершенные с точки зрения художественной формы, оба спектакля Линнатеатра кроме того — очень личностные и внятные высказывания. И от того, как просто, не впадая в пафос, заумь или проповедничество, говорят со зрителем эти художники о подлинных ценностях короткой человеческой жизни, во мне возрождается вера в спасительную силу искусства и надежда на то, что она существует и не имеет конца. Любовь…

P. S. Автор выражает искреннюю признательность за помощь Борису Туху.

Апрель 2007 г.