А. Н. Островский. «Гроза». Магнитогорский драматический театр имени А. С. Пушкина.
Режиссер-постановщик Лев Эренбург, художник-постановщик Алексей Вотяков

«Вы съездите с этой „Грозой“ на десять международных фестивалей. Или на одиннадцать», — сказал я в антракте главному режиссеру Магнитогорской драмы Сергею Пускепалису. Он довольно потер руки — Пускепалис тот редкий главный, кто умеет порадоваться успеху приглашенного режиссера.

Мне действительно кажется, что в репертуаре Магнитогорской драмы появился остромодный спектакль. Это теперь «носят» на фестивалях вроде «NET» или «Территория». «…Везде голые мужики и сплошной вселенский коитус» — из письма коллеги о другом фестивале, даже в другой стране, но тенденция, однако, совершенно общая. Но сводить все впечатления к хлесткой фразе было бы чрезвычайно примитивно, спектакль Льва Эренбурга — объемен, заразителен, эффектен, бесстрашен и страшен. В магнитогорской труппе, понесшей, надо сказать, за последние два-три сезона колоссальные актерские потери (в Москву, Петербург и Екатеринбург уехали и ведущие актеры, когда-то перебравшиеся в Магнитку вместе с Валерием Ахадовым, и лучшие магнитогорские ученики Ахадова: Сайдо Курбанов, Фарида Муминова, Игорь Кравченко, Татьяна Александрович, Юлия Нижельская, Андрей Майоров…), Лев Эренбург нашел тех, кто сумел поверить и пойти за режиссером с такой же бесстрашной самоотдачей, как идут за ним актеры его петербургского Небольшого драматического театра. И его петербургские спектакли (особенно «На дне») перекликаются с магнитогорской «Грозой».

Сцена из спектакля.
Фото из архива театра

От канонического текста русского Шекспира осталась едва ли четверть. Но режиссер не просто сократил драматурга (не сокращают сейчас разве что в Малом театре), он его переписал (хорошо звучит: Эренбург переписал Островского). Избавившись от одних действующих лиц, добавил новых, по-своему изменил порядок явлений и мест действия. Вместо высокого берега Волги, где калиновский изобретатель перпетуум-мобиле Кулигин сидит на лавочке, вольно распевает «Среди долины ровныя…» и радуется дивной красоте, разлитой в природе, все начинается со сцены в семейной бане Кабановых. Целый сонм женщин (мать Марфа Игнатьевна, сестра Варвара, жена Катерина, служанка Глаша) вениками, паром и заклинаниями-причетами, текст которых сочинен явно не Островским, пытается пробудить мужское естество хозяина дома Тихона. У молодых Кабановых нет детей, это обстоятельство здесь существенно чрезвычайно. Как и то, что физическая близость с мужем у Катерины вызывает не просто отторжение — отвращение до тошноты. И банный дух, и голая плоть, и тошнота — все явлено весомо, грубо, брутально.

А. Дашук (Катерина), В. Богданов (Тихон).
Фото из архива театра

А. Дашук (Катерина).
Фото из архива театра

Это вообще очень телесный спектакль. Слова в нем зачастую проговаривают невнятно и поспешно, а вот язык плоти, объятий, ударов, поцелуев, пощечин, язык летящих во все стороны штанов и юбок очень понятен и по-своему чрезвычайно эффектен. Либо эротика, переходящая в насилие, либо насилие как прелюдия к эротической сцене. «Бьет — значит, любит» здесь понимается буквально, никого не бьющий Тихон и к любви не способен. А главный забияка Кудряш любит (скажем так) все, что движется. Большая любовная сцена Кудряша и Варвары — квинтэссенция не эротики даже, а похоти: головы, руки, ноги, перепутанная одежда и татуировка, изображающая двух слившихся в экстазе слонов, на голой спине Кудряша. А специфической фестивальной актуальности добавляет сцена выяснения отношений Кудряша и Бориса, где первый пробует, что называется, «опустить» второго. Зрительный зал ахает: кажется, вот сейчас покажут все до конца. Обошлось.

Что важно: во всех этих аттракционах плоти нет дурного вкуса. Есть заразительность, актерское бесстрашие, точный просчет мизансцен, есть, в конце концов, пластическая виртуозность, что на драматической сцене встречается чрезвычайно редко (корявость и аморфность куда чаще). Чувственная геометрия, когда все, казалось бы, вспышки страстей режиссером и актерами рассчитаны до миллиметра и доведены до автоматизма, — фирменный режиссерский почерк Льва Эренбурга. Он пишет этим почерком в суверенном, самодостаточном и очень опасном пространстве, созданном художником Алексеем Вотяковым на средней сцене Магнитогорской драмы: только тяжелое дерево всех видов (доски, лавки, заборы), только вода и зеркальный свод над всем этим жестоким миром, где так легко сорваться с обрыва да прямо в Волгу.

Сцена из спектакля.
Фото из архива театра

Но все же что за историю сочиняет режиссер Эренбург, переписывающий драматурга Островского? Уходит все, что связано с Богом, божественным, столь существенное и для характера Катерины, и для главных российских постановок «Грозы» последнего времени (на мой взгляд, «Гроза» Генриетты Яновской в Московском ТЮЗе — история про человека и Бога, а «Гроза» Нины Чусовой с Чулпан Хаматовой — Катериной в «Современнике» — про человека и дьявола). У Эренбурга ни Бога, ни дьявола (прямо по Воланду: чего ни хватишься, ничего нет), а значит, ни греха измены, ни самого страшного греха самоубийства. Есть некое межвременное, внерелигиозное, вненравственное пространство, которое каждый заполняет, чем может. Блуд, водка, обжорство, отчаяние и насмешка — самые подходящие наполнители. Нашего времени случай. Если бы было по-другому, безбожная эта «Гроза» не вызывала бы такой актерской самоотдачи и такого эмоционального отклика в зрительном зале. Столь странной тишины, когда ребенок, девочка на табурете, вдруг останавливает действие вот этим, из Некрасова: «Ой, беда приключилася страшная! Мы такой не знавали вовек: Как у нас — голова бесшабашная — Застрелился чужой человек!».

Сцена из спектакля.
Фото из архива театра

Весьма непростая задача — разбирать отдельные актерские работы, образы этой «Грозы». Не потому, что их нет, почему же. Просто актерская команда этого спектакля — это единый многоголовый зверь. И инфантильная Катерина Анны Дашук (не любит Тихона, но и на свидании с Борисом уснет. И будет храпеть!) здесь не более важна, чем придуманная режиссером слепая Матрена актрисы Марины Крюковой (персонаж, кажется, позаимствованный из «Капричос» Гойи) или изнывающая от темной страсти толстуха Глаша (Лира Лямкина). Важны не детали, а общий энергетический посыл, умение покориться режиссерской воле и своеволию, стать в его руках инструментами виртуозного оркестра. Эти «инструменты» не фальшивят: Владимир Богданов (Тихон), Сергей Хоруженко (Кудряш), Петр Ермаков (Дикой), Игорь Панов (Борис), Юрий Дуванов (Кулигин), Лариса Меженная (Варвара), Елена Савельева (Феклуша). А Надежде Лавровой в роли Марфы Кабановой (должна же быть и первая скрипка) дано еще сыграть нечто только свое: ее Кабаниха в сцене с Кудряшом снимает круглые, поповские очечки, поправляет платок, и вдруг возникает еще очень молодое, чувственное лицо недолюбившей женщины.

…Итак, режиссер Эренбург поставил «Грозу» Островского как спектакль о мире, который покинул Бог. О нашем с вами мире. Остается надеяться лишь на то, что у Бога может быть совершенно другое мнение на этот счет. Вдруг он просто раздумывает и испытывает и нас, и режиссера Эренбурга.

Май 2007 г.