Первым сильным впечатлением была женщина. У входа в Выборгский ДК она спросила, нет ли у меня лишнего билета. Поскольку в Выборгском много дверей, ведущих в пространства совершенно различных культурных затей этого Дома, я решила, что сама сбилась и направляюсь куда-то не туда, потому что гастроли маленького театра и «лишний билет» — это было что-то недостоверное. Я уточнила у женщины, куда именно она стремится. «На Тобольский театр», — ответила она… «Зачем?» — «Может быть, окажется лучше, чем в наших театрах», — скромно понадеялась зрительница. Это было вторым сильным впечатлением.

А третьим — полный зал. Честно говоря, я думала увидеть… ну, треть зала. Провинциальные театры не собирают на свои гастроли и пары сотен зрителей, а тут был полон полуторатысячный зал! Конечно, собрала публику в том числе менеджерская энергия Сергея Радченко, директора Тобольского драматического театра им. П. П. Ершова: благотворительные билеты блокадникам и жителям Тобольской улицы (жаль, она оказалась короткой, всего один жилой дом…), радиовикторины, посвященные Тобольску, и т. д. Но, вечер за вечером наблюдая полные залы то малой, то большой сцены, нельзя было не задаться вопросом об успехе маленького театра из города, который был когда-то столицей Сибири и еще задолго до Указа 1756 года держал на контрактной основе театральную труппу, а нынче стал просто одним из городов «далеко от Москвы» с населением в сто тысяч…

«Игроки». Сцена из спектакля.
Фото из архива театра

Я посмотрела три спектакля и каждый раз ловила себя на ощущении: к нам приехали снежные люди, «человеки ниоткуда», племя тапи, сохранившее в первозданной наивности представление о театре, который должен сеять доброе и вечное, пусть даже не всегда разумное. Пока «в столицах шум, гремят витии», пока «кипит словесная война» о пользе симулякра и вреде нарратива в процессе дискурса (от лат. discursus — бегание взад-вперед) — «во глубине России» зрители хотят нормально прийти в театр, сесть и посмотреть спектакль. Их мало интересуют эстетические идеи, нетрадиционный театральный язык (хороший спектакль «Таня-Таня» прошел в Тобольске только дважды), они, как говорит С. Радченко, то ли ханжат, то ли действительно не терпят пошлости, только реклама нижнего белья в спектакле «Шум за сценой» вызвала бурный протест тобольского населения. Эти люди, каждые восемь минут наблюдающие по телевизору рекламу прокладок, традиционно воспринимают театр как территорию высокого, непошлого, они идут за неким нравственным опытом и хотят смотреть такие же спектакли, какие тридцать лет назад смотрели они сами или их родители. И имеют, между прочим, право на такой театр. Этот хронологический сбой не раздражает, а даже умиротворяет. За три десятилетия изменилось все: отправляясь в ближайшую булочную, застаешь на ее месте ювелирный магазин или офис паевых фондов. В Тобольском театре играют как играли. Во всех смыслах.

Помог с петербургскими гастролями и Алексей Козырев, председатель Петербургской комиссии по помилованию, по совместительству написавший пьесу «Казнить нельзя помиловать». Скоро выйдет одноименный фильм, а в Тобольске спектакль поставил Михаил Апарцев.

Наверное и даже наверняка Козырев очень хороший человек и помыслы его чисты, но драматургическое мастерство явно хромает. Стараясь, как видно, придать повествованию о заседании Комиссии по помилованию хоть какую-то художественность, Апарцев нафаршировал действие стихами Есенина, поскольку прошение о помиловании получено от матери однофамильца поэта, осужденного Есенина. В кабинете висит портрет поэта, герои изъясняются его строками… Ощущение, что не ЗАКС заседает, а есенинский кружок. Происходит буквальное удушение нас поэзией Есенина, его хочется казнить, нельзя помиловать!

Сидишь и думаешь: если так заседают наши комиссии — дело плохо: упиваются стихами, встречами с призраками… Например, появляется мать осужденного Есенина. Она, конечно, не выходит на дорогу в старомодном ветхом шушуне, но возникает видением в кабинете заседаний, как и ее младший сын: он обещает комиссии сброситься с последнего этажа, если не оправдают его брата, боровшегося с наркотиками… Призраки и поэзия побеждают!

При этом пафос спектакля благороден, артисты одушевлены. Они не задают вопросов, они хотят, чтобы добро победило зло.

Таким же благородным пафосом пропитан спектакль Алексея Молостова «Прощай, конферансье!» по пьесе Г. Горина. Тоже неудачная пьеса и режиссер, не задавший вопросов действию… Но смотришь, не отвлекаешься, не раздражаешься, не ропщешь. Почему?

«Конек-Горбунок». Сцена из спектакля.
Фото из архива театра

«Она говорит искренне!» — радовался Король в «Золушке». Тобольские спектакли, виденные мной, играли искренние артисты. Они не прикидывались, не допускали внутренней иронии, играли добросовестно и ясно, доверялись тексту, сюжету и были наивны, как снежные люди, никогда не видевшие спектаклей «серебренникова века», не сплавлявшиеся по «реке чусовой». Эта река не протекает в их местности, у них нет даже железной дороги. «Надо же, мы думали, что такого театра уже нет…» — говорили представители питерского театрального авангарда, продвинутые режиссеры, неведомым образом попавшие на Тобольск, — и в голосе их были нежность и тоска по детству и отрочеству, в котором существовал вот такой театр…

Лучшим (и просто хорошим) спектаклем оказались гоголевские «Игроки», поставленные и оформленные опытным режиссером Михаилом Давыдовичем Поляковым.

В старой раме как будто оживают жанровые полотна Павла Федотова: его колорит, теснота обшарпанной комнаты, выверенность пространственной композиции (каждую останови — возникнет картинка), типажи как будто сошли с его полотен, а с другой стороны — все эти Ихаревы, Утешительные, Гловы (Павел Жук, Сергей Радченко, Юрий Мазур, Константин Орлов) словно сошли с классических иллюстраций П. Боклевского, П. Соколова, А. Агина, Л. Подлясской, собранных в старом альбоме «Гоголь»… Страшноватый Кругель (Игорь Колдачев), живописный Замухрышкин (Анвар Гумиров), Утешительный, похожий на маленькую верткую собачку с горящими глазками…

Эти персонажи картинок между тем оказываются живыми шустрыми людьми, почти нашими современниками (в костюме и повадке Ихарева есть черты «нового русского», сколотившего капиталец на шулерстве). Они встретились в какой-то глухомани, далеко от железной дороги, они знают законы этой страны, населенной мошенниками и только мошенниками, — и ловят кайф от устроенного Утешительным самодеятельного спектакля. В этом представлении некоторые (как Глов-младший) даже и роль-то выучили нетвердо (режиссер Утешительный буквально готов суфлировать, Швохнев — Евгений Пономарев сдерживает иронический смех), но страна эстетически неразвита, привыкла к художественной самодеятельности, Ихарев не замечает ничего, тем более есть в этой стране и другая ценность — дружество, компания… Он доверяется чувству — и, обыгранный, одураченный, обведенный вокруг пальца… умирает в финале. Когда трактирный слуга Гаврюшка (Василий Микульский) лихорадочно выворачивает его карманы — в них не оказывается ничего кроме карт. Веером они разлетаются по комнате, а мародеру Гаврюшке достаются только башмаки Ихарева, в которых исходил он немало по этой жульнической земле…

В Тобольском театре очень неактерские лица, выразительные своей «документальностью».
Хочется сказать — им место в кино, но не буду говорить: жизнь театра в маленьком городе трудна, держать там постоянную труппу и пополнять ее молодыми едва ли легче, чем в XVIII веке, когда Тобольск был столицей Сибири.

Май 2007 г.