РАЗ ТЫ ЧЕЛОВЕК, ТО ТЫ ЕСТЬ ИСПЫТАТЕЛЬ БОЛИ

В № 34 мы открыли рубрику «Разговоры-с…» Марины Тимашевой — диалоги, которые она ведет с режиссерами на радио «Свобода», сочетая жанр интервью и рецензии на спектакль, ставший событием.

Кама Гинкас завершил чеховскую трилогию на сцене Московского Театра юного зрителя рассказом «Скрипка Ротшильда». В роли Якова Бронзы — при­глашенный из Малого театра Валерий Баринов, в роли Ротшильда — Игорь Ясулович, Марфы — Арина Несте­рова, Фельдшера — Алексей Дубровский. Спектакль этот из тех, что остаются в памяти на всю оставшу­юся жизнь, которые вспоминаются не как впечатле­ние, а как потрясение. История «Скрипки Ротшильда» началась в Америке. В изложении Камы Гинкаса она выглядит так:

«Скрипка Ротшильда». Фото В. Гусева

«Йельский репертуарный театр находится в Нью­Хейвене и принадлежит знаменитейшему Йельскому университету (это такой городок при Нью-Хейвене). Они давно интересовались нашим театром и очень хотели, чтобы мы что-нибудь привезли. Они прослышали, что я собираюсь репетировать „Скрипку Ротшильда“. Не знали, конечно, этого рассказа, как очень многие его не знают. Я им вкратце, по-режиссерски пересказал этот абсолютно гениальный рассказ. Они были потрясены и сказали: „Сделайте спектакль и мировую премьеру сыграйте у нас“. Дальше они попро­сили, чтобы мы сыграли 14 спектаклей подряд. Мы им сказали, что подряд мы играть не можем, потому что это психологический театр, это в большой степени моноспектакль, и поэтому это просто невозможно и должны быть выходные дни. У них принято в субботу­воскресенье играть по два спектакля — это категори­чески невозможно. Они и на этот компромисс пошли.

Когда они объявили, что будет такой спектакль, такая мировая премьера, то неожиданно для них и неожиданно для нас возник колоссальный интерес. И они, не видя спектакля, попросили нас сыграть чуть ли не в два раза больше. Мы долго пытались понять, с чего это вдруг такой интерес. Кое-что за эти полгода, конечно, произошло. В Барт-колледже под Нью-Йорком открыли уникальное театрально-концертное здание „Фишер-центр“, построенное гениальным архитекто­ром Герри. Мы играли там „Грозу“ и играли „К. И. из „Преступления“. Буквально через полтора месяца я поставил „Даму с собачкой“, американский вариант с американскими замечательными артистами в Американском репертуарном театре в Кембридже. По­этому, когда тот же театр пообещал показать еще один спектакль, и возник интерес. Причем самое за­мечательное — к нам пришел на 90 процентов американский зритель: профессура, студенты, разные люди, приехавшие из разных городов, в том числе из очень дальних».

Для всех постановок МТЮЗа — «Черного монаха», «Дамы с собачкой» и «Скрипки Ротшильда» — Гинкас не делал инсценировок, текст каждого из чеховских рассказов входит в спектакль полностью. Артисты произносят и реплики героев, и текст повествователя. Иногда диалоги переведены в авторский текст, то есть один персонаж пересказывает слова или мысли другого. Иногда авторский текст оборачивается внутренним монологом действующего лица. В третьем варианте интонация героя проникает в интонацию повествователя. Иногда диалоги переведены в авторский текст, то есть один персонаж пересказывает слова или мысли друго­го. Иногда авторский текст оборачивается внутренним монологом действующего лица. В третьем варианте интонация героя проникает в интонацию повествова­теля — вроде бы он проникается логикой другого человека. Текст становится предметом игры и позволяет артистам уйти от излишней патетики или сентиментальности, а зрителю — лишний раз рассмеяться. Но за внешне холодной формой — сильно, страстно и по всем законам психологического театра переживаемые образы и судьбы.

«У Чехова гениально написано. Он ведь рассказывает это от автора, это же не Бронза говорит, но в логике Бронзы. Эта вот двойственность ошарашивает. Что это, мнение автора, что ли? Антон Павлович Чехов думает, что „люди умирали редко, и это досадно“?

«Скрипка Ротшильда». Фото В. Гусева

Пишет автор, но он пишет в логике и с точки зрения Бронзы. Не замечаешь, где он вдруг съезжает совсем на Бронзу, а где он опять выплывает на авторскую интонацию». «Черного монаха» и «Даму с собачкой» играли на балконе театра. Новый спектакль идет на большой сцене. Сценограф Сергей Бархин объединяет три постановки общими художественными мотивами. Скрипка была элементом декорации «Дамы с собачкой». Зато в «Скрипке Ротшильда» ее нет, скрипку заменяет пила, теперь она «самое веселое играет жалобно». Но, как и в двух других спектаклях, много свежеструганого дерева: поставленные на попа гробы и деревянные корыта, а также дома и церкви выстроены в линию и закрывают большую часть пространства сцены. Жизнь маленького городка происходит в тесноте и в обиде. Однако Кама Гинкас объединяет три спектакля одним подзаголовком: «Жизнь прекрасна. По Чехову»: «Я заметил, что все элементы газетных скетчей, даже совсем маленьких, на полстранички, чеховских юморесок, которые он писал для газеты под псевдонимом Чехонте, — существуют в его великих трагических или трагикомических произведениях. Я захотел показать, как шутки переходят в серьезные ситуации, а серьезные ситуации переходят в трагедии. Жизнь сначала кажется легким скетчем, но потом оказывается чуть сложнее, а потом даже очень сложной. Человек бьется головой об стенку и не понимает, почему ему лет 30 или 35, а он уже постарел, он не знает, зачем жить дальше (а жизни впереди еще осталось, как минимум, 30 лет) и что же делать эти 30 лет. Собственно, все произведения Чехова — про «человека, который хотел…», это цитата, как вы знаете, из «Чайки». Я бы сказал даже, не только про человека, который хотел, а про человека, который мог.

Вдруг через Чехова я понял про себя и про людей. Вот мы дети, такие все симпатичные, чудные. Ой, сказал «ма-ма» — ну, гений, чудо! И ногами передвигает, и два раза упал, и заплакал, и тут же засмеялся… Казалось бы, такое чудное будущее. А потом куда же это все девается? Чехов всегда про это пишет. Поэтому мне и захотелось рассказать, как шуточки, как юморески превращаются в нешуточные проблемы.

И когда я в очередной раз прочел «Даму с собачкой», я тут же увидел, что первая часть очень напоминает юмореску. Что может быть более легкомысленного и необязательного, чем курортный роман? Что может быть даже более пошлым, чем курортный роман, или, как минимум, банальным? А может этот почти пошлый роман кончиться по-разному. Вот у этих двух людей это кончилось любовью, то есть трагедией, испытанием любовью, то есть испытанием жизнью. Для меня женщина — жизнь. То есть мужчина проверяется жизнью. Через женщину в первую очередь. Для чего многое делается мужчиной в жизни? Для женщины. Это не значит, что для одной женщины, а вообще — для Женщины. Когда я только задумал композицию, это была не трилогия, а дилогия, состоящая из маленьких юморесок, «Дамы с собачкой» и «Скрипки Ротшильда». Называлась композиция «Руководство для желающих жениться». Вот как нужно женщин делить — на блондинок и брюнеток, на толстушек и на худых, на черноглазых и светлоглазых. Глупости, шутки такие дурацкие. А еще «Жизнь прекрасна» — тоже шутка, юмореска, на полстраницы юмореска. «Если тебе изменила жена, радуйся, что она изменила тебе, а не Отечеству» — известная фраза. Но меня потрясла не эта фраза. Меня потрясло: «Радуйся, что ты не калека, радуйся, что ты не слепой, не глухой, не немой…» То есть вдруг в этой абсолютной шутке я услышал ужасное: ты должен радоваться вообще, что ты жив, радуйся, что ты не клоп, ведь ты мог быть клопом, мог быть медведем на цепи, которого цыгане водят, а ты все-таки человек. Это ужасно! И как бы жизнеутверждающе, именно «как бы». Поэтому моя трилогия называется «Жизнь прекрасна. По Чехову»«. На вопрос, где же в «Скрипке Ротшильда» признаки скетча, Кама Гинкас ответил: «В тексте. Как вам кажется, фраза: „Городок был маленький, хуже деревни. Жили в нем одни старики, которые умирали так редко, что даже досадно“, — это что такое? Разве это не юмор? Что, это серьезно? Это мнение автора, что ли? Или финал, когда Ротшильд приходит к умирающему Бронзе и говорит: „Надо на свадьбу, очень зовут…“ Ну, ситуация-то бредовая. Не так, что хохотать хочется, но ясно, что это такой юмор. Человек просто не понимает, что пришел к умирающему. И умирающий говорит: „Да не могу“. — „А что случилось?“ — „Захворал“ (хотя он знает, что умирает). Это Чехов, это потрясающе.

Вот как раз в „Черном монахе“ нет чистого юмора. Но ты сразу понимаешь: если зрелый мужчина приезжает в поместье, где девочка-провинциалка влюблена в него, влюблена в москвича, великого, с ее точки зрения, ученого, то эти взаимоотношения явно не могут быть серьезными. Без этого вообще нет Чехова. Если нет юмора — нет Чехова».

«Скрипка Ротшильда». Фото В. Гусева

В спектаклях «Дама с собачкой» и «Черный монах» Кама Гинкас, как кажется, ведет речь о разных человеческих жизнях — настоящей и ненастоящей — и о подмене, которую совершает человек, путая одну с другой. В «Черном монахе» события разворачиваются на маленькой сцене, а за ней — обрыв, овраг. В «Даме с собачкой» роль обрыва играет кромка моря. Вот так и во всем. Пространство одной жизни — официальное, легальное, разрешенное; второй — внутреннее, тайное, сокрытое от посторонних глаз. Между ними — обрыв, с которого надо сорваться, чтобы проникнуть в это второе измерение. В обоих случаях это удается благодаря некой встрече, будь то видение мистического Черного монаха Коврину или реальной, земной Анны Серегеевны — Гурову. Встречи оказываются своего рода испытанием: Коврин сходит с ума в прямом смысле слова, Гуров теряет разум в переносном.

Сам Гинкас рассуждает иначе: «Человек лимитирован. Человек хочет постичь то, что непостижимо. Человек только тогда человек, когда позволяет себе больше, чем ему дано, если претендует на большее, чем ему дано, если проверяет себя и испытывает себя на большее, чем ему дано. Адам не был человеком до тех пор, пока он не переступил. Когда он переступил, то есть познал женщину, себя и жизнь, он стал человеком — и был за это наказан. Но пока мы люди, мы всегда будем пытаться познавать себя, женщину, жизнь — и будем наказаны за это.

Что касается „Дамы с собачкой“, то Гуров очень комфортно существовал в своей ситуации, никуда он не хотел вырваться, просто его настигла любовь — и вот этого он совсем не ожидал. Это испытание, это мука. Он выдержать не может этого испытания. А „Скрипка Ротшильда“ — про человека, вернее, про недочеловека, который только за два дня до своей смерти стал рождаться, потому что стал что-то осознавать. До тех пор он ничего не осознавал, он существовал, как существуют миллионы и миллионы людей. И вот этот человек перед смертью рождается. Открываются для него ужасы и бездны — и он становится человеком. Это парадокс, это трагический парадокс. Это все на те же темы: либо ты не человек, никто, либо, если ты человек, то ты — „испытатель боли“, как говорит Бродский. На ком испытывают что-то? На тебе испытывают. Жизнь тебя испытывает, Господь Бог тебя испытывает. Раз ты человек, то ты есть испытатель боли. Все персонажи Чехова рано или поздно испытывают себя и испытываются жизнью. Бронза буквально перед смертью вдруг осознает, какие фантастические возможности жизнь давала: можно было барки гонять, можно было гусей бить. Чехов опять переводит все на какую-то элементарщину, чтобы не было пафоса».

То, что было можно, на сцене театра показано. Можно было петь песни со сдернувшей косынку и помолодевшей женой, можно было ласкать ее, а теперь вся неизрасходованная нежность достается деревянной чурке, которую и гладит Яков. Можно было бить гусей — и в воздух снежными хлопьями взлетает пух. Можно было, наконец, жить в согласии с Ротшильдом (для этого Бронзе и Ротшильду в спектакле дан танец).

Но Яков Бронза всю жизнь только считал убытки и заносил их в книгу, стуча костяшками счетов. И вот приходится подвести итог жизни. А в какой банк, под какой такой процент положить, в какую книгу записать убыточную, бесцельно потраченную жизнь? Нет-нет, вы не можете отождествить себя ни с робкой, покорной Марфой, которая радуется только смерти, ни с вертлявым, жалобно-заискивающим и просачивающимся в любую щель Ротшильдом, ни с огромным, умственно и душевно неповоротливым Яковом. Но — как говорит в рассказе этот Яков — «всякое насекомое жить хочет». А человек — продолжим мы — еще хочет знать, зачем живет. Соображения об убыточной жизни и полезной смерти Валерий Баринов обращает в зал. Возразить ему нечего, но признать его правоту тоже невозможно. Судорога сознания, не желающего мириться с тем, что жизнь лишена смысла, проходит по всему спектаклю Гинкаса и причиняет зрителям почти физическую боль.

Кама Гинкас говорит так: «Чехов терпеть не мог ни притч, ни басен, потому что избегал нравоучений. По существу, Чехов впервые в своем творчестве почти напрямую сказал то, о чем всю жизнь писал. Впервые написал притчу, в которой позволил себе прямо сказать, что его беспокоит. Он написал рассказ об убыточно прожитой жизни или о бессмысленно прожитой жизни. Почти все персонажи Чехова на разных этапах осознают это — посмотрите все рассказы, посмотрите все пьесы. Или не они осознают, но мы, читатели, понимаем, что столько времени прошло — и ничего не было. Ничего не было! Не было в жизни ничего. Была река, были барки, были гуси, были лодки, был ребенок… Ребенок же был! Баба была, женщина была у него! Он не помнит ни того, ни другого. Песни были, и скрипка была, а он презирал эту скрипку — это же заработок был в „жидовском оркестре“».

В финале спектакля Валерий Баринов трижды выкрикивает короткий вопрос: «Что?» — будто обращается к Богу. Не дает ответа. Ответ содержится в песенке про гусей, которую Кама Гинкас вводит в спектакль: «Гуси, гуси. — Га-га-га. — Есть хотите? — Да-да-да. — Ну, летите! — Нам нельзя…».

Май 2004 г.