ПАМЯТИ ВИКТОРА ЯКОВЛЕВИЧА КАЛИША

«У нас великая страна, одна шестая света, когда на севере зима — на юге уже лето». Никто не знал эту страну, театральную Россию (здесь неуместно слово «провин­ция») так, как Виктор Яковлевич Калиш. Никого так не ждали в десятках театров России. Мы приезжали и уезжали, а его звали снова и снова, ждали — вне зависи­мости от того, хвалил он или ругал. И то и другое он умел делать без пафоса. Мно­гие из нас часто выступают на труппе, но никто не делает это так виртуозно, как Виктор Яковлевич, превративший устный жанр театральной критики в настоящее искусство. С его уходом в нашей профессии, и так утратившей многие, столетиями складывавшиеся основы, пресеклась еще одна традиция, и восполнить эту потерю категорически невозможно. Обладавший уникальным чувством юмора, он любил называть себя то Спотыкалиш, то Стукалиш. Я думаю, он был Уникалиш. И не буду каламбурить по поводу этого слова…

Виктор Яковлевич был абсолютно незаменим и давно уже гласно признан уважа­емым цеховым дядькой устной театральной критики. Он был настоящий товарищ, умеющий ввести дискуссионный бардак в достойное профессиональное русло, при­мирить, сгладить, обострить, он владел мудрым мастерством монолога и драматур­гией диалога. Мы знали Виктора Яковлевича много лет, вернее, он знал нас. На редакционной стене висит его стих, приветствующий рождение «Петербургского театрального журнала» (когда-то он написал новорожденному «ПТЖ»: «Виват, жрецы и демиурги, вас театральный мир узнал, вы в постаревшем Петербурге открыли молодой жур­нал!»), в нескольких номерах — его статьи, нас связывали общие поездки по России, фестивали, люди, друзья — реальный театр с его проблемами и персонажами. Мы ездили, пили чай, сочиняли капустники — от Тильзита до Екатеринбурга, — сорев­новались в сочинении виршей, утопали в сибирских снегах и уральских дружеских связях, ревновали друг друга к театрам, территориям, друзьям, пространствам, ос­ведомленности, но никогда — к успехам. Мы с удивительной откровенностью пос­вящали друг друга в перипетии личной жизни, обсуждали людей и их судьбы, но никогда не сплетничали. Мы не сходились на обсуждениях в оценках, но никогда не подставляли друг друга. Казалось, нас связывало понятие о профессиональной чес­ти, внушенное учителями, мы гордились, что учились у одних педагогов в ЛГИТМи­Ке, что наш общий дом — Моховая, что есть кому передавать приветы… Стаж на­шего общения равен профессиональному стажу каждого: старшие члены редакции, как я, знали Виктора Яковлевича лет по двадцать пять, младшие — столько, сколько заняты критикой.

Может быть, следовало бы проводить по-настоя­щему театрального человека, Виктора Яковлевича Калиша, стихами, рифмами, виршами, в которых ему не было равных. Но рифмы на ум не идут, и хотя самые последние годы тревога за его жизнь была постоянной спутницей театральных будней, казалось, что он еще продержится — от людей с таким юмором, такой жаждой жизни, любопытством смерть иногда отсту­пает. Не случилось. Но точно одно: уже сегодня Вик­тор Яковлевич Калиш — легенда театральной России. О нем много лет будут вспоминать именно как о лич­ности легендарной, наверняка сочиняя новые и новые подробности общения с ним, его имя — миф новейшей театральной истории, и этим он будет еще долго помогать сохраниться профессии, которой был по настоя­щему предан, всем тем, кто этой профессии служит, а не прислуживает.

Когда умер З. Я. Корогодский, с которым В. Я. был дружен, которому посвящал вирши о «Зямоскворечье» и чем-то таком еще, подумалось: слава Богу, Калиш еще как-то держится. Теперь они глядят сверху на то, как мы верстаем эти страницы, где они рядом, на одну и ту же букву «К», и я, правда, слышу их комментарии…

ТРАГИКАЛИШ

Фраза для Калиша: «Я знаю Русь и Русь меня зна­ет!». Во-первых, потому что это правда. Во-вторых, потому что заговорить о себе словами Фомы Описки­на было бы ему приятно: в его палитре, в его имидже, в самом его духе все гротесковое и эксцентрическое не просто наличествовало, не просто бережно копилось, но действовало и живыми искрами поджигало подве­домственный ему театральный мир.

Проверено: все это как раз позволяло ясно пони­мать, что он критик от Бога, что он все видит, все знает и все понимает, и если на сегодняшнем обсуждении спектакля он поместил свое всеведение в скобки, так на то, значит, были какие-то важные дипломатические или нравственные, а скорее всего, воспитательские соображения: его критерии были строго художественны и высоко идейны, но иногда казалось, что люди театра были для него решительно важней, чем их спектакли и роли. И для этих сотен отдельных для него людей Калиш, хоть Виктор Яковлевич, хоть Витя, был все-таки и в конце концов не критик, а рэбэ — учитель, советчик, отец родной, брат, разводящий, соединяющий, помо­гающий найти актеров, пьесы, театр по душе и еще бог знает что. Странно: он ведь знал чуть не все внутрите­атральные интриги, а лично участвовать в них не любил — знал, что надо, но, похоже, что-то старомодное в себе преодолеть не умел и сам от собственного чистоплюйства смешно, но искренно страдал. Зрительный зал был не единственным его местом в театре. Капустники и даже актерство — с охотой и ра­достью, литературная работа для сцены — с радостью и охотой. Где был театр, там был Калиш, и наоборот. Наоборот даже верней.

Нежно и ревниво любил оперетту, начинал, бросал, снова начинал писать про нее книжку — может быть, заветную. Не закончил. Куда ему: еще когда кочевал по стране, уже был очень больной, а потом…

Памятник себе Калиш не проектировал, но задолго до конца все-таки властно сформировал в наших мозгах тот образ, который нам надлежало запомнить. Так, по его воле, я уверен, и станется: его будут долго и крепко помнить безупречным веселым асом русского театра.

Лет пять назад в декабре в Ленинграде шел фестиваль «Рождественский парад». Каждый вечер членов жюри рапределяли по спектаклям. Однажды мне выпала карта: ехать на спектакль Корогодского с Виктором Яковлевичем Калишем и Надей Таршис. Нас повезли в каком-то ржавом «бобике» (будто из военных фильмов Алексея Германа) куда-то на окраину, на Нарвскую заставу, в промерзший железобетонный ДК, где тогда был театр Корогодского. Потрясающий декабрьский вечер, жуткий мороз, тьма-тьмущая и невероятная метель… Как в «Капитанской дочке»: «Ну, барин, беда: буран…» И мы приехали к этому ДК, затерявшемуся на пролетарской окраине, но ДК и деревья вокруг были сказочно облагорожены снегом, который, словно свадебное платье, белел и искрился при свете фонарей… Нас встретил окоченевший Корогодский, отогрел чаем. Был страшно рад видеть Калиша, знакомого ему не один десяток лет, а нам с Надей достались — рикошетом, взаймы! — его уважение и нежность к Калишу, а также пряники к чаю…

М. Дмитревская, В. Калиш, О. Скорочкина на Алтае. Фото из архива редакции

Потом мы смотрели спектакль «Осенняя скука» по Некрасову, и это правда была осенняя скука, невыносимая, тоскливая… Артисты играли очень старательно, но не было и отсвета прежнего сияния и игровой энергии, которые сопровождали когда-то спектакли Корогодского. Когда спектакль закончился, я в ужасе посмотрела на Калиша: что делать?! Какой позор! Как это возможно обсуждать, да еще в присутствии З. Я.? Хотелось сбежать через морозное окно от стыда. Калиш был спокоен. Он сказал: «Вы молчите, я буду говорить». Я ужаснулась: бедный, как же он станет выкручиваться? Как мы перенесем его позор? А он и не выкручивался. Сидели, пили горячий чай, говорили о театре, о жизни, Калиш ничуть не лгал про «Осеннюю скуку», ни секунды — но он взял какой-то такой тон, такую профессиональную высоту, что мы все чуть не взлетели. Это был урок: как не согнуть собственной спины и не потерять профессионального достоинства, не обижая при этом собеседника, который не просто в кризисе, но на закате своих дней. Казалось, декабрьская стужа отступила, и вокруг нашего стола образовалась африканская жара, и никакого позора, профессиональной неловкости. Потому что жизнь З. Я. не замыкалась на этой «Осенней скуке», и наша жизнь тоже, и Калиш чудесно все это осветил. Вот пишу — это был урок, но, честно говоря, его технологии я не раскусила и секрета тоже. Повторить подвиг разведчика не смогла бы. Тайна верескового меда осталась при Калише. Мы с Таршис тот мед пили, по усам текло, да в рот не попало.

Потом мне повезло встретиться с ним в Сибири, куда мы с Мариной Дмитревской отправились смотреть и обсуждать спектакли барнаульских театров. Один спектакль в барнаульской драме был совсем неловкий, а играли пожилые артисты, у которых за плечами была жизнь, в театральном смысле, видать, не самая счастливая. Мы не знали, как с ними говорить. И Виктор Яковлевич тогда еще раз нам показал. Это была «Странная миссис Сэвидж». И Калиш обратился к незнакомым артистам, как старый товарищ: «Почему вы так суетитесь? Почему играете так судорожно? Не надо изображать „сдвинутых“ людей. Это занятие неблагодарное. Подумайте лучше, что заведение это называется „Тихая обитель“. Это какое-то особое время в человеческой жизни. Тихая обитель… Попробуйте играть спокойнее… с паузами… слушайте себя, партнеров, тишину, и все образуется…»

Совсем не старый человек, он подсказал пожилым людям, как лучше играть старость, время прощания с белым светом… Он им протянул руку помощи, которую не смог обеспечить режиссер. А не громил беспощадным и проницательным анализом. Это было что-то большее, чем театр и театральная критика. Я бы многое отдала, чтобы снова очутиться с ним в каком-нибудь промерзшем театре, и смотреть Гоцци или Брехта в исполнении отважных сибирских артистов, и слушать, как он разбирает чужие спектакли, чужие роли и чужую жизнь. Не теряя профессионального и человеческого достоинства — ни своего, ни чужого… Я бы многое отдала — да кто бы это взял?

Он писал в своей книге «Театральная вертикаль», что театр в русских городах — словно печка внутри дома, вокруг которой люди собираются, чтобы отогреться. Но он и сам был такой «печкой», колесящей, пока были силы, по России и обогревающей очень и очень многих. Притом, что не был критиком, «приятным во всех отношениях» и его разборы были совсем не светскими и нелицеприятными.

Как бы все ни рушилось — над нами, под нами, внутри нас (а у него в последние годы здоровье рушилось с катастрофической скоростью и жестокостью), — он всегда держал свою ТЕАТРАЛЬНУЮ ВЕРТИКАЛЬ. Пусть он простит меня за этот пафос — ему он был не свойствен, он все больше шуточками, шуточками… Наверняка и сейчас он отшучивается — но только это уже не про нашу честь. Он теперь шутит с теми, кто намного выше нас.

Он ушел в свою «Тихую обитель», минуя старость. Жаль. Что сумел объяснить про это время другим, а сам эту остановку проскочил. Что больше его невозможно встретить в темноте ни одного театрального зала на свете. Что вообще его больше нельзя встретить на белом свете. У меня есть фотография, где мы с ним и Мариной танцуем канкан в тайге. На фоне вековых елей и двухметровых сугробов. Виктор Яковлевич любил оперетту и всегда был готов ее поддержать. И не только письменно. Притом, что тогда он уже ходил, опираясь на палку. «Ну, барин, беда: буран…» Но театральная вертикаль-то его удерживается? Не отменяется?