Я воспринимаю саму тему сада как некую мифологическую основу. Какие-то странные слова Чехов дает Лопахину в знаменитом монологе после покупки вишневого сада: «Это плод вашего воображения, покрытый мраком неизвестности». Так вот, это, может быть, плод воображения. Ведь важно не то, было или не было, а какое к этому отношение, как проявляются люди. В пьесе есть слова о том, что покойная мама гуляла по этому саду, но нет никаких слов о том, кто этот сад разбил, как он возник, и так далее. Он — некоторая данность и момент поэтического воображения.
В каком-то смысле «Вишневый сад» — это прощание для себя с некоей художественной идеей, которая оплодотворила российский, да и мировой театр, которая была подарена МХАТом. Помог родить эту театральную идею Чехов. Значит, была некая художественная идея, и она воплотилась в результате в неких знаках. Один из этих знаков — это мхатовский занавес, это культовые такие вот знаки. Это не пространство жизненное, в котором существуют герои «Вишневого сада», это пространство сцены, в котором существуют поэтические персонажи Чехова, и вот они действуют в пространстве театра. В результате возникла идея трансформирующегося занавеса МХАТа, чтобы дать почувствовать ту драматическую трансформацию, которая произошла со временем. Цветовую гамму шехтелевского занавеса Станиславский называл болотной, но это мягкость и таинственность, призрачность уходящей жизни. Сегодняшняя жизнь, если говорить о ее цветовой гамме, все больше тяготеет к ярким, вульгарным тонам. Прелесть полутонов, цветовой призрачности все больше уходит из нашего культурного обихода. Полностью пропадает чувственное ощущение мира, а это было для символистов, для той эпохи, когда писалась пьеса, может быть, самым основным. Поэтому такие тона, поэтому такие причудливые изгибы шехтелевского орнамента, зыбкость мироощущения и принятие жизни такой, какая она есть. А если есть принятие, то есть и стоицизм. А этот стоицизм в значительной степени определяет самочувствие чеховских героев и, может быть, даже нашу сегодняшнюю жизнь.
Я, несмотря на то, что апологет театра психологического, понимаю, что сейчас мы переживаем время заката этого театра. Ренату Литвинову я раньше видел в фильме. А тут случайно включил телевизор ночью, посмотрел — и подпрыгнул. И сразу я понял, что мне надо ставить «Вишневый сад» с этой актрисой. Даже, может быть, не с этой актрисой, а — я надеюсь, Рената не обидится — с этим существом. Потому что мы все еще и существа, представители животного мира. Я прочитал в письмах Серова, что он не мог писать портрет, пока не понимал, что за животное этот человек; и даже расшифровал, что Станиславский (когда он писал его портрет) — орангутанг смеющийся…
Вот с этим существом, вот с этим представителем животного мира, поскольку это раритетное существо, которое вызывает самые разные эмоции у разных людей… Словом, мне показалось, что это то, что нужно для спектакля. Тем более что меня совершенно перестала интересовать так называемая социальная сущность этого произведения, привязанная к определенной эпохе и к определенным дням.
А потом возник один из моих самых любимых актеров Сережа Дрейден, который тоже не актер в банальном смысле этого слова. Замечательная художественная личность, в нем есть та грация, которую никак не назовешь грацией театральной. Я представил себе, что только этот артист и может быть братом такой Раневской. И чтобы эти два существа существовали в спектакле отдельно. Они не просто дети, они культивируют в себе детство, не хотят с этим расстаться. Если бы они не были детьми, от них бы не ушло имение. Может быть, этот способ самозащиты, и, надо сказать, не самый худший способ, — это их эмиграция в детство.
…Драматическое ощущение мимолетности жизни, изменчивости всего. Спорим мы по поводу этого названия и, наверное, долго будем спорить. Вот «Вишневый сад», а ведь вишневое дерево — оно на самом деле некрасивое, оно корявое, оно прелестно только в короткие минуты цветения. Этот цвет прошел, все опало — и остается корявое дерево до следующего цветения. Тема летучести, быстролетности, мгновенности того, что нам дано. Это, как ни странно, сопряжено и с Раневской, которая, может быть, одна чувствует… у которой развито чувство быстротечности жизни. Но «жизнь прошла, словно и не было», — ведь это каждый из нас может сказать в конце о себе, а не только Фирс. Каждую минуту она улетучивается, она стекает по стрелкам часов.
Но я почему об этом так говорю — потому что очень часто это звучит как некое обвинение: вот, мол, профукали жизнь, профукали… Ну, а как иначе? Она не фиксируется, что ли. Может быть, и фиксируется только вот таким художником, как Чехов, который может зафиксировать ее летучесть, понимая, что она даже между строк, а не в самих строчках. Поэтому, наверное, и пишет: «Пауза. Пауза. Пауза…»
Адольф Шапиро
Комментарии (0)