О ЗАМЫСЛЕ

Это пьеса о Якове (по прозвищу Бронза). Это монолог, который порой прерывается теми, кто жил с ним рядом.

Яков — гробовщик. Он — артист своего дела. Когда он пилит, строгает, точит, он живет. Но работы нет, город маленький, никто не хочет умирать.

Очень важно, чтобы плохое настроение Якова усугублялось из-за действий, присутствия, ощущений других персонажей. Тогда это уже не будет рассказ о том, что было, а нечто происходящее здесь и сейчас.

В чеховских пьесах особо значимы ремарки. Они выражают отношение Чехова к тому, что говорится. Например: «Я люблю… (сморкается)». Так Чехов четко прослеживает различие между знаком и означаемым.

А в прозе каждое слово должно воздействовать и поворачивать внимание читателя. «Мальчишки ловили на мясо раков»… Именно «на мясо», это слово не случайно здесь, когда начнется возрождение и вознесение Якова. Как в «Черном монахе» «давили летом гусениц руками» — это тоже указатель.

Перечисления убытков для Якова — это наслаждение коллекционера. Он коллекционирует несправедливости.

Если играть «Скрипку Ротшильда» как бытовую комедию, то могли бы ее показывать уже завтра. Но это такая комедия, от которой волосы должны встать дыбом.

Постоянно Чехов будет побеждать. А мы должны все равно свое дело делать.

Мы не играем медленный семейный спектакль. Идет речь о чудовищной несправедливости. Надо предметно, физиологически, физически включить зрителя во все.

Сегодня мы продвинулись очень далеко. Я не хотел вас прерывать, потому что там, где не получилось сегодня, потом может получиться. Там, где «получалось» у Валеры (Баринова в роли Якова), выходило и у остальных. Когда вы работаете точно, вы ему помогаете. У него трудное существование. Он не в прямом контакте с вами. Это опосредованный диалог. Чем вы точнее ведете его, тем ему легче. И что очень важно: в каждом сценическом событии содержится много микроскопических событий. С крупными событиями легче, а маленькие события намного труднее воплощать на сцене. Весь монолог Якова идет через препятствия. Ему мешают не только люди.

Музыка — это не музыкальное оформление, а помеха. Он начинает говорить, и сразу она его перебивает. Сказал слово, и опять что-то его перебило. От этого возникает юмор. «Яков никогда не был в хорошем расположении духа, так как ему приходилось терпеть страшные убытки». Это нестерпимо, он «принимает лекарство»: возьми доску, подержи ее, чтобы внутренне отдохнуть. Это уже новый микросюжет. Деревом Яков священнодействует, чтобы отойти от набора личных обид. На секунду ему становится легче.

Не только ты нуждаешься в секундах отдыха. Зритель тоже нуждается. Мы все нуждаемся в этом. Это задача режиссера — и актера, который ведет свою линию в спектаклe, — обеспечить траекторию напряжения и отдыха. Я раскрою маленькую тайну. Если бы я вам заявил, что у нас будет прогон сегодня, то вы бы напряглись. Я сам не знал, что мы пройдем до конца. Но у меня было предчувствие.

Музыка сводит с ума. Она — персонаж. Она — мучитель, препятствие. Она характеризует то, чем Бронза не хочет быть. Он не хочет рождаться человеком.

Между репетициями. …Искусство не терпит тавтологии: нельзя, чтобы действие, слово, пространство… и музыка играли бы одну и ту же роль. Поэтому у меня всегда музыка и звук — это отдельное действующее лицо. Как правило, музыка выражает мое авторское отношение…

Вы можете плакать, вы артист, вы плачете, вы бьетесь головой о стенку, а я полечку даю в это время… Потому что на самом деле там существуют дистанции… не только музыкальные. Музыка выражает мое отношение или, если хотите, отношение демиурга, Бога, природы… Вы страдаете, вы искренно страдаете, но с расстояния, на котором находится Божество или природа, оно вас вообще не замечает, может, на самом деле в это время празднует свадьбу… я не знаю… молекул… То есть природа, Бог безразличны или, во всяком случае, не соответствуют тому, что бы мы хотели… Вот вы закричали — и гром грянул… Нет, он не грянет…

…Реакция американской и русской публики была одинаковой и основанной на том, что связывает людей. Это была реакция на алогизм поступка, на узнаваемость героя, реакция на то, что пугает человека, и на то, что зритель хотел бы видеть в жизни и на сцене. Различия есть в тонкостях. Например, вчера в зрительном зале было довольно много евреев-эмигрантов. Бронза говорит: «Городок был маленький», Ротшильд продолжает: «У, такой маленький»; Бронза смотрит прямо на него, и тот пугается и прячется. Обычно в зале был смех. А вчера не было. И это понятно. Евреям не смешно то, что еврей пугается. Так же как на первом прогоне с публикой в Москве в зрительном зале главным образом сидели старики и старухи, и когда они слышали: «Жили одни старики, и они умирали так редко, что даже досадно», — им было не смешно. Это психология. Это то, что связано с возрастом, социальными особенностями и больше ни с чем.

…Спектакль идет очень хорошо, но происходит то, что обычно происходит на моих спектаклях. Все они начинаются с юмора, со смешного, с дуракаваляния. Но в «Скрипке…» — это не дуракаваляние, а черный юмор и тем не менее — это юмор.

…Они (русская публика) поначалу боятся смеяться. Они боялись — и на «Даме с собачкой»… Если есть молодежь среди публики — она свободно смеется, и потихоньку и другие начинают смеяться, а если нет молодежи, то смотрят серьезно. «Это же „Дама с собачкой“!»… Такое на моих спектаклях бывает. А тут, в «Скрипке Ротшильда», тем более — шутки мрачные, несмешные. Поэтому очень редко смеются, особенно вначале, но слушают хорошо.