ГОРОД МЕЧТЫ

Н. Римский-Корсаков. «Снегурочка». Мариинский театр.
Дирижер Валерий Гергиев, режиссер Александр Галибин, художник Георгий Цыпин

Юбилей родного города не дает покоя постановщи­кам, творящим очередной петербургский культурный миф с точки зрения современного сознания. «Снегу­рочка» в Мариинском театре поставлена по последней моде — на сцене суперзанавес с изображением очередного обшарпанного петербургского дома. Из прорези нарисованных ворот выходит бомж с мусорным бачком на колесах. Бомж — он же Леший. Вокруг клубятся люди-птицы в черных одеяниях и белых масках-клювах. Черные вороны, призраки Петербурга с газетами в руках…

Сцена из спектакля. Фото Н. Разиной

За весенние месяцы это уже четвертый спектакль, эксплуатирующий тему города, в котором происходят события вполне невероятные. Причем неважно, какого города. Мрачный ли это город «Аиды» Д. Чернякова в Новосибирском театре оперы и балета, двор ли колодец «Носа» Гоголя — Шостаковича в Мариинском, домсуперзанавес в «Огненном ангеле» в Большом театре и опять дом в «Снегурочке». Тема мертвого города — города-тюрьмы, города-разрушителя, города — хранителя призраков и страшных видений — актуализирована на самом разном исходном материале. И вряд ли такие несхожие по типу мышления, по мироощущению режиссеры, как Д. Черняков, Ю. Александров, Ф. Замбелло и А. Галибин, вступили в намеренный сговор запустить идею в тираж. Они явно транслировали то, что носится в воздухе. Впрочем, это может стать темой отдельной статьи, ибо идея развивается в каждом случае по-разному. Применительно же к «Снегурочке» дом становится границей между реальностью и фантазией (или сказкой, или притчей) о том, почему город мертв, почему он погибает. От отсутствия солнца и любви. Надо сказать, что эта тема действительно актуальна для Северной Пальмиры…

Серый круглый диск-подиум, на котором проходят события Пролога и первых двух актов, в финале превращается в светящийся бронзовый солнечный лик. Цветовая гамма спектакля модулирует от холодных голубовато-зеленых тонов к желтым и красным. Мир за стеной разваливающегося дома оказывается меняющимся, пестрым и совершенно непредсказуемым по стилевому, ассоциативному, образному наполнению. То кажется, что вы попали на спектакль Московского театра оперетты, а Весна и Дед Мороз — это Ганна Главари в блестках и легкомысленный граф Данило в смокинге и с тросточкой в руках. И в этой логике естественным кажется подиум, на котором птицы-модницы проводят дефиле от кутюр. То чудится какой-нибудь кремлевский концерт — может, Надежды Бабкиной (по признакам яркого псевдорусского балагана). Все это оживает на фоне лубочных картинок, спроецированных на задник, с видом причудливых дев-русалок, котов, собак, петухов и прочей живности. Иногда вас заносит в мир фэнтези, где ходят люди с домами на головах или с огромными прозрачными яйцами вместо голов.

Наверное, все это наполнено глубоким смыслом, особенно для знатоков фольклора, русских обрядов и ритуалов (для постановки пластики был специально приглашен знаток всего вышеперечисленного Александр Илиев). И если вооружиться соответствующей литературой и проконсультироваться у специалистов, каждый зритель чем-нибудь да обогатится.

Сцена из спектакля. Фото Н. Разиной

Например, яйца на головах — это знак перехода из одного состояния в другое — от небытия к бытию, если зародыш оплодотворен. А обыкновенный зритель поставлен в ситуацию того самого Лешего, который бомж, в голове коего густая каша из обрывков всего, что дает современная массовая культура — от русалок на стенках до эстрадной попсы с «Балаган-limited» во главе.

Нельзя исключить также шальную мысль, что вся эта провокация, а может, постмодернистская инсталляция и есть концепция. История про Снегурочку увидена глазами Лешего-бомжа, и он, копаясь в мусорном бачке в грязной подворотне, грезит о цветных сказках про справедливость мира, про то, что «солнце взойдет». Не случайно ведь серые стены дома становятся иногда прозрачными, будто все эти в нарочито карнавальных нарядах люди реально обитают в трущобах и ждут, что жизнь изменится. И не случайно Снегурочка, пришедшая по лунной дороге из глубины сцены, по лунной же дороге, но уже развернутой прямо в зал, через оркестровую яму и уйдет, мелькнув белым платьем в темноте зрительного зала. Не растает, а будто растворится или останется в сознании, как мечта… И не случайно это одна из самых сильных сцен спектакля, обращенная напрямую к каждому из нас.

Во всяком случае, спектакль этот типичен и для А. Галибина и для Г. Цыпина, которые не мыслят в категориях причинно-следственных связей и строят свой, поэтический тип театра. А уж «из какого сора» здесь произрастает сценический язык — речь театра, — вопрос подобный тем, что предъявляются стихам, если они действительно поэзия, а не рифмованная проза.

О. Трифонова (Снегурочка), В. Мороз (Мизгирь). Фото Н. Разиной

Оркестр В. Гергиева играет партитуру Римского-Корсакова замечательно, но так, будто сцена для него не существует и никак он с ней не соотносится. Играет вдохновенно, на широком дыхании, тактично подавая певцов. И поют свои партии исполнители, и играют так, будто находятся внутри вполне традиционного спектакля и главное для них — сказка, а не ситуация двоемирия, которая последовательно выстраивается на подмостках. Попадая на авансцену, за черту, где стоит этот самый дом, остаются они внутри своих драм, никак не реагируя на то, что мир вокруг изменился. Будто для удалого добра молодца Мизгиря в русском кафтане быть на современной Лиговке дело естественное и обыкновенное, и для костюмированного Леля, и для малявинского вида Купавы тоже, а уж для Снегурочки в белом концертом платье — тем более. Их сюжет встроен в сверхсюжет спектакля, в котором сталкиваются не конкретные персонажи — реальные ли, фантастические, а пласты мифа о безжалостном ходе жизни, в котором «Снегурочки печальная кончина и страшная погибель Мизгиря тревожить нас не могут». И в этом смысле мера обобщения, принятая в спектакле, мифу соответствует.

Героиней премьерных показов можно смело назвать Ольгу Трифонову — Снегурочку. Она единственная, кто создает действительно образ, в котором есть впрямую выраженное человеческое страдание и надбытовая остраненность одновременно — великолепное пение, органика поведения, какая-то естественная осмысленность всего, что с ней происходит. От остальных исполнителей, похоже, требовалось хорошо петь, но не концертно, а действенно, с внутренним драматическим напряжением, что им замечательно удалось. Это позволило наполнить рационально и довольно жестко выстроенный мир спектакля живым чувством. На этом противостоянии — театрализованной внешней оболочки и музыки как душевной и духовной субстанции — строился конфликт. И побеждала в этом противостоянии — душа человеческая. Именно поэтому Снегурочка уходила в финале к людям — от искусственности, от мифа, если хотите — в жизнь.

Май 2004 г.