ЗАРАСТАЕТ БУРОЙ ТИНОЙ ГЛАДЬ СТАРИННОГО ПРУДА…

«Ангажемент». Сценическая фантазия А. Галибина
по мотивам пьесы Ю. Князева «Динамо»
и комедии А. Чехова «Чайка». Александринский театр.
Режиссер Александр Галибин, художник Александр Орлов

Это один из самых фальшивых спектаклей, что мне пришлось видеть за последнее время.

На этом рецензия на «Ангажемент» могла бы быть завершена. Ибо почти не представляется возможным объяснить кому бы то ни было, что такое — неподлин­ность и чем живое отличается от неживого… Это — как с печкой. Стоит красивая, изразцовая, тронешь ладонью — холодная. А в другой раз — греет.

Мне не нравится в «Ангажементе» все. Не нравится, что очень красивая декорация пов­торяет прием новосибирской «Кроткой» (А. Галибин и А. Орлов делали ее тоже вместе). Весь планшет сце­ны и тут и там залит водой. В «Кроткой» по ней хо­дили, аки по суху. В александринском спектакле вода некого «колдовского озера» затрудняет передвижения актеров, для них проложены мостки, ведущие в глу­бину, к сцене треплевского театра и приговариваю­щие мизансцены к однообразию и декоративности, а не к смыслам. Там, на озере, живут сцены чеховской «Чайки». На авансцене, в интерьере якобы современ­ной квартиры, живут герои пьесы Ю. Князева «Ди­намо». Миры разделены тюлем, за который под крик натуральной чайки периодически кидается нервичес­ки-мечтательная героиня Софья — якобы провин­циальная актриса, якобы мечтающая сыграть Нину Заречную и стремящаяся туда, в иллюзорный мир театра, вымысла, чувств и страданий («я — чайка, нет не то…»). На актрису провинциальной сцены, которая ходит на базар и давно не была в столице, красивая Екатерина Бескова совершенно не похожа, к тому же мне не нравится эта искусственная, умозрительно-вы­мученная, достаточно тривиальная, чтобы не сказать пошлая, драматургическая конструкция (от тяжелой жизни и неудовлетворенности — туда, туда, в мечту! в творчество! в театр! в муку его! ах! ах!), названная в программке «фантазией А. Галибина» по мотивам двух пьес. Природа чувств пьесы «Чайка» всем хорошо из­вестна.

Сцена из спектакля. Фото В. Красикова

«Динамо», написанная драматургом из Ангарска, и довольно давно, — совершенно другая пьеса с иной природой чувств. В оригинале это «гиперреалистическая» история о том, как «груба жизнь», как она «динамит» людей, а они друг друга. Это резкий, без поэзии, на грани сквернословия, точно выстроенный психологически диалог, это желание правды жизни образца 1980-х, это мрачный будничный быт, это дыра, из которой герои хотят выбраться. Это «Елец», куда Нина заехала уже давно — и зимует тут по ангажементу уже который сезон… Через квартиру провинциальной актрисы, действительно томящейся без ролей в то время, как запойный муж Филя переиграл всю классику, все время молча проходит сосед с мусорным ведром (у него захлопывается дверь, он лезет домой через чужой балкон). Мусорное ведро и человек, ищущий выхода, — образ неслучайный, с «Чайкой» едва ли соотносимый. У Князева — дом, где действительно нет хлеба с маслом, где все запущено, где пришедшего гостя Софья тычет пьяной мордой в салат. Тут пьют, ругаются и мечтают о лучшей жизни совсем не так, как чеховские герои (хотя и чеховские герои, когда мечтают, — не пастилу с мармеладом едят). А у Галибина в спектакле гостя тычут не в салат, а в торт (почувствуйте разницу…), провинциальная хрущоба эстетски декорирована серой холстиной (чтоб мне жить в таком интерьере!) — под стать самой Софье, юной красотке, тоже декорированной холщовым платьем «от кутюр». Она сидит, поджав ноги, и в мечтательных слезах учит роль Заречной, с самого начала и до самого конца находясь в постоянной и нарочитой истерике, природа которой может быть классифицирована не как драматическая, а как клиническая, ибо мотивировок не имеет. А не имеет она их потому, что всю пьесу Князева Галибин изрезал, оставив от нее какие-то манерные клочки. В результате Софья оказывается психически неадекватной девушкой, которую надо к врачу, а не в театр, и способная Екатерина Бескова в неудаче роли совершенно не виновата.

Е. Бескова (Софья), А. Девотченко (Филя). Фото В. Красикова

Скажем, у Князева в первой сцене Софья в темноте треплется с подругой по телефону, вошедший Филя резко зажигает свет — и пошла ругань, истерика, скандал… Мотив чисто физиологический: спичка чиркнула — и произошло очередное нервное возгорание, как они и происходят в быту наших соотечественников. Не то у Галибина. У него Филя прерывает творческий процесс Софьи по заучиванию роли и она истерически рыдает. Ах! Просто не квартира, а парфюмерный отдел.

Решив рассказать о театре, об ангажированности им, Галибин ставит холодный, рассудочный, глубоко неподлинный спектакль. Ставит так, как будто никогда не видел этих измученных «безрольностью» провинциальных актрис, штопающих мужу носки и часами висящих на телефоне. Как будто он не бывал в маленьких театрах, в гримерках, как будто не видел пьяных командировочных (есть в пьесе и такой персонаж) и драматургов (есть и такой, тоже абсолютно ряженый). «Гиперреалистическая» пьеса Князева лишена какого бы то ни было правдоподобия уже на уровне распределения ролей: одноклассников играют актеры с реальной возрастной разницей лет в пятнадцать. Всех исполнителей называть не буду, я видела их впервые, и, может быть, они вообще не могут играть хорошо, но плохо играет и Алексей Девотченко (Треплев и Филя), который вообще-то играть хорошо еще недавно умел (правда, «Маленькие трагедии» и «Ангажемент», спектакли этого сезона, усиливают тревогу, родившуюся еще на «Ревизоре»). Девотченко существует абсолютно формально, артикулируя-декламируя текст и весь спектакль находясь вне партнера. Впрочем, тут вообще каждый сам за себя — куда вынесет холостой темперамент и нажитые на императорской сцене приемы. А что же «Чайка»? Что же тот самый театр, куда так рвется больная девушка?

Александринские артисты представляют Чехова настолько топорно, с таким количеством бородатых штампов, что хочется счесть это пародией. (Например, Аркадина заваливает Тригорина на реплике «Ты — надежда России», как заваливала его в десятках спектаклей последнего десятилетия, где первооткрывателем этой мизансцены был М. Захаров, а последним из замыкающих — П. Штайн в Рижском спектакле, вызвавший этим уже только иронию). Но пародией эта «Чайка» не выглядит, не хватает гротесковой заостренности, и думаю, что если бы сегодня в Александринке играли просто «Чайку» — она выглядела бы, увы, точно так же. Куда же, получается, стремится в своих грезах несчастная провинциальная актриса Софья? В мир этой ходульности, тотальной неправды, неодаренности, театральной рутины?

Аркадина в этом спектакле явно бездарна. Но ведь нельзя плохо играть плохую актрису (а Ольга Гильванова играет Аркадину плохо просто потому, что плохо играет). Плохую актрису надо играть блестяще, только тогда мы поймем, что она дурна, а Тригорин бездарен. Но и Тригорин, похожий в спектакле Галибина на Чехова и плохо сыгранный Сергеем Еликовым, видимо, не бездарен: однажды он принимается читать Аркадиной кусок из своей повести, и это оказывается, представьте (!), «Дама с собачкой». Значит, Тригорин не последний в России беллетрист, а его безликость и пошлый театр за тюлевым занавесом — реальное состояние александринских исполнителей, которых режиссер не смог или не захотел перевести в другое качество. Оставил живой декорацией, в прямом смысле «у воды» (так называли в Императорских театрах статистов, танцующих в глубине).

Говоря чеховскими словами, в этом спектакле совсем нет живых лиц. Несомненно, Галибин имеет художественное право создавать мир умозрительных концепций, и этот мертвый театр холодного созерцания недраматической красоты кому-то может быть интересен. Мне — нет. Те, кто относятся к спектаклю мягче, чем я, говорят: «Да, все играют плохо, и композиция неудачна, но режиссура интересная». Объясните мне, что такое интересная режиссура, в которой все актеры играют плохо? Или мы стали считать режиссурой формальные пространственные построения, которые можем наполнять автономно существующими театроведческими концепциями?

Если воспринимать «Ангажемент» «лбом», я первая берусь написать трактат и о двоемирии, и о рутине по обе стороны занавеса как неслучайном и содержательном явлении, и о границе, которую пересекают только люди театра — Софья—Заречная и Филя—Треплев, и о том, что серая холстина — не просто холстина, а символ серой будничной жизни, даром что точно из такой вся Европа шьет модные пиджаки и сарафаны, и о том, что в «Чайке» намеренно использованы все штампы и все нарочно играют плохо… Потому что это «умышленный театр» и Галибин хотел поведать об Александринке, куда пришел главным режиссером, где актеры маются безрольностью и стремятся назад, в легендарную историю. А там что? Там ходульная «Чайка», с которой бежал Чехов А. П. Усталые Софья и Филя плетутся в финале к заднику — сцене треплевского театра, которая пуста…

Тут я должна схватить себя за руку и охладить воспаленный театроведческий лоб. Придумывать концепции нетрудно. Но если чуть-чуть открыться жизни, перестать умствовать и естественно отдаться спектаклю как органическому потоку, — тут-то вас и настигнет тотальное ощущение фальши и неправды. И человеческой, и театральной. В какую концепцию их ни вставляй.

Искусственное сложение разноприродных пьес дало вычитание всех возможных смыслов, которые были в пьесах по отдельности. Просто — динамо… Тут изначально не могло быть ни одного содержательного варианта, каждый был бы по-своему плох.

Мрак бытовых будней и магия театра — это было бы пошло. Рутина там и здесь, ангажированность рутиной — мировоззренческий повод уйти из театра, не губить свою молодую жизнь, но не повод ставить живописный спектакль.

Надежда творческого осуществления и сейчас, и сто лет назад — абсолютный трюизм. Реальная, живая жизнь в сегодняшнем дне и мертвечина, архаика «Чайки» — историческая неправда.

Ликование от причастности театру — фарисейство. Все жизни, свершив свой печальный круг, угасли в этом спектакле еще до поднятия занавеса, два часа я мучительно наблюдала нечто мертвое, хотя красиво упакованное. Холодно, холодно, холодно. И — пусто. А это, согласитесь, не может нравиться.

«Ангажемент» — вторая неудачная премьера Александринки в прошедшем сезоне. Как-то незаметно, в туманной мгле рассеялись обещанные спектакли М. Лангхоффа и К. Лупы (он как раз собирался ставить «Чайку»!), и, несмотря на множество деклараций, зарастает бурой тиной гладь старинного пруда…

…Почти не представляется возможным объяснить кому бы то ни было, что такое — неподлинность и чем живое отличается от неживого. И дело не в том, что я не верю ни единому вздоху-вдоху-выдоху этого спектакля. Дело в том, что он не дышит.

Июнь 2004 г.