КОПЕНГАГЕНСКАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ

М. Фрейн. «Копенгаген». АБДТ им. Г. Товстоногова.
Режиссер Темур Чхеидзе, художник Георгий Алекси-Месхишвили

Давненько нобелевские лауреаты по физике не по­являлись на театральных подмостках. Постановке «Гражданина Франции» на александринской сцене более полувека. Герой пьесы Д. Храбровицкого был «списан» с лауреата 1935 года Фредерика Жолио-Кюри. Он в ту пору был председателем Всемирного Совета Мира, а его роль исполнял член того же Совета Ни­колай Черкасов. «Физики» Ф. Дюрренматта не в счет: там, помнится, Эйнштейн ненастоящий. Но и «Физи­кам» уже более сорока лет, и зрителей, которые пом­нят роль А. Бениаминова, не намного больше, чем тех, у кого в памяти роль Черкасова. Тем удивительнее по­явление на сцене БДТ в спектакле «Копенгаген» сра­зу двух нобелистов: Нильса Бора (премия 1922 года) и Вернера Гейзенберга (премия 1932 года). Бора играет Олег Басилашвили, Гейзенберга — Валерий Дегтярь. Великие физики, титаны научной революции первой трети XX века стали персонажами пьесы английского драматурга Майкла Фрейна. Кроме них автор вывел на сцену только жену Бора Маргрет (Мария Лаврова).

По традиции все трое называются действующими лицами, хотя театр честно предупреждает, что пьеса «лишена какого бы то ни было внешнего действия». Даже в более благополуч­ные для театрального ис­кусства времена пьеса М. Фрейна, несмотря на весомые премии (вполне эквивалентные Нобелев­ским), которых она удос­тоена, должна была бы рассматриваться как эталонно несценичная. В ней очень много ядерной фи­зики и квантовой меха­ники, а все, что в пьесе не физика, то философия. И эти две чрезвычайно популярные дисциплины призваны удерживать внимание зрителей в те­чение трех часов, при­чем положение усугубля­ется наличием антракта.

Трезвомыслящий завлит уже по первой странице должен был понять, что это пьеса для чте­ния. Трезвомыслящий режис­сер… но существуют ли в при­роде трезвомыслящие режиссе­ры? Когда-то герои «Копенгаге­на» встретились в Америке на научной конференции. Гейзен­берг прочитал доклад, содер­жавший изложение новой, сме­лой теории. Выступая в дискуссии, Бор произнес знаменитый афоризм: «Это, конечно, безумная теория. Однако она мне кажется недостаточно безумной, чтобы быть пра­вильной новой теорией». Нет сомнения, что постанов­щик «Копенгагена» Темур Чхеидзе исполнился боров­ского духа: идея постановки оказалась достаточно сумасшедшей, чтобы получился новый и смелый спек­такль. На протяжении двух действий на сцене вращают­ся цилиндрические поверхности, вокруг которых по круговым орбитам движутся супруги Бор и их гость Гейзенберг. Все это время по логическим кругам дви­жется их философский диспут. Нильс Бор, следуя сократической традиции, пытается прояснить вопрос и докопаться до истины. Вернер Гейзенберг раз за разом твердо обосновывает свою позицию. Маргрет Бор не без презрения опровергает его объяснения и вы­двигает новые версии. Диспут продолжается. Побе­дителя нет и не будет. Фрейн заимствует у реального Гейзенберга — автора «соотношения неопределен­ности» — неопределенность как принцип. И все это неопределенное, непонятное, неизъяснимое увлекло сначала авторов спектакля, а потом и его зрителей. Почему? Простейший ответ заключен в предмете дис­куссии. Обсуждается вопрос: зачем Гейзенберг осенью 1941 года приехал из Берлина в оккупированный Ко­пенгаген и пришел домой к Бору?

Сцена из спектакля. Фото С. Ионова

Отечественный зритель, как никакой другой, подготовлен к пониманию этого спектакля, поскольку для нас «Копенгаген» — это развернутая версия одного из эпизодов «Семнадцати мгновений весны». Помните, как Штирлиц опекал «хорошего» физика-атомщика Рунге в противовес сугубо нацистскому физику, фамилию которого я не помню (в «Копенгагене» этот физик, член НСДАП упоминается под подлинным именем Курт Дибнер)? Дело было в том, что советский разведчик Исаев, обладая незаурядной физической интуицией, понял, что группа Рунге выбрала непра­вильный путь в проблеме разработки ядерного ору­жия. Он, в отличие от пути, предложенного их идео­логически выдержанными оппонентами, вел в тупик. Избранная Штирлицем тактика обезопасила Совет­ский Союз и его западных союзников от того, чтобы в руках у Гитлера оказалось сверхоружие. Прообразом Рунге (впрочем, достаточно отдаленным) и был Вер­нер Гейзенберг, руководитель одной из двух немецких атомных программ в Берлинском институте Кайзера Вильгельма. Правда, его неприятности с гестапо име­ли место не в 1945, а в 1938 году и обошлись ему зна­чительно дешевле, чем его двойнику из незабываемого советского сериала. «Небольшое дело в Берлине. Легкое взаимопонимание», — резюмирует Гейзенберг в пьесе. Но в известном всем нам по «Мгновениям» подвале на Принц-Альбрехт-Штрассе Гейзенберг все же побывал. «А потом они его снова отпустили», — подытоживает недоброжелательно настроенная к немцу, то есть к ок­купанту, фру Бор. Таким образом, обсуждаемый в Копенгагене вопрос имеет другую, более ясную формулировку: «Не могли или не хотели немецкие физики во главе с Гейзенбер­гом создать атомную бомбу?» Этот до сих пор не ре­шенный историками науки вопрос очень важен. Ведь именно страхом того, что у Гитлера может появиться сверхбомба, было обусловлено обращение Лео Сцил­ларда и Альберта Эйнштейна к президенту Рузвельту, повлекшее за собой развертывание «Манхэттенского проекта» — американской программы разработки атомного оружия, а затем Хиросиму и Нагасаки и пос­левоенную гонку ядерного вооружения.

Нильс Бор в пьесе Фрейна довольно быстро дога­дывается, что Гейзенберг — это «Рунге», что он уча­стник и, скорее всего, руководитель немецких разра­боток бомбы. Следовательно, его визит — не просто «неловкость», а сознательная попытка вовлечь Бора в сотрудничество с нацистами. «Если наши друзья датчане заподозрят тебя в коллаборационизме, им покажется, что ты самым чудовищным образом пре­дал их веру в тебя», — предупреждает Маргрет мужа еще до появления Гейзенберга в их доме. Нет, Бора (в отличие от другого знаменитого скандинава Кнута Гамсуна, лауреата Нобелевской премии по литературе за 1920 год) к коллаборационизму не склонить. Про­гулка Бора с гостем вместо ожидавшегося часа продолжается не больше десяти минут. «Гейзенберг хо­тел попрощаться. Он уезжает», — сухо сообщает Бор хозяйке дома. Визит завершен. Пришел конец «зна­менитой дружбе Нильса Бора и Вернера Гейзенбер­га», а с ней и «так называемой копенгагенской школе», как аттестовали ее в 1930-е и 40-е годы философы­марксисты. Остались вопросы, интересовавшие обе враждующие стороны: что сказали друг другу Бор и Гейзенберг. «Зачем Гейзенберг приезжал к Бору?» Ни послевоенное следствие, ни последующие разъясне­ния Гейзенберга вопрос не прояснили. Разговоров на­едине между героями больше не было… до пьесы М. Фрей­на. Чтобы оправдать продол­жение диалога между Бором и Гейзенбергом, автор «орга­низует» их встречу в загроб­ном мире. «Сейчас мы все умерли, нас нет», — с этой фразы начинается спектакль. «Очередной идеалистический выверт», — констати­ровали бы ревнители чистоты диалектического ма­териализма. Бор и Гейзенберг были неразлучны в советской философской публицистике, как Мендель, Морган и Вейсман. «Махисты», «физики-идеалисты», «буржуазные космополиты и националисты», «при­служники американского империализма» (это уже после войны) — так нелестно отзывались об авторах «копенгагенской интерпретации квантовой механи­ки» лица, фамилии которых мы не будем вспоминать. От участи стать «бористами-гейзенбергистами» советских физиков спасла только та же самая атомная бомба. «Если неверна квантовая механика и теория относительности, то невозможно ядерное оружие», — так Курчатов разъяснил ситуацию Лаврентию Пав­ловичу Берия, и гроза, поразившая биологов, обош­ла физиков.

О. Басилашвили (Нильс Бор). Фото С. Ионова.

Для актеров, играющих в «Копенгагене», идеалистическая вера автора пьесы в посмертное существование его героев создает некоторые технические затруднения. В начале спектакля «тени» Бора и Гейзенберга отделены от своих голосов, но потом посюсторонние и потусторонние эпизоды перемешиваются, а исполнители приучают зрителя к этой дополнительной условности. Пробиваются они, хотя и не без труда, через неудобопроизносимый текст. Значительную часть этого текста составляют «воспоминания», единственная цель которых сообщить зрителю сведения из про­граммы последнего класса средней школы, которые он либо забыл, либо ни­когда и не знал. Известно, как трудно придать таким текстам натуральное звучание, но мастерство М. Лавровой, О. Басилашвили и В. Дегтяря в основном сглаживает возникающие шероховатости. Участники абстрактного диспута оживают, как это ни парадоксально звучит по отношению к тем, «кто умер, кого нет». С точки зрения зрителей-физиков, труднее всего задача у Басилашвили, поскольку многочисленные мемуары создали определенный образ Нильса Бора. Более того, у физиков уже давно существует представление об идеальном исполнителе роли Бора, правда, теперь это представление уже невозможно реализовать. Е. Л. Фейнберг, глубокий исследователь взаимоотношения науки и искусства, интуиции и логики, под впечатлением от встреч с Бором в Москве в 1961 году писал: «Я и сейчас вижу, как он, сутулясь, выходит из Физического института на широкие каменные, освещенные солнцем ступени, высокий, в легком коротком пальто и в шляпе, с сосредоточенным лицом потрудившегося старого моряка или рыбака. Я думаю, его хорошо сыграл бы таким Жан Габен». Актерские темпераменты Габена и Басилашвили достаточно далеки друг от друга, да и материал пьесы не дает оснований для трактовки Бора в духе Фейнберга. Скорее, в образе Бора сказывается знакомство английского драматурга с русской литературой. Фрейн — переводчик четырех пьес Чехова, и чеховская нота в пьесе слышна, а Олег Валерианович Басилашвили ее, пожалуй, усиливает. Ставшие притчей во языцех скромность и деликатность Бора, его азартность в споре — переданы, но «скандинавские» переходы от мрачности к широкой добродушной улыбке, детскому выражению счастья от обретенной истины — отсутствуют. Приходится вспоминать, что это «не историческая хроника, а художественное произведение» (из программки), и принимать «другого Бора».

На Валерия Дегтяря образ, существующий в воображении зрителя, давить не должен, и, очевидно, поэтому его Гейзенберг легче находит признание у знатоков. Пьеса Фрейна подсказывает если не копенгагенскую, то «датскую» интерпретацию Гейзенберга как «квантового Гамлета». Гейзенберг многократно обращается к теме Эльсинора. «Ты говорил, что сам вид Эльсинора изменился из-за нашего знания о том, что там жил Гамлет. Там каждый темный уголок напоминает нам о тьме, сидящей в человеческой душе». «Быть или не быть» Гейзенберга — это вопрос, обра­щенный к "отцу«-Бору: «Имеет ли физик моральное право заниматься приложениями теории к практическим вопросам атомной энергии?» Тяжесть этого вопроса усугубляется для Гейзенберга его («неисто­рической») уверенностью в том, что он единственный в мире обладатель секрета атомной бомбы. Получить ответ на этот вопрос («отпущение грехов» — следует ядовитая реплика Маргрет) — такова первая версия его странного визита. Но похоже, что он сам знает правильный ответ. Гейзенберг выдвигает совершенно утопичное (особенно в разгар мировой войны) пред­ложение: Бор должен добиться солидарного решения физиков, работающих в странах антигитлеровской коалиции, не заниматься проблемой атомного ору­жия. Друзья Гейзенберга из германских дипломатов помогут Бору перебраться в нейтральную Швецию (и избежать преследования из-за неарийского происхож­дения). Гейзенберг сорок первого года сомневается, боится, обременен ответственностью. " Посмертный" Гейзенберг — совсем другой, «героически абстрак­тный и логичный». У него чистая совесть: «Я ее не сделал!» Он пытался построить только реактор (!), машину для производства энергии (!), для производства электричества на морских судах (!). А после войны голодал и спал на соломе. Смущает его только то, что чем больше он объясняет свою поездку в Копенгаген, тем меньше его понимают. И он все время напомина­ет Бору, что тот не бросился в море, когда тонул его сын. И укоряет американца Оппенгеймера за желание сбросить бомбу на Германию. И объясняет, объясняет, объясняет, в некоторые моменты очень убедительно.

В. Дегтярь (Вернер Гейзенберг). Фото С. Ионова

Третью противоречивую и многоплановую лич­ность спектакль бы, наверно, не выдержал. Режиссер и актриса выбрали для роли фру Бор одну, но очень ред­кую и трудно реализуемую доминанту: сдерживаемую ярость. «Во-первых, Гейзенберг — наш друг», — гово­рит Бор. «Во-первых, Гейзенберг — немец», — резко возражает Маргрет. С железной последовательностью она разоблачает незваного гостя. Он не уехал в Амери­ку, где его звали в два университета, главный его на­учный результат получен из зависти к Шредингеру, он приехал к Борам порисоваться и, наконец, убийствен­ное: «Ты просто не мог создать бомбу. Ты не понима­ешь физику». И у Фрейна, и у Чхеидзе, и у Лавровой было меньше всего «материала» для создания роли Маргрет Бор, но им удалось оправдать слова Нильса Бора: «Я создан не единицей, а половинкой двойки».

Кроме сцен «в жизни» и сцен «в чистилище», ге­рои переживают еще и эпизод в третьей реальнос­ти — в любимом теоретиками «мысленном экспери­менте». Что было бы, если бы в сентябре 1941 года Бор поддался уговорам Гейзенберга и заговорил о физике? Оказывается, Маргрет права. Неожиданно обретший всеведение Бор указывает Гейзенбергу на фундаментальную ошибку в определении критической массы, необходимой для взрыва. В одном из переводов пье­сы Гейзенберг отвечает спокойно: «Какая глупая оп­лошность!» В БДТ эта сцена решена иначе: Гейзенберг падает в обморок, он уничтожен. Похоже, что поста­новщик устал от блуждания по этико-физическим лабиринтам и решился на простой ответ: «Все-таки не Гамлет, а честолюбец». Через несколько секунд от минутной слабости режиссера не остается никаких следов: герои возвращаются на привычное поле «не­определенности». Заключительная реплика Гейзенберга произносит­ся во славу жизни. «Но ведь вопросом о том, что та­кое жизнь с точки зрения физики, занимался во время войны не ты, а твой вечный соперник Эрвин Шре­дингер», — могла бы возразить Маргрет, и дискуссия пошла бы на очередной круг. Но этой реплики в пье­се нет. Свет гаснет, возникает предсказанная героями абсолютная тьма. Ну а затем уж зрители аплодируют и расходятся, чтобы построить свои интерпретации визита Вернера Гейзенберга к Нильсу Бору в Копенга­гене в конце сентября 1941 года.

Июнь 2004 г.