«КРАКАТУК»

«Кракатук». Театр-цирк по мотивам сказки
Гофмана «Щелкунчик и Мышиный король»
Цирк на Фонтанке. Режиссер Андрей Могучий,
художник Александр Шишкин

ПОСЛАНИЕ «КРАКАТУК».

Все было известно заранее. Уже давно с огромных афиш сквозь сложенное из пальцев сердечко улыба­лась рыжая девочка. Эти афиши оранжевыми бомбами взрывались на серых улицах города, взрывная волна далеко разносила рычащее и таинственное: «КРАКА­ТУК!» Лаконичные и емкие рекламные слоганы про­тив воли впечатывались в сознание: «это возможно», «это случится», «мировая премьера», «театр-цирк»! И, лучше любого слогана, волшебное слово — МОГУЧИЙ! Это было мощно. Город гудел.

Коварные лазутчики из периодических изданий пробирались в лабораторию, где вовсю «кракатучили» могучий петербургский Дроссельмейер со товарищи, и пытались что-то разведать, приподнять таинствен­ную завесу, но получался обратный эффект. Совсем как в фильмах ужасов или каких-нибудь «Секретных материалах». Любые, самые простые слова оборачива­лись загадочной шифровкой, и фотография, это самое конкретное в мире искусство, фиксировала лишь раз­мытые цветные фигуры, чьи-то невероятные меховые морды, кусочек бороды Могучего, рыжую шевелюру воздушной гимнастки Насти, чью-то мускулистую ногу в красном трико и т. д. Одним словом, было за­ранее известно, что будет Нечто. Тем более, что Могу­чий. Тем более, что в цирке. Тем более, что Шишкин и «Ножи для фрау Мюллер». Тем более… Впрочем, ка­жется, я начинаю повторяться.

Цирк, во всяком случае наш петербургский Цирк на Фонтанке, — это место, где время остановилось. В фойе, как и двадцать лет назад, продают сахарную вату и поролоновые круглые носики. По-прежнему нестерпимо пахнет туалетом. Носятся, размахивая светящимися палочками, перепачканные мороженым и шоколадом дети. Мамы одергивают пышные плать­ица дочек, бабушки — расшалившихся внуков, папы обреченно курят у входа, дедушек практически не на­блюдается. В меньшинстве — студенты, ярко и стран­но одетые люди разного возраста. Это, очевидно, «про­двинутые», и пришли они именно на Могучего.

Сцена из спектакля.
Фото из архива «Фабрики искусств»

Сразу на входе в зал: «Ах!» Арена затянута бе­лым, по ее краям возвышаются белые полупрозрач­ные странные сооружения — то ли гигантские ледя­ные леденцы, то ли замерзшие водоросли, то ли са­харные трехпалые лапы неведомых чудищ. В центре арены — большое белое блюдо, напоминающее перевернутую спутниковую антенну. В возду­хе застыли белые фигуры, по­хожие на барочных дам с их пышными прическами и гро­моздкими кринолинами. Буду­щие участники представления прохаживаются вокруг арены. Молодые, спокойные, улыба­ющиеся лица. Белая унифор­ма из современного легкого по­лупрозрачного материала. Не­сколько человек — в длинных, до пола, черных паль­то, черных котелках, на которых пульсируют сигналь­ные лампочки. Руки в белых перчатках уверенно иг­рают тросточками.

Холодно, пышно, жутковато. И, по-моему, имеет прямое отношение к Гофману и его рождественской сказке. Дело, впрочем, не в ней. Могучий, как ему свойственно, будет вольно играть сюжетом, превращая Дроссельмейера в Мышиного короля, а его воинство, с помощью Александра Шишкина, в невероятных монс­тров, мутантов технократической цивилизации. Дело в умении создавать миры. В театральном пространс­тве Могучему нет в этом равных. На глазах зрителей словно совершается магический ритуал. Соединение театра и цирка оборачивается химической реакцией взрывной силы. Сквозь таинственные шепоты и шорохи, цветовое безумие видеоэффектов, внезапные пре­вращения и почти неузнаваемую музыку Чайковского, разбрасывая миллионы ярких брызг, хлопая голуби­ными белыми крыльями, рождается Особое Явление «Кракатук». Не театр, не цирк, а ЗА театр, НАД цирк. Получилось, действительно, Нечто. В смысле ужасно­прекрасного (ужасно! прекрасного! почувствуйте раз­ницу!). Высокий сутулый человек в длинном пальто, с тростью спускается на арену. «Р-р-р!» Низким голо­сом он приветствует публику по-русски и по-немецки. Не спеша обходит свои владения, здоровается за руку с хихикающими, но уже слегка прибалдевшими зри­телями. «Включите свое воображение и не обращай­те внимания на то, что я буду говорить…» Мастер Д., он же Анвар Либабов, мерит арену широкими шага­ми, то исчезает, то появляется, меняет «стариковский» костюм на адмиральский мундир, дирижирует пред­ставлением, и, какое бы безумие ни царило здесь, в его королевстве, он остается спокойным. Так же неспешно льется его усиленная динамиками немецкая речь, то плавная, как река, то стучаще-гремящая, словно в воз­дух подбросили и забыли поймать горсть грецких оре­хов. Эта речь — особая мелодия, вливающаяся в по­лифонию представления, создающая его особый дух. «Включите ваше воображение…» На большом экране мчит по городу на велосипеде нарисованная Маша. Она покупает в магазине старую пластинку, придя до­мой, ставит ее на проигрыватель. «Хочешь послушать сказку о Щелкунчике и Мышином короле?» Пластинка шуршит, скрипит и заедает, фраза повторяется снова и снова, Маша — теперь уже настоящая живая девочка с копной рыжих волос, в красном платьице и черных чулках — прижимает к себе старенького плюшевого мишку и ложится спать.

А. Желудева (Маша).
Фото из архива «Фабрики искусств»

А. Желудева (Маша).
Фото из архива «Фабрики искусств»

На описание видеоэффектов «Кракатука» ушли бы годы (видеохудожник Александр Малышев). Вот Маша стоит посреди арены, а под ее ногами плывет план комнаты с квадратиком кровати, кружочком сто­ла, обозначены шкаф, окно и даже плюшевый мишка. Артистка стоит на месте, а «комната» движется под ее ногами, и кажется, что это сама Маша поворачивает­ся к окну или приближается к «кровати», все обозна­ченные на «плане» объекты постепенно увеличивают­ся, растут… Маша спит. Ее кровать, уже настоящую, большую, раскручивают вокруг своей оси черные человечки в котелках, Мастер Д. пристроился рядом, чтобы рассказать сказку. А вокруг кровати бегут цвет­ные черно-желтые круги — Маша оказывается в цен­тре огромной пластинки… Иллюзия полная. Черные люди, на миг оторвавшись от кровати, вынуждены «догонять» ее и выполнять на «вертящейся» поверх­ности сальто и фляки назад. Маша оказывается на сказочном балу, в центре большого блюда. Спустились с неба барочные гости, внутри этих фигур, оказывает­ся, все это время сидели живые люди! Подсвеченные изнутри таинственным светом, они готовятся к обе­ду, стуча огромными вилками по черным книгам. Кажется, они собираются съесть Машу! В какие-то пять секунд пространство полностью преображается. Исчезает сахарно-зимнее безмолвие, арена засыпана черными обгорелыми листами, и на красном батуте прыгают, пытаясь достать девочку, взмывшую поч­ти под самый купол на своем блюде, десятки людей в облегающих красных трико. Это мыши, жутковатые пластичные мыши-акробаты, с которых будто живьем содрали кожу. За Машу действительно страшно, хотя она храбро отбивается от них плюшевым мишкой. Красно-багровые мыши летают в воздухе, буквально цепляясь за него, выстраивают пирамиды, стоя друг у друга на плечах. Казалось бы, вот-вот… Но приходит черед добрых сил. Огромные и очень добрые пальто из старого шкафа (не знаю почему, но они действительно добрые!) спасают девочку. И приходит любовь — в об­разе мальчика, воздушного гимнаста…

Не стоит сравнивать «Кракатук» с западными ана­логами театра-цирка с его технологичностью, богат­ством и отточенностью чисто цирковых номеров. «Послание» «Кракатука», на мой взгляд, в другом. Он всей своей сутью направлен как раз против техноло­гий в чистом виде. Или, если хотите, против технокра­тической цивилизации. Это очень современная исто­рия. Поэтому мыши напоминают героев каких-нибудь фантастических фильмов или модных «ужастиков». Не случайно царство Мышиного короля — лаборато­рия по превращению людей в роботов, и жутковатые роботы, коробочки на ножках, утыканные провод­ками и резиновыми шлангами, скоро берут верх над своими изобретателями, загоняя их в клетку. В сказке Гофмана Щелкунчик превратился в урода. В спектакле Могучего на голову героя надевают телевизор. Точная и убийственная метафора повсеместного современ­ного уродства — телевизор вместо мозгов. О том, что Щелкунчик жив, говорит только человеческий глаз, печально моргающий с экрана. Но все эти шорохи и механические визги, эффекты и взрывы исчеза­ют, когда Маша и Щелкунчик совершают свой полет, воздушный танец первой любви. И Чайковский здесь звучит в полную мощь, и главный эффект — как спле­таются руки гимнастов, как они доверяют друг другу, паря под куполом цирка. Первая любовь — как полет, в котором ты отвечаешь за жизнь другого…

Смешно и страшно выглядит парад Машиных игру­шек, готовящихся к решительному бою с Мышиным королем. Это, одновременно, и пародия на замшелый цирковой парад-алле с обязательным сиянием улы­бок и длинноногими блестящими красавицами, и до­вольно жесткое изображение какого-нибудь совре­менного магазина игрушек. Все эти безумные наглые разноцветные зайцы в человеческий рост, грудастые и ногастые Мерилинки М. и Красавицы Б. с преувели­ченно чувственными ртами и огромными ресницами, которые при опасности прячутся между ног зрителей мужского пола, чудовищные негры-пионеры с си­ними и зелеными волосами — это вполне реальные, сегодняшние «игрушки», продукты телешоу и пара­ноидальной фантазии изготовителей детских това­ров. Они одновременно обаятельны и бесстыдны, они вызывают неоднозначную реакцию зрительного зала. (Одна мама, утешая своего сына, расплакавшегося во время представления, ругая режиссера, протянула ма­лышу… фиолетового слона с наглым алым ртом и ро­зовой пипочкой на хоботе. А какой-то мужчина весело боксировал с разноцветным зайцем и, судя по всему, был абсолютно счастлив). В общем…

У меня нет телевизора. Не потому, что нет возмож­ности, а потому, что нет необходимости. И мобильного телефона тоже нет. Потому что я до последнего пыта­юсь сохранить иллюзию свободы. Потому что любому спецэффекту и технически совершенному аппарату предпочитаю сентиментальный бумажный кораблик, на котором уплывают счастливые Он и Она, как это происходит в финале нового спектакля Андрея Могу­чего «Кракатук».

Июнь 2004 г.

БРЕД ПОД АНВАРА. ЛИБАБОВА

Достали. Месяца за три до. Звонки. В газету. Пос­тавьте модуль. Кракатук. Афиша спектакля. Модуль. Ставим? Не ставим? Ставим. На полосу. В репертуар. Личико девочки. Рыжей. Премьера. Общепланетар­ная. Где? 11 июня. Когда? В цирке. Кракатук. Мировая премьера. Логотип «Часа Пик». Встанет. Где? Везде. На всей печатной продукции. Не встал в итоге. Пиарщи­ков на мыло. Засужу.

Пиар-атака. Из морозильника слышу: Кракатук. Кто? Орех. Скорлупой придавило. Гофман. Немец. Чудо. Сказка. Щелкунчик. Петр Чайковский. Ильич. Родной. Вальс цветов. Гений. Переворачивается в гро­бу? Уже нет. Гремит костями? Не слышно. Не гремит. Устал. Буратино, Достоевский… Нет. Достоевский — Буратино. У Резо Габриадзе. Непонятно тебе, чита­тель? Мы так много лет шутим. Приколом из шедевра. Грузинского. Гения.

Мыши? Ресторан? На Московском? Нет, Гофман. По мотивам. В цирке. Без никакой елки. Суперспецэф­фекты. Круто. Могучий.

Белый вечер. Катера туда-сюда. Пахнет водой. Дышать Фонтанкой. Небо. В него смотреть. Или — на решетку. Ахматовского дома. Потом! Сейчас — премьера. Народу тьма. Кто? Тусовка. Клубная. Отменная. Странные. Молодые. Очень? Не очень. Москвичи. Тоже приехали. Всякие. И критики. Модные. Голубые? Голубые не критики. Критики — коричневые. Да не фашисты, тьфу ты. Потамушта злобноватые. Почему так много лесбиянок? Модно. Не отвлекайся. Не пялься. Иди в зал.

В зале. Темно. Душно. Вкусно пахнет. Слоном. Ах, не будет слонов? Тянут. Еще душней. Начали. Медленно. Под куполом. Застыли. Фигуры. В железных каркасах. Белые. Большие. Живые… Обмотанные. Бумагой. Бесформенные. Ой! Не упадут. Гигантские подсвечники. Белые. Конечно, фаллические. Фигуры ожили. С треском посыпались вниз. Полетели голуби. Параджанов? Глупости, он ни при чем. При чем — Анвар Либабов. Главный. На арене. Белой. Дроссельмейстер, мышиный король. В одном лице. Прекрасный. Худой. Злой. Очечки.

Художник Шишкин. Александр. Написал недавно: «Бог его знает, что за хрен этот Щелкунчик». Пластинка старая. Мультимедийно кружится по сцене. Тьфу ты, арене! Детство свое. Вспомнили. Постановщики. Трудное. Игрушки — деревянные. Чайковский. Фирмы Мелодия. Подсвечники вспыхнули. Треск. Пламя. Не помню. Не страшно. Арена красная. Батут. Мальчики в облегающем красном. Штук 25. На батуте. Черти. Безумцы. Взмывают. Высоко. Обуглившаяся черная бумага. Сильный запах гари. Акробаты. Воздушные. Маша с любимым в обнимку. Под куполом. Традиционно. Дух не захватывает. Средний цирковой класс. Повезло гимнастке Желудевой на «ремнях». Она — Мари. В первоисточнике. У нас — Маша. Откуда-откуда? Из города Краснотурьинска.

Прокатная политика шоу: простота восприятия. Поэтому не ждите. Концепций. Ждите Някрошюса.

Ходули. Метров по восемь. На них — монстры. Серебристые. Кибермыши. Крысы. Мутанты. Страшно. Изгибы железных прутьев. Вмонтированные лампочки. Мерцают. Светятся. Зловеще. Наваждение. Да, красиво. Мышиный король. Сволочь. Людей в роботов. На глазах Машеньки превращает Щелкунчика. В куклу. Живые мыши? Были. 40 штук. Сняли с премьеры. Маленькие оказались. Не разглядеть. Гады. Шишкинские — большие. И еще трансформеры. На голове у многих — по телевизору. И чемоданчик держат. Похожий на акушерский. Торчат провода. На ТВ экранах глаз. Лазер. DVD. Зайчики в черном на лыжах.

Сознание рвется… Трудно дышать. Хочу на волю. Терпи. Искусство. Шоу. Синтетический жанр. Технологии. Классно. Не врубаешься. Четыре года создавали. Сколько труда вложено. И $$$$$$$$$. Фантазия. Бьет. Она — безгранична. Та-а-а-лантливые. Злюсь. Наворочено. Бессмысленно. Громоздко. Затянуто. Технологии со скрипом. Отечественным. Где Копперфильд? Где Cirque du Soleil? Да ну их!

Смотри: женщина-скорпион. Пушистые огромные зеленые, малиново-оранжевые клыкастые зайцы. Пионеры с резиновыми лицами. Японцы бегают. А игрушки плохо изготовлены. На вид неприятные. Но сражаются под куполом. С солдатами мышиного короля. Бьются о натянутые сетки. Про это все, как один: эффектно.

О чудо! Кораблик. Бумажный. Снова взмывает. Снова в цирковое поднебесье. В нем Маша и медведь. Черт, Маша и Щелкунчик.

В финале. Пена. Бьет. Больше. Еще больше. Не Раневская. Она просила: «Меньше пены». Не вспомнили. В пене барахтаются все. Полунин. Нет, Могучий. Очень. Андрей. Постановщик этих мотивов. Гофмановских. Продюсер — Чесноков. Из столицы. Чайковского режет Гитаркин. И Вдовин. Острыми «Ножами для frau Muller и Messer Chups». Хаус, джангл, брейкбит, терменвокс. Искореженный Ильич бьется. О те же сетки. Но побеждает. Потому что — гений.

Р.S. Из пресс-релиза: «Спектакль является также просветительским (классическая литература и музыка), что особенно важно для образования детей и подростков». Домой. В постель. Теплое молоко. Мама. Тихо читает Гофмана. Папа. Ставит пластинку с Чайковским. Можно, я не буду кибером?

Спасибо.

Июнь 2004 г.