Нечаянно возникшая игра слов в названии не должна противоречить серьезности материала. Речь, действительно, идет о воспитанниках Театрального лицея (номинально значащегося драмкружком при одном из районных Домов детского творчества г. Одессы), которым вот уже десятый год руководит Анатолий Иванович Падука-Голот. Возможно, этот материал следовало назвать «Мастер-класс длиной почти в десятилетие», ибо есть Мастер, есть класс его учеников и есть Класс-Классность, то есть высокая ступень искусства, на которой работает педагог-режиссер.
И еще есть загадка. Потому что, когда подростки с недетским пониманием читают произведения Пушкина и Тютчева, донося не только музыку и ритм стихов, но и их глубинный философский смысл, чувствуешь, что одной системой Станиславского Падука не обходится. И в результате его ученики оказываются востребованными и разлетаются по престижным театрам Украины и России.
С одной стороны — это замечательно, это подтверждение того, что силы вложены не напрасно. С другой — будь у Падуки свой театр… Здесь меня могут уличить в неточности: «Как это у Падуки нет театра? Он же ставит замечательные спектакли!» Но в том-то и парадокс, что театра у Падуки нет, а театр Падуки есть. Театра нет в том смысле, что нет соответствующего помещения, денег, статуса… Театр есть, так как есть исполнители — его ученики, есть видение, концепция, поиск…
Театр Падуки. Звучит, как театр Кабуки. То, что создает Падука на 18 кв. м лицейской сцены, поражает масштабностью. Масштабностью, определяемой не габаритами сцены и роскошью постановки, а широтой режиссерского мышления, глубиной проникновения в ткань авторского материала и высотой планки, которую Учитель ставит перед своими учениками.
Достаточно обратиться к двум последним большим работам Анатолия Падуки: к спектаклям «Обломов» по Михаилу Угарову и «Лапа, или Иероглифы», поставленному по произведениям Даниила Хармса и Велимира Хлебникова.
В этих постановках ярко проявилось удивительное театральное мышление Падуки, его умение придумать образ спектакля, прочитать и перевести в сценический зрительный ряд «иероглифы» произведений Хармса и Хлебникова и «труд души» Ильи Ильича (ведь душа Обломова в отличие от его тела «трудится и день и ночь»).
Удивительно, как удается Анатолию Падуке столь скромными средствами, так выразительно показать сны Обломова, его внутренний мир, уход в детство, в недоигранные из-за забот мамушек и нянюшек забавы, в мечты о недоданном, нереализованном. А ведь в распоряжении режиссера всего лишь стол, переворачивая который и забираясь под защиту его крышки, Обломов уходит от внешней жизни с ее скучным и ненужным ему прагматизмом. Заставками к снам и воспоминаниям детства становятся по-лубочному ярко поставленные игрища дворовых с пением и хороводами.
Блестяще решена сцена, раскрывающая отношения Ильи и Ольги. На вращающихся (усилиями ребят-лицеистов) столах стоят Илья и Ольга и тянут, тянут друг к другу руки. Столы вращаются в разные стороны, и герои то видят друг друга, то оказываются друг к другу спиной, и руки их никак не могут соединиться надолго… Таких находок много. Огромное впечатление оставляют похороны Обломова. Его выносят на наклонной доске, как бы распятого вниз головой, — это совершенно библейская мизансцена. И голос нянюшки, зовущий Ильюшеньку…
Спектакль «Лапа» — это, как и в «Обломове», разговор о душе. О душе как некоей субстанции, о ее странствиях в поисках гармонии жизни. Но спектакль также и о времени, об абсурдности бытийных реалий. Абсурде, который мы наблюдаем и сегодня. Недаром перед сценой в качестве ширмы, за которой прячется диапроектор, стоит портрет Михаила Горбачева, с легкой руки которого один абсурд нашей жизни сменился другим.
А музыка?! Задолго до поднятия занавеса она погружает зрителя в атмосферу спектакля (кстати, тот же прием музыкального «погружения» используется и в «Обломове»). Сложные гармонии, так сказать музыкальные «иероглифы» современности, временами перебиваются четкой мелодией «Песни о Ленине и партии». И чем ближе к концу спектакля, тем упорнее врывается в его ткань этот абсурдный символ не умирающего прошлого: «Ленин всегда живой…».
В программке спектакля значатся девять персонажей. Но есть и десятый, неназванный. Это Время. Оно постоянно присутствует и направляет действие. Надо в такой мере обладать шестым чувством — чувством театра, в какой обладает им Анатолий Падука, чтобы, не имея возможности применять дорогостоящие спецэффекты, создавать иллюзию движения времени и пространства.
Вот Время уносит героя в Древний Египет, в прошлое, в бескрайнее небо… Оно уносит его, как смерч, как черный вихрь. Этот эффект достигается вытягивающимся из-за кулис черным полотнищем, в которое с огромной скоростью, превращаясь в громадный черный кокон, заворачивается герой спектакля — Земляк. Почти так же решено возвращение. Только полотнище белое. И оно, несмотря на сопротивление не желающего возвращаться в современность героя, с него сматывается. А так как на ленту полотнища одновременно проецируются слайды с видами Санкт-Петербурга, то возникает зримый эффект полета по улицам современного большого города.
В перебивках между эпизодами слайды с картинами Иеронима Босха и Эль Греко проецируются на перемещающиеся и колеблющиеся экраны — их держат все занятые в спектакле исполнители. Возникает поразительный эффект движения времени и пространства. А колебания экранов «оживляют» персонажей картин, заставляя их «гримасничать».
И еще о «спецэффектах». Как ни просты используемые режиссером (он же сценограф и художник по костюмам) средства — полотнища и слайды, но Анатолий Падука многих эффектов добивается одними только пластическими решениями. Вот Земляк, разговаривая с Утюговым, парит над ним в небе. Каким образом? В темноте Земляк взбирается на шкаф — единственный, но многофункциональный предмет декорации в спектакле — и застывает на нем в такой позе (почти две трети его тела — в воздухе), что создается полное ощущение парения.
Или романтический эпизод полета в небо, по которому плывет лебединая стая. Режиссер ставит исполнителя на голову, и движение ног последнего в воздухе создает удивительную иллюзию взмахов мощных лебединых крыльев. Аудиозапись лебединых криков довершает картину.
Как тут еще раз не сказать о театральном педагоге Падуке-Голоте. Если пластическое решение эпизода — это заслуга Падуки-режиссера, то исполнительское воплощение талантливых придумок — это заслуга Падуки-педагога. И отношение к слову — тоже его заслуга. Стоит только услышать, как интонационно точно звучит в диалогах абракадабра птичьего языка Хармса, его игра в буквы.
В спектакль вошла не только переложенная Падукой для сцены проза Хармса и Хлебникова, но и семь неоконченных драматических произведений Хармса, динамично следующих одно за другим: «Тетерник, входя и здороваясь…», «Баронесса и чернильница», «Съезжаются гости» и др.
Итак, «Лапа, или Иероглифы» — спектакль о странствиях души и поисках гармонии жизни. Смотришь его, и невольно возникает мысль: быть может, на поиски этой гармонии и вышел однажды из дома Даниил Хармс. Не о себе ли он провидчески написал:
Из дома вышел человек
С веревкой и мешком,
И в дальний путь, и в дальний путь
Отправился пешком.
Комментарии (0)