К ЧИТАТЕЛЯМ И КОЛЛЕГАМ

55 лет в Ленинграде не было театрального журнала.

Нужно ли добавлять и объяснять что-то в тот момент, когда вы держите в руках №0 «Петербургского театрального журнала»? Презентационный, сдвоенный.

Декларации излишни, но хочется объяснить, что, кто и, главное, зачем.

Мы начинаем журнал в самое неподходящее время (но были ли они, подходящие?) Журналы и газеты мучаются, многие терпят крах, в голове крутится только одно — фраза Белинского: «Тридцатый холерный год был для нашей литературы истинным черным годом… Журналы все умерли, как будто бы от какого-нибудь апоплексического удара или действительно от холеры-морбус». Но Россия всегда была страной абсурда, здесь все непредсказуемо, особенно в мистическом городе Петербурге. Может быть, в самое неподходящее время что-нибудь получится?

В начале было слово. Слово «журнал» не одно десятилетие висело над театральным Ленинградом как вечная нереализованная, невоплотимая идея. Журнал, журнал… Воспоминания о «Драматическом вестнике» — первом театральном журнале, выходившем здесь в 1808 г., о «Театре и Искусстве» А.Р. Кугеля… Попытки возродить в городе профессиональное театрально-журнальное дело обрывались. Что-то десятилетиями слежалось — и нам кажется, что уже полгода мы не просто начинаем журнал, а переворачиваем какие-то мощные, спрессовавшиеся природные пласты…

Не так давно И. Соловьева замечательно написала, что не дай Бог творческому человеку посягнуть на что-то без права, что если бы сегодня архангел посетил Жанну Д’Арк, то по-советовал бы ей не протягивать руку к шлему, а остаться в Домреми, сбивать масло и прясть шерсть. Я все время думаю: а не посягаем ли мы? Нет, мы просто стараемся сбивать масло, профессионально прясть шерсть и дать другим возможность заниматься своим делом. Ведь в период одичания что же, как не театральный журнал, может объединить коллег и сохранить хоть какой-то элемент разрушающейся театральной натуры, культуры вообще? И еще: в такие времена «эмиграция в текст», «эмиграция в дело» — вещь не последняя.

«Петербургский театральный журнал» — журнал молодой редакции. Здесь нет редколлегии (только редакция), в нашем великом городе не существует никакого опыта делания театрального журнала, мы начинаем, исходя из идеала, который каждый день рушится. Мы склеиваем его канцелярским клеем и продолжаем. В момент, когда клей кончится и идеал будет нечем склеить — «Петербургский театральный журнал» напишет на обложке: «Прощайте», — и перестанет существовать.

А пока нам хочется, чтобы наша каморка в первом дворе «Бродячей собаки» (страшненькая дверь направо, наверх в полной темноте, пока не проглянет свет) стала домом, открытым для всех. «Петербургский театральный журнал» — длинное название. Но в нем неторопливость, к которой мы стремимся (журнал не будет ежемесячным, нам этого не потянуть), в нем слово «Петербург», не предполагающее ограничить нас театром одного города, а зовущее воспринимать Петербург как эстетическую категорию. Окна Петербурга открываются в Европу и далее…

О том, как мы начинали, с кем и как сводила нас жизнь — помолчим.

О том, как мы начинали, расскажут … предшественники. О традициях мы все время думали, но казалось, что в конце века под одной обложкой взаимотерпимо должны существовать идеи, стили, авторы, вдохновленные различными традициями. Потом вдруг, уже недавно, наткнулись на тексты, приводимые ниже… Может быть, традиции — это не обдуманное волеизъявление или эмоциональное ощущение, а просто — когда многое до смешного повторяется, ты случайно натыкаешься на это в исторических свидетельствах, понимаешь, что и великие начинали почти так же, и радуешься; что не все так безнадежно.

«Основная черта человеческой натуры, думается мне, есть легкомыслие. А в особенности натуры активной и действенной. Легкомыслие помогает жить. Без легкомыслия не было бы оптимизма, а не будь оптимизма, нечем было бы поддерживать бодрость духа и волю к жизни. Легкомыслие дает уверенность, развертывает крылья, порождает надежду. Вообразите себе, что человечество лишено легкомыслия. Это была бы трагедия, катастрофа, смерть. Без глубокомыслия можно не только обойтись, но и очень приятно прожить. Но без легкомыслия? (…)

Когда на склоне дней оглядываешься назад, на прожитую жизнь, то видишь, что всем, что было в ней яркого и красочного, обязан «легкомыслию», а никак не мудрой предусмотрительности и всестороннему учету. Мое «легкомыслие» давало мне возможность порою делать очень интересные дела, а «тяжеломыслие», когда оно на меня находило, останавливало, предостерегало, вынуждало к бездействию и лишало, быть может, больших радостей — разумеется, и соответственно печалей. Но ведь так всегда бывает — вперемежку.

Когда было получено разрешение на издание журнала — «Театр и Искусство» (на имя З.В. Холмской), А.С. Суворин, который страшно ревниво относился ко всякому изданию (как это ни глупо, но он, несомненно, и а ргороs уже злобствовал на «Театр и Искусство» — доказательство можно найти в его «Дневнике», представляющем, как и он сам, смесь случайной искренности с неслучайной фальшью и лукавством), спросил меня:

— А как же вы строите бюджет журнала?

Он задал этот вопрос в одной из режиссерских комнат своего театра, где я, до его прихода, беззаботно насвистывал дирижеру оркестра, «испанцу» — Кор-де-Лас, а по общему мнению еврею Корделасу какой-то мотив.

— Здравствуйте, испанцы! — сказал Суворин, — и задал вышеприведенный вопрос.

Я перестал насвистывать и, признаться, не сразу нашелся, что ответить. Тираж я предполагал в 2000 экземпляров. На это Суворин заметил пренебрежительно-брезгливо:

— Так как же вы сведете концы с концами?

Я тупо смотрел на Суворина. Он махнул рукой, и по-видимому, удовлетворенный обозрением моей особы, вышел из комнаты. Только с этой минуты я стал задумываться над хозяйственной стороной дела. До этого я, идучи по улицам и предаваясь сладостным мечтам, представлял себе дело так. В Петербурге имеется не менее 1000 ресторанов, трактиров, кофеен, чайных и кондитерских. Не будем увлекаться: допустим, что только половина подпишется на «Театр и Искусство». Вот уже 500 экземпляров. Далее в Александринском театре — 120 актеров. Не будем увлекаться: пусть подпишется только 50. Значит, 550 экземпляров. В Суворинском театре — 60 артистов. Возьмем только 20 и т.д. Одним словом выходило, что обязательной, так сказать, подписки наберется в одном Петербурге — 800-900 экземпляров. А публика? А Москва? А провинция? …а заграница? Эта сторона не возбуждала сомнений. Оставался вопрос о деньгах на первоначальные затраты. Мое легкомыслие было так велико, что я не задумывался над этим вопросом. Я даже не имел понятия о типографской смете. У меня было рублей 300, оставшихся в конторе Юнкера от бывшей когда-то тысячи, и хотя я смутно чувствовал, что это деньги небольшие, но мне казалось, что главное — начать, а затем ведь уже решено и не будем увлекаться, — рестораны и кафе должны дать 500 подписчиков, Александринский театр 50 и т.д. Цифры твердые.

Дело шло к декабрю, и пора уже было начинать. Мне казалось, однако, что еще времени много и если за неделю уговориться с типографией, то все как раз и поспеет (…)

На ловца, как говорится, и зверь бежит. Единственному в своем роде издателю соответствовал единственный в своем роде типографщик. Это был некто Либерман, присяжный поверенный, никогда не имевший практики, и кажется, кавалерийский офицер запаса, никогда не сидевший в седле (…) Он мне предложил формат той бумаги, которая у него имеется, и этот формат — нелепый из нелепых — заставлявший меня более 20 лет платить за лишнюю форму печати, так и остался за журналом. Веселый типографщик выбрал мне шрифт, и он же назначил цену. А когда я сказал про цену знающим дело людям, то они спросили меня: «Где же вы нашли такого дурацкого типографа?» Я им ничего не ответил. Да и что я мог ответить? У легкомысленных людей есть свое братство, вроде масонского, нигде не зарегистрированное; но легкомысленные люди узнают друг друга по каким-то, им одним известным признакам, и рады взаимно делать глупости. В этом журнале было все необыкновенно. Контора помещалась в комнате жившего у меня моего брата, И.Р., тогда студента-филолога. Он же был секретарь редакции, он же управляющий конторой (…)

Каждый подписчик являл собою, так сказать, событие. Мы долго вглядывались в его лицо и изучали дорогие черты (…) Их было, увы, так мало, что являлась полная возможность предаваться этим занятиям. Я придумал — совершенно небывалая форма конторской ведомости — особый «Алфавит подписчиков» — и в эту драгоценную энциклопедию заносил имена своих друзей. Боже, сколько тут было детства, наивности, игры!(…) На основании опыта и наблюдений, я уже давно пришел к заключению, что успех — разумею материальный — идет к тем, кто думает о результатах, а не о процессе (…) И сколько я себя помню и знаю, для меня (…) на первом плане была игра, утеха, радость приобретаемых возможностей, а не практический результат приобретения (…)

Я думаю, ко дню выхода № 1 журнала набралось сотни полторы подписчиков. Это не совсем совпадало с первоначальными предположениями. По правде сказать, оконча-тельно не совпадало, тем более, что подписался только один трактир (…) Редакцию в первоначальном виде составлял я, а «секретарем» был мой брат, Иона, впоследствии редактор «Дня» и «Киевской Мысли». Тогда он был тощий долговязый студент, имевший привычку засовывать газеты в самые неподходящие места и скакать на одной ноге по комнате, поддерживая другую — рукой. Очевидно, также черта фамильного легкомыслия. Какие у него были обязанности по редакционной части, я, откровенно говоря, не помню. Это свидетельствует, конечно, о моей крайней неблагодарности, но по чести говоря, номера журнала первого времени представляются мне в каком-то тумане (…)

Платить было не из чего. Гонорар, уплачиваемый театральным журналом, есть, вообще, величина больше воображаемая. Однажды я высчитал, что если бы я свои статьи печатал вместо «Театра и Искусства» в газетах, то мог бы вполне прилично оплачивать сотрудников журнала. Иногда мне, действительно, приходило в голову, что единственный способ улучшить журнал — это самому не печатать в нем статей, как слишком большую и непосильную для него роскошь.

В начале я был завален статьями. Все давали «на зубок» новорожденному. Загляните в №№ журнала за первые годы, и вы увидите там цвет литературы того времени (…) Вот таким именинником, кормившимся за счет именинных пирогов и подношений, я просуществовал довольно долго (…)

Шли годы, одни приходили, другие уходили. Быть может, это было моим недостатком, что я открывал страницы журнала всякому, кто имел что сказать и желал поделиться своими мыслями с читателями. Будучи, вообще, чужд сектантства, я всего менее понимал его в области искусства (…) И разве не странно, что в исторической перспективе мы не только принимаем совершенно различные стили и направления искусства, но и восхищаемся ими, тогда как в области современной критики искусства одна манера обязательно отрицает другую?

Журнал вмещал всех — от Е. П. Карпова до Ф. К Сологуба, и мне кажется — может быть, я и ошибаюсь — что при всем эклектизме, в журнале было что-то, что оправдывало это совмещение; вероятно искреннее желание познать истину искусства, а также то, что сам я был только критиком, а не творцом художественных ценностей, и потому не обожествлял своего мастерства, как это бывает с художниками мастерами.«

Листья с дерева.

«Очень хотелось иметь свой журнал. Откуда, однако же, взять деньги на его издание? Ученики вносили в кассу студии по пять руб. ежемесячно, и этих денег едва хватало на аренду помещения, на скудную плату преподавателям. Состоятельных людей, способных финансировать журнал, на примете не было. И все-таки, поразмыслив, Мейерхольд и его соратники решили рискнуть: в складчину собрали сто рублей и с таким „капиталом“ приступили к работе над первым номером. Уговорились, что обложку Юрий Бонди нарисует даром, что гонорар выплачиваться не будет и, главное, что всех родственников заставят сделаться подписчиками.

— Ах, если бы Блок дал нам стихи!.. — мечтательно произнес Мейерхольд.

— Не даст, — сказала Любовь Дмитриевна, жена поэта, — ему осточертели Коломбины и Арлекины.

Разговаривали в маленьком кавказском подвальчике на Загородном проспекте. Шашлык оказался жестким, вино — кислым.

— Ни за что не даст, — согласился Всеволод Эмильевич. — Какой ему интерес печататься в театральном журнальчике? А вы не ошибаетесь? А вдруг все-таки даст?

И Мейерхольд почему-то весело покосился на Любовь Дмитриевну.

— Я хорошо его знаю… — проронила та.

— Не смею спорить, — сказал Мейерхольд. — А как мы назовем журнал?

Предложения посыпались самые разные: и „Арлекин“, и „Тетради Пьеро“, и просто „Сцена“, но Мейерхольд только головой мотал.

— Не то, не то, не то…

Вдруг Соловьева осенило, и он торжественно провозгласил:

„Любовь к трем апельсинам“!

Веригина и Кузьмина в недоумении пожали плечами, но Мейерхольд радостно расхохотался. Это было так неожиданно, свежо, загадочно. Интеллигентная публика приучена к названиям кратким, многозначительным: „Мир искусства“, „Весы“, „Золотое руно“, „Аполлон“, „Маски“, „Студия“… А вот не угодно ли: „Любовь к трем апельсинам“!

Всеволод Эмильевич категорически заявил:

— Быть посему!»

К. Рудницкий.
Мейерхольд.