«Полюбила не за ум, не за красу, полюбила за поглядку веселу…» — так пели ученики Аркадия Иосифовича Кацмана в своем легендарном дипломном спектакле и, между прочим, эта частушка имела отношение не только к жителям деревни Пекашино. Она была про них самих. Мы всех их тогда, с лишком десять лет назад, полюбили «за поглядку веселу».
Все эти десять лет я не просто смотрю спектакли Малого драматического. Я каждый раз с особым волнением вглядываюсь в их лица — лица кацмановских учеников, «братьев и сестер». Это люди моего поколения, и мне интересно, какие сюжеты на их лицах рисует жизнь. Что происходит с их «поглядкой»…
Мы не связаны узами житейской дружбы, но нас объединяет не меньшее, о чем они, скорее всего, и не подозревают. Их усталость и надлом — это моя усталость. Их растерянность и срывы — это мои личные срывы. Их провалы мое зрительское сердце не констатирует с холодком стороннего наблюдателя — уверяю: это мои провалы, и это моя душа срывается и летит в пропасть. Их удачи — моя радость. Когда у них получается роль — мне хочется петь от счастья: «Раз-два, люблю тебя, люблю тебя…» «Мое поколение молчит по углам» — неправда! И блуждающий романтический образ очередного «потерянного поколения» — тоже не про них. Не молчит и не потерянное. Говорящее настолько, насколько хватает голоса и найденное, насколько пригодилось городу и миру. Кое-что все-таки пригодилось, как ни говори…
И. Иванов (Лебядкин). «Бесы». Фото В. Васильева
На курсе «Братьев и сестер» ничья актерская фактура — и фортуна — не казалась мне столь безнадежной, как у Игоря Иванова. Хотелось подойти и сказать ему: «Брось, отступись от рокового дела…» В самом деле, как может драматический актер иметь такую стопроцентно здоровую, такую безоблачную, такую роскошную внешность! Мускулистый, всегда загорелый красавец с орлиным профилем, он казался мальчиком с рекламного плаката, созданным для чего угодно — ну хоть для корриды! — но не для драматической сцены. Я плохо представляла его портрет на обложке журнала «Театр» — и хорошо представляла где-нибудь на страницах «Физкультуры и спорта» или, скажем, «Плейбоя». Любимчик женщин, счастливчик, победитель жизни, «тореадо-о-ор, смелее в бой» или «праздник, который всегда с тобой», — в общем, причем здесь драматическое искусство?
Да, и непременно «белые штаны» (помните мечту Остапа Бендера: «Рио-де-Жанейро и белые штаны — сбылась мечта идиота?») Рио-де-Жанейро поначалу не светило, а белые штаны были бессменным аксессуаром сценических образов Игоря Иванова на сцене в первые послеинститутские годы. Эдакий советский плейбой: белые джинсы учителя физкультуры, провинциально-гостиничного Дон Жуана («Двадцать минут с ангелом») сменял элегантный белый костюм в «Фиесте» — это и была поначалу его «актерская тема». И для героев и для темы это было бедновато, скучно, и, казалось, безнадежно.
Вот тут трагический мотив начинается — внимание…
А иначе зачем сегодня вдруг стало необходимым писать о нем статью?
«Неисповедимы пути, которыми находит Бог человека», — писал Федор Михайлович Достоевский, чей великий роман идет сегодня на сцене МДТ.
Я не знаю причины фантастического преображения, но оно произошло. Произошло не постепенно, «эволюционно», с годами, а как-то вдруг, в одночасье: «однажды утром» Игорь Иванов проснулся — нет, не знаменитым, он проснулся человеком с другим лицом. И, подозреваю, другим актером. На мой взгляд — замечательным, сложным, непредсказуемым.
Я не знаю, какую цену он за это заплатил. И, надеюсь, понятно, что речь не идет об актерских байках типа «похудел-растолстел» (как это неоднократно проделывал, скажем, Александр Калягин) или там «помолодел-постарел». Тут — другое: словно невидимый скульптор прошелся по этому безоблачному лицу гениальным резцом — оно сосредоточилось, на нем проступили следы сильнейшего душевного напряжения и преодоления, страдания и духовной работы. Это, как известно, невозможно сымитировать, сыграть, загримировать. Такой рисунок может нанести только жизнь.
Есть расхожее выражение: «Что с ними сделала жизнь!» А что сделала? Только то, что человек дал с собой сделать да еще то, что сделал с собой (и, отчасти с ней, жизнью) сам.
Так, в какой-то момент, лет пять назад, на сцене Малого драматического театра появился новый актер. Кого бы он ни играл — Егоршу в «Доме», Житова в «Братьях и сестрах» или эпизодическую роль в «Повелителе мух» — он теперь резко выделялся среди своих «братьев и сестер» особой «меченостью» облика: даже когда его герой просто, молчал (а, может быть, более всего в эти моменты), он вносил на сцену острейшую тревогу и непокой. В его по-прежнему мужественном облике сильного человека появилась суховатая надтреснутость, надлом, от которого, впрочем, он не стал слабее. Может бьть — сильнее, но другим.
«Кто это мы, что нужно нам в этом Пекашино?»… И в этом театре? И в этой жизни? И что нам нужно в «Бесах» — этом, может быть, самом трагическом романе русской литературы?
В «Бесах» Иванов сыграл капитана Лебядкина — «дикого капитана», шута, плута и многолетнего пьяницу, в котором, как пишет Достоевский, навсегда утвердилось «нечто нескладное, чадное, что-то как бы поврежденное и безумное». Пусть кто-нибудь попробует сыграть эту взрывоопасную смесь, этот дикий коктейль, где все раз и навсегда перемешано: страдание, плутовство, душевная муть, униженность и достоинство, «фамильная честь» и «фамильный позор», болезненная агрессивность и детская почти беззащитность… Игорь Иванов попробовал — надо сказать, от его капитана, от этой странно пошатывающейся фигуры, от его «как бы поврежденного» лица глаз не отвести. В неигровом, поразительно нетеатральном поле спектакля, где почтительно перелистываются страницы романа, Лебядкин — взрыв, сдвиг, высокое электричество истинно театральной игры. В этой игре — азарт и сильнейшее душевное напряжение, кураж и сосредоточенное погружение в «незавершенные глубины человека», в ней — жизнь, движение, страсть (не путать с темпераментом).
В этом странном спектакле с катастрофически накренившимся полом-сценой, на которой большинство героев держится отчего- то вполне надежно и устойчиво, где многие актеры замерли оцепенело в неподвижных, «литературных» мизансценах, где сами мизансцены — прямые, фронтальные, натянутые как бы «по ниточке» (словно не Достоевский с его великим и непостижимым кружением сердца играется, а чинный и правильный Чернышевский с его «Что делать?») — так вот, в этом спектакле у Иванова кривая, «пьяная» линия мизансцен, выдающая смятенную душу. Как его герой, — «дикий капитан» Лебядкин, врываясь в гостиные, «выламывался» из «приличного общества — так актер «выламывается» из тягучей, несколько монотонной, повествовательной «прозы» спектакля. Он все здесь ломает, словно «стирает» одним своим появлением на сцене прямые линии, путает все карты и всех пугает, взрывая ровное дыхание эпоса театральным током высокой частоты. В общем, играет человека разрушенного, но безумно живого, непредсказуемого.
«Россия есть игра природы, но не ума», заявлял большой любитель словечек капитан Лебядкин. Эта «игра природы» — но и ума, и души, и всего актерского и человеческого существа Игоря Иванова, его нового, неожиданного, драматического облика — одна из самых интересных театральных страниц «Бесов» в постановке Льва Додина.
Ставрогин говорил его Лебядкину: «Я вижу, что вы вовсе не переменились, капитан, в эти с лишком четыре года. Видно, правда, что вся вторая половина человеческой жизни составляется обыкновенно из одних только накопленных в первую половину привычек».
Перефразируя, могу сказать актеру Малого драматического Игорю Иванову: «Я вижу, что вы вовсе переменились в эти с лишком четыре года. Видно, неправда (не всегда — правда), что вся вторая половина человеческой жизни составляется обыкновенно из одних только накопленных в первую половину привычек».
Может быть, обыкновенно она так и составляется. Но тут случай необыкновенный.
Комментарии (0)