Один из героев Достоевского не без иронии заметил: «Зеркало натура, зеркало-с! Самое прозрачное-с. Смотри в него и любуйся.
Кажется, нет в труппе Малого драматического театра актера более чуждого Додину, чем Петр Семак. Зачем режиссеру, исследующему расшатанность и слом мира, погружающемуся в бездны человеческого сознания, зачем ему Семак, с его цельностью и простодушием? С его «несмещенным», ясным сознанием? Между тем, Додин без Семака уже который сезон — ни шагу. Больше того, все главные роли — у Семака. В вопросе нет и тени лукавства, ответ прост: ненормальность осознаешь, имея представление о норме и естестве. Глубину мрака ощущаешь, хотя бы раз увидев свет.
После окончания института Семак сразу стал ведущим актером Малого драматического, приняв возрастную эстафету от Николая Лаврова. Они чем-то сродни друг другу, оба — «мужики» на сцене, что редко сегодня встречается: мужское и женское так перемешалось. Н. Лавров играет Михаила Пряслина в «Доме». П. Семак — Мишка Пряслин в «Братьях и сестрах». В Мишке Семака был талант любви: любил он надежно, самозабвенно, по-мужски. Роль оказалась скроена словно по его мерке, ведь он сам родом из деревни.
Пришла известность со всеми лаврами успеха. Город заполонили календари с актерами Малого драматического. Чаще всех — лица Скляра и Семака. Популярность Игоря Скляра была понятна. Он много тогда пел и снимался. Но чем пленил ленинградцев Петр Семак? Скорее всего, его облик отвечал расхожим представлениям о супермене: благородство черт, мужественность осанки, чуть усталый взгляд светлых глаз.. — «чао, Бомбино, сорри»… (Помните, в студенческом спектакле он пародировал Челентано?) Все врут календари…
П. Семак (Ставрогин). «Бесы» Фото Ю.Белинского
Театру нужен был совсем другой актер, в натуре которого — основательность, доброта, немного простодушия. На сцене он «свой», он узнаваем, любим: в нем черты «простого парня», если угодно «Иванушки-дурачка», с детства знакомого сказочного героя — «собою парень молодец, и статный, и проворный, не вздорный, не зазорный»…
Театр попытался было иронизировать над актерской натурой Семака и проиграл. Обаяние актера спутало все замыслы в спектакле «Счастье мое». Воспитанный на совдеповских лозунгах Семен выходил из режиссерского повиновения. И вряд ли по злому умыслу Семака. Разве мог так искренне страдающий Сенечка завоевывать место под солнцем, быть воплощением торжествующего хама? Его доверчивость подкупала. В нем не было никакой агрессии. Героиня спектакля, Виктория, напевая элегическое «Счастье мое», действовала куда более энергично и напористо. Исступленность ее настораживала. Нравственное превосходство Виктории становилось сомнительным. Публицистический пафос спектакля исчезал. И ничего не меняло финальное появление «победителя» Сенечки в белом парусиновом костюме и широкополой шляпе — прямо-таки с обложки журнала: Сенечка уже был «своим», милым сердцу «Иванушкой». Стороной прошли истории о судьбах интеллигенции : об учителях, хранящих ( остатки культуры, о расстрелянной в 37-м семье… Все сместил выбор актера.
В «Повелителе мух» П. Семак играет Ральфа. Каково актеру из вольготной шири абрамовской прозы попасть в рациональную структуру притчи? (Семака и впрямь, как сказачного героя, бросает из огня да в полымя). Когда Джека играл В. Осипчук, оправдывался философский масштаб проблемы: фанатичность веры была бессильна перед нравственным здоровьем Ральфа. Точно воспроизведя рисунок роли Осипчука, И. Скляр не смог достигнуть масштабности образа: всеподчиняющая власть идеи обернулась диктатурой силы. И духовное противоборство обмельчало до борьбы характеров. Спектакль, лишившись внутреннего стержня, стал дробиться и бликовать условностями. Кажется нарочитым подростковый жаргон, на лице Семака сильнее проступает налет душевной усталости.
Назначение на роль Николая Ставрогина стало ошеломляющим. За месяц до выпуска спектакля. Ужель не врут календари — и режиссер, как на последний козырь, сделал ставку на рекламный имидж, придав ему черты инфернальности? Все-таки Семак человек не скептического ума, ему чужда ожесточенность рассудка…
Ставрогин сразу появляется с маской смерти на лице. Движения устало замедлены, в застывающих интонациях — мрачная сосредоточенность. Говорит словно в оцепенении, через силу. Этот Ставрогин не претендует на величие. Его превосходство в равнодушии — короля играет окружение. Образ исчерпывается фразой из романа: «решительно он походил на бездушную восковую фигуру». Ставрогинская атмосфера смерти заполнила сценическое пространство. И легенда об Иване-Царевиче в лице Ставрогина потеряла свой прежний смысл, знаменем бесовщины стал мертвец.
Лабиринты сознания не увлекли Семака. Он откликнулся на другие слова Петра Верховенского: «Ставрогин, вы красавец!(…) В вас даже есть простодушие и наивность(…) Еще есть, есть! Вы, должно быть, страдаете искренне от того простодушия». Корректное исполнение Семака не нарушило форму спектакля. Не случайно сценическое прочтение «Бесов» начинается со сцены у Лизаветы-хромоножки. Трагедия судеб в этом спектакле важнее поединков мыслей. Декларацией звучит шигалевщина, лишается слова Верховенский-старший, сужая до уровня семейного конфликта проблему отцов и детей. Загадкой остается и сила власти Петра Верховенского — в этом спектакле он не идеолог, скорее, политический интриган. Что могло связывать такого Верховенского-Бехтерева со Ставрогиным Семака? Вопросы не находят ответа. Как не удалось Верховенскому превратить Ставрогина в «Ивана-царевича» из бесовской сказки, так не удалось Петру Семаку раствориться в образе Ставрогина. Здоровая душа проглядывает. И дело не в пресловутом амплуа. Ведь в опере не дадут басу исполнять партию тенора. Природа сильнее нас, и ее не перехитришь, даже если она, природа эта, в нас самих. «Натура-с, батенька, натура-с!»
Комментарии (0)