ПОЛНЫЙ ДЕКАМЕРОН

«Фарсы». Театр на Литейном.
Режиссер Виктор Крамер

Не надо постояло требовать от театра, чтобы он сказал новое слово. Пусть слово будет старым, даже очень старым. Пусть театр произнесет хотя бы несколько букв. Ну хотя бы одну! Театр на Литейном выразительно и с достоинством произносит свою букву. Это буква Ы. С нее начинается спектакль «Фарсы». Ы — самая странная буква в нашем алфавите. Она не может быть использована как привычное, избитое междометие. В протяжном звуке «ы-ы-ы- ы» слышатся отголоски какого-то первобытного нечленораздельного вопля или стона. Ы — подходящая буква для начала, несмотря на то, что с нее стыдятся начинаться слова. Ы — буква-иероглиф.

Из звука, из неясного гула медленно рождается спектакль. Из темноты, мрака, небытия извлекаются на свет мальчики-актеры. Неведомая, кажется — неподвластная им самим сила заставляет их начать двигаться, начать играть. Они — лишь фрагмент общего Замысла, лишь буквы в загадочном слове. ФАРСЫ. Игра начинается «ab ovo», от истоков.

«Отменная и презабавная» идея «встряхнуть уснувший городок» при помощи фарсов принадлежит, как известно, средневековью. Средневековый фарс был не только частью «смеховой культуры», но некогда он был и частью мистерии. Фарс — оборотная сторона мистерии. (По идее, на обратной стороне щита, где начертана буква Ы — должен быть крест. По идее.) Форс не просто подвергает осмеянию все официальные ценности — Религию, Власть, Брак, и т. д. — он именно «переворачивает» их, ставит с ног на голову, тем самым ненадолго избавляя от них. Грубый, утробный смех фарса — призрак свободы.

С. Бызгу и М. Вассербаум Фото Ю. Белинского

«Смеемся мы лишь от мучений», — писал Франсуа Вийон. Парадокс? Средневековье не скупилось на подобные парадоксы. Одним из самых «парадоксальных» его созданий был образ Пляски Смерти. Заставить плясать даже смерть, которая и в пляске остается не менее ужасной — для этого нужно иметь какое-то особое чувство юмора. Средневековый фарс был вполне наделен этим юмором — юмором висельника. Естественное человеческое желание поиздеваться над святынями приводило к тому, что в фарсах все было до ужаса смешно. До ужаса.

Странно не то, что в современных «Фарсах» ничего этого нет. (Хотя жаль, конечно. Жаль еще и потому, что обесценивается финал спектакля, и «моление о театре» воспринимается зрителями как досадная пауза в действии). Замечательно то, что спектакль вполне обходится своими силами. И уж совсем хорошо, что битва Карнавала с Великим Постом, в котором долгое время пребывает петербургский театр, закончилась со счетом 1:0 в пользу Карнавала.

Ничто не может быть более постным, чем постоянная боязнь оскоромиться. Только смех нарушает запреты. Над чем, собственно собираемся смеяться в «Фарсах»? Над Властью — уже не смешно. Над Религией и служителями культа — еще не смешно. Из всех табу, которые существовали в средневековье, остаются нам лишь табу сексуальные. Театрам только кажется, что выпустив на сцену большое количество раздетых заслуженных артисток, они окончательно раскрепостили зрителя. Не окончательно! «Фарсы» это подтверждают. Через несколько минут после начала первого фарса, молодая, подающая надежды пара вскочила со своих мест и как-то бочком направилась к выходу. О, можно быть вполне спокойным за нравственность наших зрителей, если их могут оскорбить шутки пятистолетней выдержки! Впрочем, необходимо, отдать должное исполнителю роли брата Гилберта И. Головину, который вложил столько истинного усердия и неподдельного пафоса, чтобы донести до собравшихся сокровенный смысл своего монолога. Некоторым зрителям, особенно тем, кто впервые имеет удоольствие слышать сию возвышенную тираду, необходимо вводить противостолбячную сыворотку. Просто из соображений гуманности. (Как-то сразу перестаешь печалиться о том, что «латынь из моды вышла ныне»..) Но, вероятно, снятие сексуальных табу действительно требует подобной шокотерапии. Взвейтесь кострами, красные штаны брата Гилберта! Причем шокирует, видимо, текст сам по себе — режиссеру В. Крамеру хватило остроумия и вкуса. Чтобы уйти от грубых, примитивных решений. Мизансцены и другие шутки в этом спектакле вполне изящны и изобретательны. Описывать легкость и изящество — долго и утомительно. Правильнее было бы показать — Ноде, как, всегда, прав.

Спектакль трудно упрекнуть в пошлости, даже если кому-нибудь очень захочется. Ее там нет. Синоним пошлости в средние века — «стертая монета», а «монете стертой нет хожденья». Во всем, что делают «фарсовщики» на сцене проглядывает явная первозданная новизна опыта — и жизненного, и актерского. И — как следствие — эйфория от неожиданно открывшихся колоссальных (вполне вероятно) возможностей. Кажется, что от собственной игры актеры не просто получают удовольствие, но испытывают некий восторг, плавно переходящий в экстаз.

И. Копылов и С. Бызгу. Фото Ю. Белинского

Сергей Бызгу не просто ловит воображаемую муху, которая «толстеет на глазах», вместе с мухой он явно ловит кайф. Игорь Копылов, чье исполнение роли коварной красотки поначалу отличалось некоторой приличествующей случаю робостью, к концу сезона окончательно «забросил чепец за мельницу» и кокетничает на пропалую. Противоречивый и загадочный образ «нежной Лизон» создал Игорь Головин. Тончайшим лиризмом проникнуто исполнение Михаилом Вассербаумом ролей дворянина, и обманутого мужа. Постоянное пребывание в состоянии творческого непокоя привело авторов спектакля к созданию нового образа — образа Подагры. (Для тех, кто еще моложе, чем участники спектакля, поясняю — это такая болезнь.) Подагра М. Вассербаума, кроме своих прямых обязанностей, а именно — ломания костей, выкручивания суставов и т.д. — умела пить чай, тянулась к знаниям и хрюкала от переизбытка чувств.

Вся это до мелочей рассчитанная суета вполне могла идти под лозунгом:

«Пусть все кругом горит огнем,
А мы с тобой споем:
Ути — боссе — буссе — бассе —
Биссе — и отдохнем!»

Мы отдохнем, мы отдохнем — слушая крутые средневековые хиты про добродетельную пастушку и еще какую-то девчонку, или участвуя в традиционном бое подушками. Сомнений нет — на сцене люди, прошедшие через пионерские лагеря! Зал стонет и просит пощады, но пакостные мальчишки не хотят угомониться…

По ощущению — это придворный (или дворовой?) спектакль ЛГИТМиКа. Узнаю, узнаю родные приметы! И в тех случаях, когда относительно румяный критик от негодования падает в хорошо продуманный, концептуальный обморок (получив подушкой по голове) — он только утирает непрошенную слезу умиления, глядя на шуточки четырех фарсовщиков, и нежно шепчет соседу: «Фарсушки наши!»