«Чайка» Геннадия Опоркова — не рядовой спектакль городской афиши. И дело даже не только в безвременной кончине режиссера, которая придала смысл завещания его последней постановке. В «Чайке» на сцене Театра имени Ленинского комсомола слишком многое было вопреки всему, наперекор судьбе, традиционно не дающей возможности для:
— Чехова в городе на Неве и его «Чайки» в особенности;
— второго дыхания у сорокалетнего режиссера и его сверстников-артистов;
— искренности малой сцены, когда два десятилетия проработал на большой;
— глубины и множественности подтекстов, когда работаешь в театре «комсомольского» жанра и соответствующей репутации…
И так далее, и так далее…
Редкая слаженность спектакля позволила большинству артистов, разошедшихся из-под крыла родного дома-спектакля, собраться вновь и восстановить давно, казалось бы, утраченную, отзвучавшую ноту их судеб. «Чайка» возродилась, как Феникс. Произошло более чем невероятное: вопреки всем законам сцены, спектакль зажил новой жизнью, ни в чем не приукрашенный новациями, весь такой, каким его создал Опорков восемь лет назад. Двое новых исполнителей безукоризненно соблюдали рисунок роли их предшественников.
Эра Зиганшина приезжает играть Аркадину из Москвы. Раз в месяц или в два. В один из таких приездов мы встретились — в перерыве между утренним и вечерним представлениями.
Эра Зиганшина. Когда играют все исполнители одного круга, одной слаженной команды — это уже много. Это такая ясность, такое наслаждение. Люди понимают друг друга с полуслова, с полужеста. Сегодня этого не получилось. Почему? Ну, во-первых, новый исполнитель вводился на роль Сорина — Игорь Тихоненко. Он прекрасный артист, но он не играл с нами все эти годы… Понимаете? И потом, «Чайку» играть утром… все равно что ведро водки подать… нехорошо.
Леонид Попов. Со времени возобновления спектакля минуло достаточно времени, «Чайка» прошла более десяти раз. Вы почувствовали отличия от прежнего спектакля, связанные с вво-дами новых актеров? Вообще, как живет спектакль теперь, в новой жизни?
Э. З. Это был не просто спектакль… Мы все, занятые в нем, были не просто сослуживцами или там поколением — мы дышали одной пылью. Когда в спектакль вошла Ольга Красикова, актриса, приехавшая из Владимира, она женским чутьем «усекла» эту ситуацию и — «не мешает». Она понимает, что значит «Чайка» для нас. Для нее это, наверное, обидно: не для того она ехала из Владимира, чтобы «не мешать»…
Но тут ничего не поделаешь… Надя Мальцева — опорковская актриса, она репетировала с ним, она знает и чувствует нас. Ушел Александр Марков, уже после возобновления — это очень большая потеря. Он играл неровно, то пережимал, то недожимал, но это не имело значения, как ни странно! Ведь, по Опоркову, никто никого не «играл». Каков ты есть — вот сегодня — таков и твой герой. Такого возраста. Такого настроения. Менялся возраст, характер артиста — менялся и персонаж. Поэтому спектакль оказался таким живучим — он меняется вместе с нами. Вы всякий раз видите совершенно новый спектакль. В этом его принцип. Для этого мы играем «Чайку» достаточно редко.
Л. П. Смысл «Чайки» — в тех изменениях, которые происходят в вас от представления к представлению?
Э. З. Да, можно и так сказать… Он не сразу стал таким. Пока мы играли в 1982 году премьерные спектакли, он был совершенно другим. Стоило Геннадию Михайловичу умереть — все в спектакле стало на свои места. Поразительно трагическая судьба! Смерть все объяснила нам. Когда мы репетировали, я многое не могла понять: отчего что-то делается так, а не иначе? Вообще-то не в манере Опоркова было руководить: встань туда-то, сделай то-то… Я же всегда была дотошной, требовала все объяснить, прежде чем сделаю. Но в этот раз он говорил: «Я тебя умоляю, сделай это вот так, только не спрашивай, почему. Оставь свою логику дурацкую, если можешь». И я, которая привыкла к другому, которая не знает вопроса «можешь?» — я актриса, я все могу! — я впервые сломалась, покорила себя и стала выполнять все его задания.
Мне упоительно нравилась сцена с платьями. Но объяснить себе я ничего не могла и делала потому только, что так велел режиссер. И вот когда его не стало, я все поняла. Абсолютно. Именно вследствие того, что его не стало. Человеку потребовалось умереть для того, чтобы все выстроилось, встало на свои места, обрело изначально заложенный смысл. Смерть словно стала завершением его замысла.
Когда мы впервые при Егорове поехали на гастроли в Москву, мне показалось, что спектаклю наступит конец. Дело в том, что у нас чуть было не состоялась поездка в столицу с «Чайкой» еще с Геной Опорковым. Он очень плохо себя чувствовал, и мы, собравшись, просто отговорили его. А он был уже обречен, как выяснилось… Вот такой грех на нашей, на моей, в частности, совести. Нам надо было, конечно, выехать, хотя бы на один спектакль. И вот, когда мы приехали, наконец, с «Чайкой» в Москву, я поняла: спектакль погибнет, я его просто утоплю в собственных слезах. Я ведь все-таки не последняя скрипка в этом оркестре, и даже если все остальные будут потрясающе работать, я погублю все. Я просто не могла слышать музыку, которая звучит в спектакле: Опоркова хоронили под эту музыку.
Э. Зиганшина (Аркадина). «Чайка». Фото Ю. Богатырев
А потом вдруг все встало на свои места. На короткое время, пока Егоров не снял спектакль, вдруг все обрело смысл. Словно так и должно было быть. Этому спектаклю ничто не может помешать, любая напасть идет ему на пользу: он все вбирает в себя. И этот перерыв огромный тоже. Наша разлука, наша встреча — это как новый вдох. Все, что мы нажили за эти годы, пока не виделись, — сильнейший толчок для новой жизни спектакля. Мы просто поняли, что в нашей жизни ничего важнее вот этого мига совместного творчества больше не будет. Всякое между нами бывало, но все забывается, когда нам предстоит вместе сойтись на площадке. Я просто мчусь сюда из Москвы в предвкушении счастья.
В спектакле есть еще одна загадка. Каждый из нас, из участников, склонен думать, что в любой данный момент он важней всех в сцене, что сцена построена вокруг него, ради него. История Нины вообще вся на этом построена. И Аркадина думает, что все на нее всегда смотрят. А действие-то и слева, и справа, и везде, и все смотрят по сторонам. Каждый из нас уверен, что только ему одному известен секрет спектакля, что только ему одному Опорков объяснил все главное. Нас всех лично гораздо больше в постановке, чем это требовалось бы только по роли. Вот, например, Нина выходит на финальную сцену в платье и прическе под Комиссаржевскую — это, очевидно, портрет Комиссаржевской здесь же, над гримерным столиком висит. Я, когда в первый раз увидела на репетиции этот выход, рассмеялась; Опорков на меня рассердился: ты ничего не понимаешь, она так захотела, Наташа Попова то есть. Этого было достаточно, что она захотела, для роли это было куда важнее, чем если бы она наигрывать что-то стала… Потом, много лет спустя, я узнала, что режиссер ее, конечно, подтолкнул к этому, она захотела оттого, что Опорков ей внушил такую мысль. Понимаете? Решение строилось на самых естественных человеческих вещах. Оно было выше вопроса: хорошо или плохо? Это — жизнь. И все. Вот эта жизнь толкнула его в финале на такой последний спектакль. Как итог. Он, может быть, не сознавал, но под локоть его вели какие-то высшие, природные силы.
Вот, казалось, в тот момент, когда мы достигли той степени человеческих отношений, когда понимаем друг друга почти без слов — вдруг раз! — и вся история в один миг покатилась совершенно иным путем. И то, что пришел не Тютькин какой-то, а именно Егоров — это по большому счету неслучайно. Это в качестве компенсации. Для равновесия. Это чудовищная закономерность. Наше совместное счастье не могло остаться безнаказанным — и сменилось равновеликой счастью жестокостью. В лице Егорова. И все пошло вспять. Да как быстро-то, Господи! Года не прошло, а уже была совершенно другая атмосфера в театре, и едва верилось в то, что когда-то было…
Владимир Тыкке.* Егоров феноменален тем, что абсолютно не понимал, что он творит. Он ведь едва ли не единственный режиссер, кто сумел выпустить три самостоятельных спектакля в БДТ при Товстоногове! А там ведь работало много учеников Товстоногова. Как я понимаю, с ними происходило следующее: приходит ставить спектакль бывший товстоноговский выпускник и чувствует себя как на очередном экзамене перед мастером. Потому что знает, где его уровень и уровень Товстоногова. И думает о главном: как не уронить себя в грязь лицом. И начинает так тщательно все делать… Приходит мэтр и видит этот кисель. От робости элементарной, от трепета. Егоров же начисто был лишен человеческих комплексов перед великим мастером. Он делал спектакль без всякой задней мысли. Одно понимая: актер выходит справа, актер выходит слева. А актеры-то в БДТ все-таки толковые, они сами что-то могут. Приходит Товстоногов, видит: жесткая конструкция, крепкое что-то такое, сделанное… Он не боялся выглядеть неумехой, он не знал комплекса разницы. И сразил этим. Вот такой феномен. Ну, а назначения в городе при Товстоногове, конечно, происходили не без его участия. Везде были рассажены его ученики в первую очередь.
* В. Тыкке — режиссер восстановления «Чайки», исполнитель роли Дорна.
Э. З. Я могу сказать довольно цинично; Я потеряла смысл собственной профессии. Еще более бессмысленным я считаю служить в каком-нибудь театре. Я не знаю про себя: опущусь ли я снова когда-нибудь до этого. Вот роль сыграть — это для меня имеет разумное обоснование. А приходить изо дня в день и что-то репетировать, играть… Это для меня обессмыслилось. Но я еще года два себя обманывала, говорила себе, что надо служить где-то, что мой механизм раскручен, что он Господом пока не остановлен… Сейчас я позволила себе роскошь не служить. Ращу сына. (Первого своего ребенка, благодаря Опоркову, я воспитывала по телефону главным образом). А если захочется — выйду на сцену, сыграю в «Цене» у Розовского в театре «У Никитских ворот». Съезжу на съемки. Я там за месяц заработаю столько, сколько за год в театре. Но я знаю: пройдет еще полгода — ну, год, — и я захочу вернуться. Профессия меня востребует. Ведь мой механизм действительно еще не остановлен. Еще не пришла минута зуда — «Мне нужно на сцену!» Но она придет. А пока я свободна. Я еще придирчива; вот прочитала пьесу Галина — и не хочу играть.
Л. П. Вы у Розовского только в одной роли заняты?
Э. З. Розовский меня пригласил впервые на роль в спектакле «Сапожник» по пьесе Виткевича. Но ставил не он, а приезжий датчанин, и Розовский вышедший спектакль довольно быстро снял. Чей-то успех в его театре… Это ему не по нраву. Не для того он делал театр, чтобы в нем кто-то другой снискал успех.
Л. П. Вы покинули город из-за предложения Розовского?
Э. З. Отъезд был связан совсем не с этим. Был очень милый успех «Зойкиной квартиры», все было чудно, Юрий Аксенов заходил и спрашивал, что я хочу дальше делать? И сидели в этом Елисеевском, и наступила скука смертная. Я поняла, что так и помру в этой благополучной скуке. Вот тогда я начала терять охоту выходить на сцену. Пусть они на меня не обижаются, но это случилось у них, в Комедии. Среди монстров, которые числят себя учениками Акимова. Изуродованные навеки названием своего театра. Любой готов пойти на любую непристойность, лишь бы развеселить публику. Потому что «Комедия»… А потом Марк меня уговаривал, уговаривал: здание будет новое, все заново, да мы такого наворотим. Марк — такая неспокойная творческая душа, ему чего-то вечно хочется, и он убедил меня, что завязывает с «Нашим двором», с полупрофессиональной такой деятельностью, и начинает работать всерьез. Но существует нечто помимо нас, что диктует нам наши возможности… Я боюсь, что Марку подняться над уровнем «Нашего двора» невозможно.
А в Ленинграде атмосфера была мертвая. Полное ощущение было, что перемены не наступят еще очень долго. Стабильность этого пролетарского города просто подавляла. А я же люблю город-то. В Москве проще: там мне все равно, ни за что душа не болит. Москва мне чужая, и я ей. А здесь я не могу видеть это все, мне больно. Сейчас понемногу все возвращается назад. Происходит смена географии, истории, психологии, и начинаешь думать: что бы ни случилось, но моя профессия меня спасет. Я ей не смогу изменить.
Л. П. Зато у нас после Вашего отъезда такие перемены… Фактически одна генерация: Товстоногов, Падве, Горбачев, Агамирзян, Корогодский — уступила место другой: Спивак, Астрахан, Гвоздков, Андреев, Тростянецкий.
Э. З. Новые имена еще не устоялись. Зыбкое время, и я пока странствующая актриса. Возвращаюсь после «Чайки» в Москву и думаю, глядя в стену: зачем я вернулась? Надо в Ленинград, домой. Сажусь в поезд, еду в Ленинград, хожу здесь сутки, думаю: нет, не могу я видеть этого… И так уже второй год. Не решаюсь вернуться насовсем. Даже если про конкретный театр говорить, то в нем и люди другие, и воздух, и обивка стен. Все незнакомое. Торопить же себя уговорами бесполезно. Либо решение это во мне созреет, либо нет.
P. S. Пока материал готовился к печати, Эра Зиганшина вернулась в Петербург, в Открытом театре у Игоря Владимирова репетирует в «Адьютантше Его Величества».
Комментарии (0)